Сразу после выхода в свет «Поднятой целины», началось ее «триумфальное шествие»: роман миллионными тиражами распространялся по стране, переводился на языки народов СССР, проникал в самые отдаленные уголки. По всей стране проходили диспуты, массовые читки, заседания партийных организаций, посвященные обсуждению романа.

В. В. Гура и Ф. А. Абрамов сообщают: «Ко дню начала Тюменской районной партийной конференции разыгралась пурга, замело все дороги. Пурга сменилась крепким сибирским морозом. И, несмотря на это, делегаты конференции вовремя съехались в отдаленный от железной дороги райцентр». О героях «Поднятой целины» они говорили так, будто это были «не литературные типы, а живые члены их Тюменской партийной организации». Такое отношение к роману было характерно для почти всей тогдашней критики. Например, из статьи А. Аграновского «Кусок жизни («Поднятая целина» Мих. Шолохова)», напечатанной в «Правде» от 3 марта 1933 г., можно узнать и о вероятном будущем героев «Поднятой целины», и о том, какую оценку получила бы деятельность подобных героев в жизни, не в литературе.

«Новый роман Михаила Шолохова «Поднятая целина», — пишет Аграновский, — вышедший недавно в издании «Федерации», принадлежит к числу крупных произведений современной пролетарской литературы.

Роман Шолохова может послужить своеобразным учебником о деревне.

В чем сила новой книги М. Шолохова?

Мы победоносно идем к социализму — такова основная идея книги. Но вот такие-то и такие-то герои книги дойдут до социализма, такие-то могут смалодушествовать, отстать, изменить, а такие-то безусловно изменят. Зорче классовая бдительность! Это нигде не написано дословно, но это явствует из книги.

Присмотритесь к председателю сельсовета Андрею Разметнову. Разве у вас не возникают опасения, что в условиях дальнейшего роста коллективизации на Северном Кавказе (книга рассказывает о 1930 г.) и неминуемого на основе этого дальнейшего обострения классовой борьбы Андрей Разметнов может сдать? Он доблестный красный партизан в прошлом, он сравнительно старый член партии, он вынес огромную борьбу за создание колхоза в Гремячем Логу, он порвал с «любовью» ради колхоза, но разве тихорецкий Котов, тайно собиравший колхозников и уговаривавший их прятать хлеб от государства, не имел в прошлом заслуг?

Вспомните отказ Андрея Разметнова (так у автора статьи, то же относится и к другим искажениям фамилий героев романа. — Т. К.) участвовать в раскулачивании. «Я с детишками не обучен воевать...» Такие фразы не вырываются случайно. А отношение Разметнова к контрреволюционеру Островнову? Давыдов мог еще ошибиться в оценке врага, он — приезжий, ленинградский рабочий, а Андрей Разметнов — местный.

Секретарь ячейки Нагульнов. Этот тянет «влево». На радость кулачью, он потянул уже колхоз основательно «влево». И пусть Нагульнов сколько угодно убеждает, что он «влево с кудрями ушел не заради Троцкого», а «поспешал к мировой революции», он до конца не понял своих ошибок. Боитесь рецидива!

Только один Давыдов твердо проводит линию партии. Берегите его, окружите его поддержкой, будьте бдительны — на квартире Островнова опять появились офицеры, в лесу показался сбежавший из Соловков Тимофей Рваный...

Колхозники Кондрат Майданников, Тимофей Борщов, Щукарь, Куженков, Атаманчуков, Любышкин, Дымов — все это живые люди с различными индивидуальными качествами. Внимание каждому из них в отдельности, не стригите всех под одну гребенку! Здесь есть герои, которые поведут за собой массу, но есть и колеблющиеся, они могут натворить немало бед... Резал ведь скот, чтобы «спасти» его от колхоза, даже Любышкин!

Главная сила книги Шолохова в том, что она учит познавать людей в действии и, познавая их, определять следующий этап борьбы. Кто с нами и будет с нами, кто возле нас, кто против нас, кто отстает и отстанет, кто забежал вперед и в беге может вовсе оторваться.

Второе, чем сильна книга, — это правдивым художественным показом мелкособственнической природы крестьянства. Здесь писатель безжалостен: он не щадит никого, даже лучших, любимых героев.

В этом смелом и исключительно умелом показе природы крестьянства — огромная заслуга автора. В конце концов в этом ведь, в мелкособственнической ограниченности крестьянства, корень всех трудностей социалистического переустройства и перевоспитания деревни.

Нагульнов давно разрешил эту задачу. Кондрат Майданников только решает ее. А вот Семен Куженков, который будто бы легко порвал с собственностью, который поэтому небрежно обращается с колхозным скотом («оно теперича не наше, колхозное»), на самом деле весь «там», у хвоста своего «собственного» захудалого бычка. Сегодня он его сдал в колхоз, а завтра попросит, потребует, а то и силой отберет. Смотря как дело обернется.

Отрешившийся, отрешающийся, лавирующий... Этой схемы как схемы вы не найдете у Шолохова, так и не найдете на протяжении всей книги ни одной схемы, ни одного голого тезиса. У Шолохова действуют люди, и именно потому, что они настоящие, а не надуманные, вы получаете ответ на все животрепещущие вопросы.

Перед вами проходит целая галерея «собственников».

Середняк Кондрат Майданников. Этот вполне осознал необходимость вступления в колхоз. Уже в первый день вступления в колхоз он принимает участие в раскулачивании. В борьбе за коллективизацию, в борьбе с мелкобуржуазной стихией (бунт женщин во время разбора семян) он оказывается наиболее твердым и преданным колхозником, он и в поле работает лучше и добросовестнее многих других. А какой сложный путь пройден, какая пережита драма!..

Самое ценное в романе «Поднятая целина» — это его ясность и целеустремленность. О чем бы ни шла речь — в романе все пронизано одной идеей, все рисуется на одном фоне: в деревне — «колхозный переворот».

Поперек стал кулак. Поперек стали старые навыки единоличной деревни. Поперек стал старый быт. Это надо уничтожить, стереть! Но не один автор сокрушает старое, реакционное, контрреволюционное, не одни его герои ринулись в бой, — сила книги в том, что сам читатель вовлекается в борьбу, сам читатель приходит на помощь.

Книга вооружает на борьбу за социализм, а не просто рассказывает о борьбе. Читайте эту книгу в момент хлебозаготовок, во время сева, в момент уборки, она будет пособием, как успешнее решить задачу. Вот проходит перед вами блестящая галерея шолоховских разнообразнейших по форме и единых по существу кулаков — Лапшиновых, Бородиных, Островновых; вот горланистые «бабочки», «кукушки ночные», «анчибелы в юбках», вот правые, «левые», вот серая масса, которая «не против советской власти, а супротив своих хуторских беспорядков» (умейте повести за собой), а вот и те, на которых надо опереться. В каждой деревне — десятки Майданниковых, Любышкиных...

Книга рассказывает о первых годах коллективизации...

Начинается книга с тайного приезда к зажиточному крестьянину Островнову контрреволюционера-подпольщика, казачьего офицера Половцева. Начинается книга со вступления Островнова в только что организованный колхоз с целью развалить его изнутри. Начинается книга с организации в Гремячем Логу «Союза освобождения родного Дона» и с убийства двух бедняков... Борьба оказалось неравной. Колхоз существует, «союз освобождения» распался, Половцев бежал, кулаки раскулачены, частично арестованы, высланы, первый колхозный сев окончен, выросла коммунистическая ячейка... Казалось бы, задача решена.

И все же «старое начиналось сызнова»... На последней странице романа, в самых последних строках книги, Островнов, вернувшись поздно ночью домой, неожиданно застает у себя в потайной комнате того же офицера Половцева...

На этом обрывается книга... Остальное мы видели в жизни. На Кубани минувшей осенью — в особенно яркой форме. Остальное мы видим сейчас, в разгар подготовки к севу, в ряде районов того же Северного Кавказа, а также Украины, Нижней Волги — там, где местные партийные организации оказались недостаточно бдительными, пошли на поводу у Островновых.

В заключение об одном недоработанном, на наш взгляд, месте в книге, на основе которого можно сделать неправильный вывод, что контрреволюционер Островнов способен примириться с советской властью, помочь ей знаниями и опытом, «врасти» в социализм...

Островнов — культурный враг. Это не кулак Лапшинов, который торгуется с богом из-за гроша, из-за свечки в церкви. Островнов — рафинированный политический враг, который никогда не простит советской власти, что она ему помешала развернуться.

Поэтому он сознательно вступает в контрреволюционную организацию и возглавляет ее в своей станице. Он идет на убийство. Он первый уничтожает свой скот, чтобы показать пример, а не потому, что хочет украсть несколько сот рублей у советской власти. Поэтому он идет в колхоз, чтобы, заняв там должность завхоза и завоевав авторитет, разрушить его.

Островнов хитер! Его контрреволюционная деятельность проходит в общем гладко. Один Нагульнов чуял в нем все время врага, и то в конце концов, под давлением «общественного мнения», произносит известную речь на партийном собрании...

Почему так круто повернул в оценке Остро-внова «сам» Макар Нагульнов? Что смутило этого «левака», что он так стремительно метнулся вправо?

Смутило вот что. Островнов потерял надежду на скорое возвращение Половцева. Островнов убедился в крахе плана немедленного «спасения» всего человечества. И Островнов решил пока что спасти собственную жизнь... Островнов хочет жить, он боится смерти.

Надо стушеваться! Но как? Активной работой. Бутить лога, рыть пруды... Да, работа увлекает иной раз даже работающего на врага.

«Активность» Островнова и смутила Нагульнова.

Ну-с, а автор? Он согласен с Нагульновым? Ответа в выпущенном томе нет.

В момент наибольшей «активности» колхозного завхоза Островнова, когда, казалось бы, он весь отдался колхозу, к нему на квартиру опять тайно приезжают офицеры — Половцев, Лятьевский...

Вернувшись с работы, Яков Лукич слышит их голоса за перегородкой. «Заслышав глухой половцевский басок, Яков Лукич обессиленно прислонился спиной к стене, схватился за голову... Старое начиналось сызнова...»

Самое сильное место в книге. Но опять повод для дискуссий, опять недоговоренность. Что случилось с матерым контрреволюционером? Почему он схватился за голову, заслышав голос офицера? Он не хочет назад в их лагерь? Он готов был примириться с советской властью? А сейчас надо ломать себя?

Нет. Яков Лукич Островнов достаточно силен и сознателен как враг советской власти, чтобы не сойти с дороги, а биться до конца. Но вместе с тем он достаточно умен, чтобы не знать, что в этой борьбе можно остаться без головы.

Вот все. Никаких «увлечений» социалистическим строительством, никакого ужаса перед мыслью, что «старое начиналось сызнова», как может иной читатель подумать, а просто животное желание жить. Пройдет момент слабости, Островнов возьмет себя в руки.

Обхватившим голову, обессиленно прислонившимся к стене оставляем мы Островнова и закрываем первую книгу «Поднятой целины». Читатель ждет с величайшим интересом вторую книгу Михаила Шолохова».

Постепенно, с годами, накал страстей ослабевал, и стали появляться все более и более фундаментальные литературоведческие анализы разных аспектов романа Шолохова. Обстоятельный анализ критических и литературоведческих работ о творчестве писателя до 1960 года дан в семинарии, составленном В. В. Гурой и Ф. А. Абрамовым. После 1960 года степень «академизма» исследований шолоховедов возрастала, и казалось, что это уже навсегда.

Важные наблюдения были сделаны во многих работах. Например, вот что пишет об особенностях авторской позиции М. Шолохова В. Литвинов в статье «Правда Семена Давыдова»: «Крестьянин испокон века настораживал литературу: душа «темная», своенравная... Обратим внимание: картины крестьянской жизни в литературе нередко увидены глазами «авторскими», то есть со стороны, взглядом некоего пришлого в деревне человека. Такая закономерность характерна даже для тех классических произведений, где крестьянина защищают, любят искренней любовью.

Впрочем, и тогда, когда пошла речь о революционной нови, о крестьянских характерах раскрепощенных, широко разворачивающихся, даже и тогда писатель, бывало, опасался до конца довериться непосредственно мужичьему восприятию мира. Он писал в своем «крестьянском романе» вздыбленную деревню во многих живых подробностях, однако за этими подробностями сплошь и рядом угадывалось именно его авторское — и опаска, и восторг, и негодование, и надежда.

Шолохов принадлежит к числу тех писателей, которые не боятся видение деревенских событий «передоверить» их непосредственному участнику. Гремяченская действительность постоянно предстает перед нами в «интерпретации» то Давыдова, то Разметнова, а то и деда Щукаря, И каждый из них — целый мир, суверенный и самобытный.

Потому-то, когда в поле зрения героя попадает и ярко озаряется какая-то частная подробность, то тут не только любопытный «ракурс», но часто выражение некоего конкретного мировосприятия, цельной человеческой натуры в ее историческом бытии.

Не прося скидок на время, по-прежнему оставаясь в своей художественной силе, роман и ныне учит, как надо писать деревню, характер крестьянина. И оттуда, из 30-х годов, по праву старейшины отвечает на вопрос о «передоверии», вставший так остро перед «деревенщиками» наших дней: что же оно такое, это «передоверие». — то ли углубление демократических начал, упрочение веры в своего героя, то ли растворение в «лицах» авторской позиции — того единственного полного знания, которым только автор и обладает? И вообще, правомерно ли препоручать оценку фактов действительности какому-нибудь безропотному Ивану Африкановичу или, напротив, весьма своенравному Ивану Федосеевичу?

Правомерно, отвечает «Поднятая целина». Правомерно в том случае, когда автор обладает подлинно художническим даром понимать человеческую душу как «магический кристалл», сквозь который различается не одна «даль романа», но и даль народного бытия, исторического движения».

О том, как Шолохов добивается такого «перевода» повествования на точку зрения персонажа, что помогает ему «поставить» и читателя на ту же точку, замечательно написал А. Флакер в работе «Кондрат Майданников и Москва (К структуре одной из глав «Поднятой целины»)». «Наше внимание, — пишет исследователь, — привлекает прежде всего введение, открывающее XIX главу «Поднятой целины»..Оно как бы нарушает привычную хроникальность композиции романа, до сих пор воспроизводившего события в Гремячем Логу, и временно переносит читателя из Гремячего Лога и его окрестностей в столицу Советского Союза.

Глава начинается именно с этого расширения пространства: «Ночь... На север от Гремячего Лога, далеко-далеко за увалами сумеречных степных, гребней, за логами и балками, за сплошняками лесов — столица Советского Союза».

Однако, создавая пространственную связь между Гремячим Логом и Москвой, Шолохов делает это совсем не для того, чтобы ввести нас затем в события, происходящие в отдаленной от Гремячего Лога столице. После краткого описания Москвы он вновь возвращает нас в казачью станицу, преобразующуюся в колхозную деревню, к одному из своих персонажей — Кондрату Майданникову.

Ему, новому колхознику, а не Москве, будет посвящено не только это вступление, но и глава в целом. В этой главе Кондрат Майданников, оставаясь одним из многих персонажей «Поднятой целины», становится вновь (после главы X, рассказывающей о вступлении Кондрата в колхоз) «главообразующим» персонажем. В структуре «Поднятой целины» главы, в которых авторское повествование сближается с точкой зрения отдельного персонажа, нередки, и многие из них можно назвать именами их героев — Нагульнова, Разметнова, деда Щукаря. В этом смысле глава XIX — это глава Кондрата Майданникова;

Одна из характерных особенностей XIX главы — подчеркнутая дигрессивность (дигрессия — отступление, отклонение) предпосланного ей введения. До сих пор введения в отдельные главы «Поднятой целины» в большинстве своем определяли календарное время в жизни окружающей Гремячий Лог природы. ...Иногда введение в главу Шолохов строит как предысторию персонажа. ... Введение в главу XIX совмещает в себе то и другое и одновременно значительно расширяет пространство повествования, далеко выходя за пределы Гремячего Лога. С этим непосредственно связана еще одна особенность введения: стремление автора-повествователя максимально приблизиться к точке зрения основного для этой главы персонажа.

В сущности, расширение пространства во втором и третьем абзаце текста внутренне мотивируется включением Кондрата Майданникова в изображение ночной Москвы, его появлением «два года назад» на Красной площади. Именно с этого момента автор-повествователь постепенно становится на точку зрения изображаемого персонажа.

Гремячий Лог и Москва связаны взглядом автора-повествователя, который будто с космической высоты видит части лежащего между ними непрерывного громадного пространства, обозначенного даже в цифрах — полторы тысячи километров. ...Сопоставление двух неразделимых частей одного и того же пространства дается, однако, в виде ясно отмеченной и абзацами расчлененной оппозиции «город — село», традиционной для русской литературы. <...>

Москва противостоит ночному пространству Гремячего Лога, как парный член оппозиции «звук — тишина». В то время как Москва переполнена звуками, в Гремячем Логу «стынет глухая тишина»... Однако тишина Гремячего Лога лишь кажущаяся: знающий и опытный рассказчик и под покровом «глухой тишины» слышит звуки природы. ...Звуки Москвы— это звуки цивилизации. ...Москва противостоит Гремяче-му Логу не только как звук — тишине, но и как цивилизованное пространство — природному пространству, полному естественного оживления.

Весь этот мир живой природы изображается как мир чудес. Начиная с предложения «Звенит, колдовски бормочет родниковая струя...», рассказчик, причастный миру природы, открывает в мелочах ее жизни, скрывающихся за «мнимым безмолвием ночи», не только звуки природы, но и ее таинственные превращения, чудеса, не доступные неопытному наблюдателю. Поэтому именно здесь автор-повествователь обращается к близкому ему «другу» — читателю («ты увидишь... вслушайся... и ты услышишь, друг... сорви его и посмотри... »), включая и его в это пространство, стараясь приблизить его к этому миру чудес и не всегда заметной поэзии, противостоящей миру большого города.

Мир природы у Шолохова — это мир постоянной жизни... Кроме того, этот мир, мир природы Гремячего Лога, ничем не ограничен. Это необъятный мир природного пространства, прочно связанного с пространством космическим. Если город никак не соотносится с космическим пространством, потому что ему «свет полуночного месяца и звезд» не нужен, то Гремячий Лог как бы неразрывно связан и с Большой Медведицей на горизонте, и с черным небом, и со звездами, которые падают и отражаются в речной воде.

Между тем эта оппозиция двух пространств устраняется, как только речь заходит о более широком пространстве, охватывающем весь мир трудящихся людей...

Весь этот мир, несмотря на его резкие внутренние оппозиции в соотношениях пространства и времени, является единым миром, связанным не только географически. Это противоречивый, но целостный мир, в котором люди зависят друг от друга, в котором существует связь человека с природой».

В конце 80-х годов происшедшие в России перемены лишили авторов работ о «Поднятой целине» академической бесстрастности. Новый взгляд на коллективизацию породил целую серию статей, по которым видно, как взгляд этот от года к году претерпевал изменения и как большинству не хотелось верить в то, что изменения эти в конце концов окажутся радикальными. Ф. Г. Бирюков в 1988 году публикует статью «Эпопея борьбы и созидания («Поднятая целина» сегодня)», где пишет: «Что представляла собой наша деревня доколхозного периода? Социальная структура ее развивалась ненормально. Крестьяне делились на батраков, бедноту, середняков и кулаков, причем батраки и беднота составляли практически треть населения деревни. Советская власть принимала меры к тому, чтоб ограничить рост кулака в деревне. Но пока сохранялась частная собственность на средства производства, покончить с эксплуатацией было невозможно. Ленин говорил, что и после пролетарской революции, когда власть крупного капитала и помещичьего землевладения уничтожена, «мелкое производства рождает капитализм и буржуазию постоянно, ежедневно, ежечасно, стихийно и в массовом масштабе»...

Деревня этого времени резко отставала от города в культурном развитии. Сколько еще было неграмотных, забитых религиозными предрассудками, суевериями!..

Вот почему решение XV съезда ВКП(б) — съезда коллективизации (декабрь 1927 года) — было воспринято как начало возрождения деревни, подготовка развернутого наступления социализма по всему фронту. Наступал великий перелом, радостно встреченный всеми, кто задумывался над судьбой деревни и всей страны...

Шолохов верил, что народ пробудился, ищет прямой путь к новым общественным отношениям. Объединение средств производства было той радикальной мерой, которая искореняла капитализм и предотвращала всякую возможность его возрождения.

Вот почему Шолохов, отложив работу над продолжением «Тихого Дона», начал писать в 1930 году книгу о современной деревне. Книгу острополитическую, концептуальную.

«Поднятая целина» отличается от произведений того времени о коллективизации. Прозаики, например Ф. Панферов в третьей книге «Брусков», Н. Брыкин в повести «Земля в плену» и романе «Стальной Мамай», преувеличивают стихийность крестьянства, консерватизм, негативное. В результате получилась искаженная картина, снижавшая значение той устремленности в будущее, которую проявляла основная масса крестьян.

Тема коллективизации снова поднята и обсуждается в наши дни. Появились произведения — «На Иртыше» С. Залыгина, «Драчуны» М. Алексеева, «Мужики и бабы» Б. Можаева, «Перелом» Н. Скромного, «Касьян Остудный» И. Акулова, «Котлован» А. Платонова. В критике стало складываться мнение, что эти произведения совершенно по-иному освещают события, чем было в «Поднятой целине». Речь идет, в частности, о нарушении принципа добровольности, об администрировании, левацких заскоках, необоснованных репрессиях, которым подвергались честные труженики.

Поскольку жизнь не стоит на месте, вполне естественно, если новое поколение, обращаясь к прошлому, оценивая его с позиций иного времени, вносит свои уточнения, поправки, порой решительно пересматривает некоторые прежние представления. Что же касается «Поднятой целины», то она занимала и занимает первое место в ряду книг о коллективизации и по фактуре, и по синтетической правде, когда учитываются и достижения и потери на нелегком историческом пути, и по силе художественности». Ответственными за «перегибы» у автора статьи оказались «именно такие карьеристы, портфельщики, чиновники — Корчжинский, Беглых, Само-хин, Хомутов — человек с темным прошлым», которые встали «в районе у руля партийного руководства, научились красиво говорить, давать железные указания, приносить в жертву людей». «Но упущения, неполадки, перегибы, — утверждает автор, — приводящие крестьян в состояние растерянности, невроза, вызвавшие немало трагедий, не были основным содержанием грандиозного процесса — движения миллионных масс крестьян к социализму, как представляется теперь, некоторым нашим литераторам. Это был в конечном счете социальный прогресс, который определил судьбу страны, ее революционных завоеваний».

Тогда же Л. Егорова в статье «Неумирающая сила романа (О «Поднятой целине» М. Шолохова)» пишет: «Переживая глубокую боль за судьбу крестьян-середняков, не нужно думать, что кулака в то время вообще не было. Между тем есть попытки «реабилитировать» его на примере одного из героев романа «Поднятая целина» — Тита Бородина». Автора статьи, где такая попытка совершена, Л. Воскресенского, «волнует, спросит или не спросит сегодняшний десятиклассник, почему Бородин — кулак, ибо, формируя отрицательное отношение к этому типу, считает Воскресенский, школьная программа подрывает основы воспитания хозяйственности и трудолюбия. Но ведь отношение к Бородину как к кулаку для Шолохова однозначно и исторически оправдано. Бородин начал нанимать работников по два, по три. Нажил мельницу-ветрянку, а потом купил пятисильный паровой двигатель и начал ладить маслобойку. И это в то время, когда у бедняков опять не было другого выхода, кроме батрачества. Вот почему они торопят Давыдова с раскулачиванием. Другое дело, как оценивать варварские формы борьбы с кулаком, даже если это кулак истинный. К чести Шолохова он воссоздает сцены раскулачивания с позиций писателя-гуманиста. Эпизод в доме Фрола Рваного трактуется им не как торжество безудержной классовой ненависти, а как законное право Демида Молчуна, прожившего в этом доме пять лет в работниках, иметь валенки и поесть меду».

В статье Александра Хавчина «Книга на все времена (Перечитывая «Поднятую целину»)» акценты уже расставлены иначе (время выхода статьи — 1989 год). Автор приводит высказывания двух читателей, которые, при разнице своей общественной позиции, «оба согласны в том, что «Поднятая целина» есть апофеоз коллективизации, а роман Можаева есть отрицание «Поднятой целины». Оба — я уверен — не читали «Поднятой целины» со школьной скамьи.

«Поднятая целина» раскрывает жизнь общества, в котором законности нет, расторгнут общественный договор, лишились обоюдного, взаимообязывающего характера отношения власти с крестьянством, государство повело с крестьянством нечестную игру, и тот не знает, чего можно ожидать от будущего, и со страхом ждет всего, все считает возможным. На непредсказуемость, «закрытость» деятельности властей середняк отвечает огульным недоверием, мрачной подозрительностью ко всем ее мерам, опасаясь подвоха со всех сторон».

Пожалуй, еще более радикальным характером отличается статья Ю. А. Дворяшина «Поднята ли целина в романе Шолохова» (1990).

Отрешение от штампов, чтение честное и непугливое позволит, надо думать, в конце концов понять причины написания М. Шолоховым романа о коллективизации и смысл этого романа.

Шолохова обвиняют в антигуманности, потому что положительные герои его романа: Давыдов, Нагульнов — стоят на позициях узко (да к тому же в свете теперешнего отношения к этим событиям вроде бы и искаженно) классовых. Однако надо различать даже не позиции героев и автора (ибо, надо отдать справедливость автору, он старается, чтобы эти позиции совпали не на той, так на другой основе), но эмоционально-ценностные ориентации героев и автора в мире. Если восприятие мира указанными героями дано как героическое, то есть направленное на отстаивание и претворение в жизнь своих идеалов при неуклонной, жесткой, «инвективной» борьбе со всем, противостоящим этим идеалам, вне зависимости от объективной ценности того, что им противостоит, то восприятие автора, безусловно, трагично.

Трагизм авторского восприятия подспуден и вырывается как таковой на «поверхность» художественной ткани произведения достаточно редко (например, в сцене гибели героев) и стремится стать, в соответствии с требованием метода социалистического реализма, «оптимистическим» трагизмом (по известной формуле: «герои умирают, но заря новой жизни...»). Косвенным же указанием на трагическую миро-ориентацию автора является, как это ни парадоксально на первый взгляд, введение в образную структуру романа фигуры деда Щукаря. Вместе с этой фигурой появляется истинный герой статьи — юмор.

Истинный конфликт романа возникает не между различными мировоззрениями, не между идеологическими системами, но между различными мироориентациями. Трагический конфликт любого масштаба возникает в результате наложения героической мироориентации на эпическую.

Одним из «положений» эпической мироориентации будет определение ценности человека в зависимости от его семейственности, хозяйственности, усердия к работе, к земле. Для героической мироориентации работает иной принцип — принятия или непринятия определенной социальной доктрины. В социалистической культуре это классовый подход. Вопрос о бессмертии героическая мироориентация решает посредством приобщения личности к общему делу согласно формуле: «мы умираем, но наше дело живет». В соответствии с этим высшей ценностью становится не продолжение рода, не связь родителей и детей, но победа общего дела.

Отношением к общему делу определяется некий социум. Люди, выходящие за пределы социума, перестают быть людьми, становятся «не-людью», волками, врагами, которые не заслуживают ни пощады, ни сожаления. Сейчас это покажется диким, но еще несколько лет назад самым очевидным ответом среднего школьника средних классов на вопрос: «Что надо сделать с буржуем?» — был ответ: «Расстрелять!» О каких-то достоинствах, ценностях за пределами социума просто не приходится говорить, что в своем крайнем выражении присутствует в высказывании Макара Нагульнова: «Вот был, к примеру сказать, у нас в дивизии бас — на всю армию бас! Оказался стервой: переметнулся к врагам. Что же ты думаешь, он и теперь для меня бас? Черта лысого! Теперь он для меня фистуля продажная, а не бас!»

Люди, входящие в состав социума, ценны в соответствии со степенью преданности общему делу, со степенью слитости с социумом, а «единица — вздор, единица — ноль...», как писал В. В. Маяковский. «Районная контрольная комиссия, призванная очищать партию от всяких разложившихся элементов, от оппортунистов всех мастей, мешающих нам в нашем великом строительстве...» — говорит Самохин, следователь по делу Макара Нагульнова, предполагая соответственно, что партия состоит из элементов здоровых. Человек в качестве самостоятельной ценности вообще не знаком этой мироориента-ции.

Для Шолохова, видимо, было чрезвычайно важно, чтобы конфликт идеологический был поддержан конфликтом ценностным. Но страшная трагедия Островнова, идущего в результате принятия новой ценностной системы на попрание самых святых для него прежде вещей, поднимающего руку на родительниц и кормилиц — на землю и то, что она родит, и на мать (эти образы Шолохов объединяет в «узелке» основы, непосредственно предшествующем эпизоду убийства матери: «...и дивно закрасовалась под солнцем цветущая, омытая дождями степь. Была она теперь, как молодая, кормящая грудью мать, — необычайно красивая, притихшая, немного усталая и вся светящаяся прекрасной, счастливой и чистой улыбкой материнства»), находит свое отражение в тоске Кондрата Майданникова о своей худобе, его страдании из-за того, что не тот в колхозе догляд за «зверьем» и за землей, какой бы должно.

Попытка Шолохова идеологизировать конфликт проявляется и в том, что ту мироориента-цию, от которой силой отрывают этих героев, эпическую, каждый из них находит в некотором смысле по ту сторону баррикады: Островнов — в колхозе, Майданников — в единоличной жизни. Шолохов старается найти в эпической ми-роориентаций поддержку для коммунистической идеологии: так, Давыдов болеет за перестаивающую землю, судорожно ждет дождя, жалея тоненькие росточки кубанки; несомненно эпические ценности лежат в основе следующего рассуждения Макара Нагульнова: «Припоздни-лись! Загубим землю! — думал Макар, с щемящей жалостью оглядывая черные, страшные в своей наготе, необработанные пашни. — День-два — и пропала зябь. Земля ить как кобыла: течка у ней — спеши покрывать, а пройдет эта пора — и на дух не нужен ей жеребец. Так и человек земле... Все, окромя нас, людей, — чистое в этих делах. И животина всякая, и дерево, и земля пору знают, когда им надо обсеменяться, а люди... а мы — хуже и грязней самой паскудной животины! Вот не едут сеять через то, что собственность в них на дыбки встала... Проклятые! Приду зараз и всех выгоню на поля! Всех до одного!»

И все же гораздо чаще наложение на эпическую мироориентацию героики любого типа порождает трагическое мироощущение. Так, в одном из «узелков» основы Шолохов попытался объединить эпическую мироориентацию с героической и пбказать, вполне в соответствии с формулой, определяющей соцреализм, «революционное развитие жизни», движение жизни, вносимое героикой в эпику. И сразу же героическое «включение» отбрасывает ценности эпики, нарушает эпическое время.

Однако на противоречие, на противостояние ценностей можно взглянуть и иначе. Казалось бы, из трагической ситуации невозможно спастись. Выход, означающий утрату какой-либо из жизненно важных ценностей, смертелен для субъекта культуры (или приводит к его перерождению). Нарастающий трагизм романа должен был бы привести к крушению романного мира (и занимающееся зарево конца света бросает свой отблеск на события в романе: резка скота, хлебный бунт). Но «мир выжил, потому что смеялся». Эмоционально-ценностная ориентация юмора тоже «видит» противостоящие друг другу ценностные системы. Но в отличие от трагизма, воспринимающего обе ценности как абсолютные и соответственно их противостояние как неустранимое, юмор отрицает абсолютную значимость обеих ценностей, вскрывая таким образом относительность противоречия, необязательность их противостояния. Юмор принимает ценности относительными, отвергая их абсолютными. И в этом не претендующем на абсолютность качестве утверждаются обе противостоящие ценности, снимается противоречие между ними. Своего рода «универсальным компенсатором», Санчо Пансой при «Дон Кихотах» романа является дед Щукарь.

Юмор обращается на противостоящие ценностные системы, затрагивая самые важные их принципы. Например, принцип классовости, проводящий в мироориентации данного типа границу «социума». Одно из самых потрясающих мест романа доказывает, что этот принцип распространяется и на детей, а также, добавит Макар Нагульнов, на «дедов» и «баб». В этой сцене, как и в остальных ситуациях, когда надо вывести людей за пределы социума, выкинуть их из человечества, вспыхивает слово «враг». Это неотразимый аргумент, это почти волшебное слово — враг перестает быть человеком и становится волком. (Ср. о Половцеве: «Но так не вязалась его наигранно-добродушная улыбка с волчьим складом лба...»; Тимофей Рваный о себе: «Я зараз на бирючином положении»; Нагульнов о Половцеве и других: «Волки по ночам промышляют...» и др.)

Если «враг», то «как ты можешь жалеть». «Враги плакали от слез детей наших?» — спрашивает Давыдов. Ребенок, ценность абсолютная с точки зрения эпической мироориентации, ибо он — продолжение жизни и бессмертие, что в этой сцене очень хорошо чувствует Разметнов (он своего парнишку вспоминает, плод своей единственной на всю жизнь любви), становится относительной ценностью в героической мироориентации — решающим теперь является то, в какой части социума он находится. Когда Давыдов говорит: «А когда построим, эти дети уже не будут кулацкими детьми», — слово «кулацкий» обозначает не принадлежность, но классовое качество.

Дед Щукарь продлевает границу социума на универсум, распространяет определение классового качества на кобеля (при этом возникают соотносящиеся пары: Давыдов — Титок; дед Щукарь — Титков кобель), козла, корову. «...Почему это всякая предбывшая кулацкая животина, — рассуждает Щукарь, — вся, как есть, — характером в своих хозяев, то есть ужасная зловредная и хитрая до последних воз-можностев? Взять хотя бы этого Трофима: почему он ни разу не поддал под кобчик, ну, скажем, Якову Лукичу, а все больше на мне упражняется? Да потому, что он в нем свою кулацкую родню унюхал, вот он его и не трогает, а на мне всю злобу вымещает. Или возьмем любую кулацкую корову: сроду она колхозной доярке столько молока не дает, как своей любезной раскулаченной хозяйке давала. Ну, это сказать, и правильно: хозяйка ее кормила и свеклой, и помоями, и протчими фруктами, а доярка кинет ей шматок сухого прошлогоднего сена и сидит, дремлет под выменем, молока дожидается».

И главное не в том, что оказывается возможным падение удоев объяснить, исходя из идеи обострения классовой борьбы, а в том, что непримиримый борец с кулацким старым козлом дед Щукарь и сам не подозревал, как он к этому козлу привязался, как будет горевать по не дававшему ему жизни «классовому врагу», который на самом деле делал его жизнь жизнью.

«А теперь как мне без него жить? — причитает Щукарь. — Он меня каждый божий день под страхом держал, я с кнутом с зари до позднего вечера не расставался, держа от него оборону, а теперь какая моя будет жизня? Одна гольная скука! Теперь хучь самому в колодезь кидайся вниз головою... Какая у нас с ним дружба была? Да никакой! На одни баталии мы с ним сходились... А вот зараз утоп, и мне его жалко, и жизня моя вовсе обнищала...»

Ценности, снижаемые этим эпизодом, включаемые в единую систему, многообразны. Это и «цель жизни в борьбе», «вся жизнь борьба» (вот умер «враг», и жизнь опустела). Но сюда же входят и иные ценности, невольно вспоминается: «и зверье как братьев наших меньших...» — и сидит дед Щукарь у могилы козла, плачет, как когда-то бабушка, у которой «жил-был...». Слово «враг» неожиданно приобретает иной смысл, теряет свою заклеймляющую силу, враг перестает быть абсолютным врагом, становится врагом в зависимости от ситуации, слово оборачивается в свою противоположность, начинает обозначать «дорогого» и «единственного».

Дед Щукарь в ответ на предложение Давыдова купить нового козла говорит: «Такого козла ни за какие деньги не купишь, не было и нет таких козлов на белом свете! А горе мое при мне останется...» (Такое употребление слова «враг» поддерживается в романе обращением Вари к Давыдову: «А сколько слез я по тебе, врагу, источила... сколько ночей не спала, а ты ничего не видишь!»)

Юмор восстанавливает единство разорванного мира, восстанавливает «амбивалентность» (двунаправленность), полнозначность слова («амбивалентное» отношение к ценности, видимо, и означает отрицание, «поругание» ее в качестве абсолютной и «милование», принятие в качестве относительной). Возможно, что и знаменитый Аристотелев «катарсис» присутствовал не во впечатлении от трагедий, а в связанной с ними по содержанию сатировой драме, восстанавливающей единство мира, показывающей неразрешимые противоречия трагедий в их непротиворечивом единстве.

Наивный цинизм деда Щукаря, его способность поставить себя в центр мира явственно противостоит отношению к человеку как к «элементу», признанию ценности личности в зависимости от ее полезности. Совершенно «бесполезный» Щукарь говорит на партийном собрании едва ли не больше всех остальных, вместе взятых. И говорит в.ещи, совсем не относящиеся к «делу» — о себе, о личной жизни своей, — и все это оказывается «общезначимым» и «общеинтересным». Дед Щукарь в высшей степени ощущает то равенство людей, которое заключено в формуле «всяк человек своей цены стоит», он «знает свое место». Вот что отвечает он на попытку Нагульнова как-то его «укоротить»: «Ты свою бабушку поучи, откуда ей говорить, а я свое место знаю! Ты, Макарушка, завсегда на трибун лезешь, либо из презюдиума рассуждаешь и несешь оттуда всякую околесицу, а почему же я должен с людьми разговаривать откуда-то из темного заду? Ни одного личика я оттуда не вижу, одни затылки, спины и все прочее, чем добрые люди на лавки садятся. С кем же я, по-твоему, должен разговаривать и кому возглашать? Затылкам, спинам и тому подобному? Иди ты сам сюда, взад, отсюда и держи свои речи, а я хочу людям в глаза глядеть, когда разговариваю! Задача ясная? Ну и молчи помаленьку, не сбивай меня с мысли. А то ты повадился загодя сбивать меня. Я и рот не успеваю открыть, а ты уже, как из пращи, запускаешь в меня разные возгласы. Нет, братец ты мой, так дело у нас с тобой не пойдет».

Столь же обстоятельно дед говорит на любую затронутую тему. Дед Щукарь второго тома — старый ребенок, дорогой всем гремяченцам за то, что он такой, какой он есть, за свою «чудин-ку», которая и делает человека человеком, а не голым прутом в общем венике. Цинический принцип «свету ли провалиться или мне чаю не пить?», ставящий столь несовместимые для героики ценности на одну доску, да еще разрешающий это противоречие в пользу «чая», показывающий относительность принципа «умрем на работе», реализован в Щукаревой поездке за землемером. Дед высыпается, наедается, рассказывает истории, попадает в пикантную ситуацию, забравшись спать в будку, где ночуют женщины, а заехав в очередной раз в хутор, узнает о своем «отцовстве», словом, занят чем угодно, но только не землемером. Интересно, что о землемере, описывая Щукаревы странствия, «забывает» и автор.

Юмор, в ситуации противоречащих друг другу ценностей стремящийся сохранить целостность мира, прилепляется к героике, выбирающей иной выход, отвергающей один ряд ценностей во имя другого ряда. Рядом с «героем» оказывается «оруженосец». Таковым становится дед Щукарь для Нагульнова и Давыдова. Абсолютность героического деяния обретает свою относительность в параллельном деянии «оруженосца». Таков «ущерб», нанесенный Давыдову и Щукарю при раскулачивании, причем Щукарь утверждает, что он больше потерпел, поскольку Давыдову всего лишь голову разбили, а ему Титков кобель шубу распустил, а Щуба ему дороже головы, и за шубу его теперь старуха со свету сживет. Таково появление Щукаря рядом с бледным, избитым, окровавленным Давыдовым в сцене хлебного бунта. «Сенная труха густо крыла мокрую от пота рубаху Щукаря, в клочкастой бороденке торчали обзерненные головки пырея, пересохшие травяные былки и листья, желтая осыпь донника. Лицо деда Щукаря было вишнево-красно, печать безмолвного испуга лежала на нем, по вискам на бороду и щеки стремился пот» (выделено мной. — Т. К.). Перевернутые цвета: бледное лицо — вишнево-красное лицо; красная кровь — прозрачный пот, — оставляют от двух лиц впечатление негатива и позитива, но фотография одна и та же. И цена крови «снижается» — оказывается, что за кровь можно заплатить кровью, но можно, и предпочтительнее, «потом», работой. Давыдов говорит на собрании Настеньке Донецковой: «И ты, гражданочка, не бойся, раскутай лицо, никто тебя не тронет, хотя ты меня и здорово колотила вчера. Но вот если выедем завтра сеять и ты будешь плохо работать, то уж тогда я всыплю тебе чертей, так и знай! Только уже бить я буду не по спине, а ниже, чтобы тебе ни сесть, ни лечь нельзя было, прах тебя возьми!»

Даже смерть Давыдова связана со смеховой, «невзаправдашней» смертью Щукаря. Разметнов рассказывает о происшествии с дедом во время покушения на Нагульнова: «Лежит, как в гробу, не шелохнется, ни дать ни взять покойник, да и только! Слабеньким, вежливеньким таким голоском просит меня: «Сходи, ради Христа, позови мою старуху. Хочу перед смертью с ней попрощаться». Нагнулся я к нему, присветил лампой... При свете вижу, что у него, у Щукаря то есть, сосновая щепка во лбу торчит... Пуля, оказывается, отколола у оконного наличника щепку, она отлетела и воткнулась Щукарю в лоб, пробила кожу, а он сдуру представил, что это пуля, ну и грянулся об земь». Смертельно раненный Давыдов падает на спину, «мучительно запрокинув голову, зажав в руке шероховатую щепку, отколотую от дверной притолоки пулей».

В сцеплении оказываются и рассуждения Макара Нагульнова о любви — как мешающей человеку целиком отдаться делу мировой революции (см. дикое, но последовательное предположение Разметнова: «...Если б Макару дать власть, что бы он мог наделать? Он бы своей ухваткой всю жизнь кверху тормашками поставил! Он бы, чего доброго, додумался весь мужской класс выхолостить, чтобы от социализма не отвлекались!»), и бездетность Нагульнова и Давыдова с рассуждениями о любви и «призво-дителях» деда Щукаря и с подкинутым деду ребенком, папашей которого он объявлялся в записке.

Принцип сохранения мира юмором и героикой виден в том способе, которым сохраняют стройность и гармонию петушиного хора Нагульнов и Щукарь. Нагульнов рубит голову «нарушающему порядок» петуху Аркашки Менка, а дед Щукарь спасает от смерти престарелого петуха Майданниковых.

Воплощенный, снижающий все и в таком виде сохраняющий все ценности юмор — дед Щукарь — становится «оруженосцем», следующим за персонажами, наиболее полно выражающими героическую мироориентацию — Давыдовым и Нагульновым. Это необходимо, ибо любой герой способен погубить мир. Аберрация зрения — способность видеть врага в ветряных мельницах и нестройно поющих петухах — свойственна любому герою от Дон Кихота до Макара Нагульнова, поскольку, как уже сказано, способ существования героической мироориентации — борьба, и в 30-х годах был весьма логично выдвинут лозунг обострения классовой борьбы в процессе построения социалистического общества.

Помимо этого, дед Щукарь позволяет разглядеть и ситуации, до которых вроде бы далеко, но которые вполне реальны в рамках данной мироориентации. Если можно поснимать шкуры со всех кулацких кобелей (по классовому признаку!), то, продолжая мыслить по этой логике, почему бы не проделать той же операции с их хозяевами. Фашисты на практике доказали плодотворность этой идеи — разница была только в принципе, по которому овцы отделялись от козлищ.

Дон Кихоту противостоял мир, который он не смог одолеть. Но ситуация все время меняется. Макар Нагульнов был уже гораздо удачливее.

Любой субъект героической мироориентации — как бы дурен или прекрасен он вам ни казался — уверен в истинности своей идеи и ее благе для «всего человечества». Вопрос только в том, как он определяет объем понятия «человечество».