В. Шкловский

О РУКОПИСИ «ИЗБРАННОЕ» ЕВГЕНИЯ ЗАМЯТИНА

В литературу Замятин вошел сильно и уверенно — как ледокол, ломая перед собой лед. Редко кто сразу так хорошо начинает. «Уездное» открывает рукопись «Избранного». Эта вещь правдивая и сильная. Старую дореволюционную Россию писатель увидел открытыми глазами, какими смотрели на нее Гоголь и Салтыков-Щедрин.

Огромная, покрытая распаханными полями и огородами, как заплатами, Россия спала между двумя океанами. Гоголь писал, что ее нужно двигать, он мечтал о русской тройке.

«Уездное» Замятина показывает нам провинциальную Россию, где жизнь, кажется, остановилась, где, как будто прижатые камнем, бьются и не могут выпрямиться люди. Это темы Горького тех лет. В «Уездном» Замятина торжествует Барыба — это главный герой повести. Его история — путь от Адамова грехопадения до «возвышения» — страшна. В конце, пройдя через предательство, воровство, он становится полицейским унтером.

Я не буду пересказывать содержания «Уездного», других рассказов и повестей писателя, созданных до революции. Они неоднократно издавались у нас. Замятий начинал с довольно традиционных для русской литературы тем.

Об этом писалось, это углублялось и продолжалось большими писателями XIX века.

Потом Замятин пишет о царской армии. Это повесть «На куличках». Сюжетно она напоминает «Поединок» Куприна, но написана сильнее. Из-за нее Замятин опять попадает под суд, а повесть конфискована как клеветническая.

Много было сказано в те предреволюционные годы правдивого и прямого в царской России, но «Уездное» и «На куличках» превзошли по силе многое.

Особо важными мне кажутся рассказы «Непутевый» и «Три дня». Первый посвящен событиям революции 1905 года, второй — восстанию броненосца «Потемкин», свидетелем которого стал Замятин.

Фильма Эйзенштейна еще не было, но, «Потемкин» уже начал свой путь в искусстве.

Сам Замятин был тогда большевиком, сидел в тюрьме и вынужден был перед революцией уехать в Англию.

Он верил в будущее России. И боролся за него. Он писал о застрявшем в сегодня прошлом, он боролся с ним, мечтая о будущей жизни.

Он не мечтал о тройках — он сам строил пароходы.

Замятин был крупным инженером-кораблестроителем. Построенные им ледоколы — «Ленин» и «Красин» — пробивались к полюсу. Но главные его корабли — книги — еще далеки от нашего читателя. Читатель больше знает о «Красине».

Но внутренние рецензии пишутся не для широкой аудитории, хотя иногда приходится многое объяснять на пальцах.

Я буду краток. Из Англии Замятин привез ледоколы и повесть «Островитяне». Эта повесть— одна из лучших в его творчестве.

Он читал ее на квартире у Горького, — уже прошла февральская революция, — и Горький возбужденно, радостно потирал руки и улыбался в усы, а беспокойный Корней Чуковский бегал по комнате, выкрикивая тонким голосом: «Гоголь, новый Гоголь явился!»

Похожая история уже была в нашей литературе. Мы так часто открываем давно уже существующие острова!

История, бывшая некогда с Колумбом, повторяется. Я не буду сейчас говорить, что явился Гоголь, или Достоевский, или же просто Чуковский, а скажу, что писатель Замятин открыл нам новый мир. Повесть «Островитяне» посвящена Англии.

Мы знаем викторианскую Англию XIX века, спокойную, аккуратную, преуспевающую страну. И Диккенс, и Теккерей писали о другой Англии. Писатели, пришедшие за ними, заново поворачивали страну, и казалось, что описать, то есть заново открыть, Англию уже невозможно.

Приехавший из «уездной» России Замятин увидел Англию неописанной, незнакомой. Это была Англия первой мировой войны, но портрет страны у Замятина — обобщенный.

Его Англия — сатирическая, пародийная, англичане ее — условны, гротескны.

Лондон Замятина— город со свежевыстриженными газонами, вычищенный, в котором жизнь организована по часам, в котором даже собаке дают спокойно перейти улицу — она может оказаться породистой. Жизнь «островитян» расписана по минутам, люди похожи друг на друга так, что даже ошибаются. Это ненастоящая жизнь, фальшивая жизнь заводной куклы. Замятин сумел это разглядеть и описать.

В городе, изображенном писателем, существует строгая пуританская мораль, и есть жизнь, которая обтекает эту мораль. Это подчеркнуто названием повести.

Англия живет двойной жизнью.

Возьмем рассказ «Ловец человеков» из того же английского цикла. Выражение «ловец человеков» взято из Библии и иронически переосмыслено. Герой рассказа занимается тем, что вылавливает парочки, занимающиеся любовью в неположенных местах. Он шантажирует их и получает свои деньги.

На мир наброшена паутина ложной нравственности. Герой вылавливает попавших в нее людей. Это обыкновенное дело. Торгуют страхом, торгуют стыдом.

Замятин вынес свой приговор старой царской России. Он осудил жизнь буржуазной Англии.

Взгляд Замятина — взгляд со стороны, резкий и точный. Замятин умел видеть вещи неописанными, видеть их заново, а это — необходимое, но очень редкое качество в искусстве.

В России его называли «англичанином», но английская в нем была, пожалуй, только его трубка.

Потом пришла революция. Писатель не мог оставаться больше в Англии, он едет домой.

Послереволюционный, голодный блокадный Петербург. Я помню этот город.

Сюжеты того времени перекрещивались в комнате, где заседали «Серапионовы братья».

Время было голодное, и мы получали кусок хлеба чуть меньше ладони и немного яблочного повидла. Год тот был урожайным на яблоки.

Голод был всеобщим, голодала вся страна. На рельсах около Николаевского вокзала и в банях ночевали люди, бежавшие из голодных земель. Они искали хлеба в голодающем Петербурге.

Замятин был с нами в это тяжелое время. Он сам все это пережил. Он думал о будущем.

Горький привлекает его к работе во «Всемирной литературе». Замятин пишет первую в России книгу об Уэллсе, издает, переводит.

Он приходит в Дом искусств, к «Серапйоно-вым братьям» и рассказывает им о литературе. Он учит писать людей, ставших потом классиками советской литературы. Он думал о будущем и работал для него.

Я не буду перечислять имена, их знает теперь вся страна, и не одно уже собрание сочинений вышло у учеников Евгения Замятина.

Я помню, как нес дрова на очередное заседание «Серапионов». Сырые дрова, их было тяжело нести, я попросил какого-то прохожего, башкира кажется, помочь мне. Мы еле донесли их вдвоем. Человек шел за мной по лестнице и говорил; «Вот все как, как хорошо, все не получается, мы так хотим, а у нас все не получается».

Но сразу редко что получается. Без ошибок действовал, может быть, бог, и то на седьмой только день.

Сырые дрова плохо горят, дают много едкого дыма.

Я все это помню.

Замятин описал правдиво и точно это время в рассказах «Дракон», «Мамай», «Пещера».

Рассказ «Пещера» построен пронзительно, обнаженно в своей правдивости. В голодном Петрограде живут мужчина и женщина. У них ничего уже не осталось — ни дров, ни еды — кроме их любви и сбереженной как последняя драгоценность крошечной ложки настоящего чаю. Они заваривают его и вливают в чай яд. Пьют и говорят о своей любви. Умирают они улыбаясь.

Это страшно, но было обычным явлением, как та ужасная стужа, к которой все привыкли. Многие дома напоминали ледяные горы, и мы улавливали, какие из них жилые, а какие нет, по. их цвету— отапливаемые здания были другого цвета. Мамонтов не было, как в рассказе Замятина, но это — мужественная ирония человека, у которого часто не хватало не только чаю.

Интересен рассказ «Мамай», который напоминает мне комический случай, бывший с Ремизовым.

Замятин умел писать не жалобно. Он писал мужественно и прямо, пользуясь своей иронией как старым, но верным оружием. Это из Маяковского, который сам об этом времени сказал: «Первый, неудачный чертеж кита».

Мир рождается не сразу. Он вырастает в противоречиях. Старое не поддается, не уходит. Будущее приходит медленно и трудно.

Замятин любил свою родину, ждал будущего и верил в него. Но он умел быть спокойным и ироничным и в прозе старался сохранить стилистическое хладнокровие. Но хранить — трудно, хранить — значит не пользоваться. Революция изменила Замятина, и он разрушил, сломал о колено свою ставшую уже привычной манеру. Необычайно высоко поднялось напряжение рассказа, его температура. Рассказы «Икс» и «Рассказ о самом главном» — может быть, не самые лучшие в творчестве Замятина, но без них нельзя понять писателя, его позицию и его отношение к рождающейся трудно и медленно новой действительности.

Я уверен, что оппозиционность Замятина к нашему обществу, о которой так много писали в критике 20-х годов, — неточно и грубо сказанная мысль, умноженная на непонимание самой природы художественного творчества.

Замятин революцию принял, но понял по-своему, как то, чего он сам ждал, как силу, способную уничтожить ту мертвую, «уездную» жизнь «островитян», из которой он сам вышел и с которой боролся. Он поверил в революцию, как в силу, которая начинает новый этап жизни человечества.

«Рассказ о самом главном». Его название говорит само за себя. Это главная для Замятина попытка — попытка осмысления революции.

Момент свершения революции для Замятина — катастрофа, но это катастрофа, через которую входит в мир старый — новый мир, входит будущее. Эпиграфом к этому рассказу можно было бы поставить слова из Евангелия: «Если не умрешь, то не воскреснешь».

Видение Замятина расширяется до космических масштабов. Он вводит в повествование то, что мы называем сейчас научной фантастикой. В этих космических масштабах осмысляется революция и все, происходящее на Земле. Через космос, через отношения между мужчиной и женщиной, через вечное движется мысль писателя. Будущее взято в еще не завершенном виде, оно как бы скрыто, не родилось, этот плод еще вызревает, но скоро явится. В рассказе говорится о превращении червя в кокон. Он корчится на листе, не зная, что его ожидает.

Похожая сказка, — скажу я в сторону, — была у Олеши, который сам прожил тяжелую жизнь, но вернулся к читателям.

Сказка рассказывала о том, как в невзрачной

куколке, лежащей на листе, никто не хотел видеть красоты и как из нее вылетела бабочка.

Мы долгое время не могли издать произведений Булгакова, Платонова, Зощенко, Пильняка, Ремизова. Теперь, изданные и переиздаваемые, они нашли путь к читателю, вошли в наш каждодневный мир.

Я уверен, что свое место займет и Евгений Замятин, который в этом ряду был бы одним из первых.

Проза Замятина 20-х годов — трудная проза. Очень талантливая, но трудная, и прочитана она будет не легко. Но язык настоящей литературы всегда труден, он даже затруднен. И нет ничего плохого в том, что рассказы читаются так. Именно так они и должны читаться.

Трудна жизнь большого писателя. Трудна не потому, что он пишет не легко, а потому, что он видит мир по-своему и не может, — если он большой писатель, — увидеть его иначе, по-другому.

Замятин был писателем-сатириком. И мы должны знать законы его творчества.

На римской арене встретились гладиаторы. Они сражались и погибали, но самым ужасным был бой, в котором бились гладиаторы, ослепленные надетыми на их головы глухими шлемами.

Писатель-сатирик — писатель прямого, открытого зрения.

Замятин рассмотрел в нашей только начинавшейся тогда жизни обломки «уездного», куски «островитян» — островки прошедшей жизни, — он увидел, как пух, выбитый из подушек, опускается на людей.

«Вылезло мурло мещанина»,— писал Маяковский.

Нам не нужны Гоголи, которые бы нас не трогали. Они никому не нужны.

Замятин написал острые рассказы «Икс» и «Слово предоставляется товарищу Чурыгину». Это рассказы о мещанстве, темы Зощенко, Платонова.

Возьмем рассказ «Икс». Он представляет нам новую манеру писателя, в которой, как мне кажется, сильно влияние Андрея Белого. Я писал в 1927 году в книге «Пять человек знакомых» о Замятине как об эпигоне Белого. Сейчас я думаю, что это не так. Более зависим от Белого Пильняк. Замятин сдержанней и наполненней Пильняка.

Рассказ «Икс» построен на семантическом сдвиге. Сделано это хорошо, остроумно. Изображена русская провинция, «уездное», сдвинутое революцией. Вещи поменялись местами. Люди потерялисъ, не могут найти себя. Изображен не революционный слой, — обыватели, мещане. «Марксизм» один из таких героев понимает как «марфизм» (от имени его любимой Марфы). Рассказ ироничен. Но мне кажется, не злобен по отношению к революции.

Ирония Замятина, его сатирический показ духоты и тесноты прошлого, слепоты прошлого, слепо принимается за утверждение этого, старого удушья.

Произошло нечто похожее на то, что было с Зощенко, которого приравняли к его героям.

Революция — время, когда большого писателя понять трудно. Революция — это огромный сдвиг, больший, чем то, что разделяет марксизм от марфизма. Это — как посев во время сбора урожая.

Сейчас, из нашего времени, мы можем больше понять, чем критики, писавшие когда-то о Замятине. Пора отклеивать ярлыки. Пора расковать закованного в одну цепь с мертвецами живого писателя.

«Раскуйте мертвеца!» — кричат в «Записках из мертвого дома» Достоевского.

Слишком долгое время,мы оставались верны определениям, данным когда-то РАППом и журналом «На литературном посту», который никто на этот пост не ставил и который непонятно что взялся охранять.

Не стоит повторять ошибок. Ошибки надо исправлять.

То, что мы столько лет никак не могли издать произведений Евгения Замятина, — большая ошибка.

В церкви во время богослужения есть момент, когда торжественно провозглашают: «Изыдите, оглашенные!» Язычники, толпящиеся у входа, должны были выйти при этом возгласе из храма.

Нет среди нас «оглашенных». РАПП и «На литературном посту» смыло временем.

Или еще пример. Замятина в критике того времени часто называли стилизатором, вкладывая в это слово пренебрежительный смысл. Это не точно. Стилизация, как мне кажется, не самоцельна, это попытка познания мира при помощи стилевого сдвига.

«Чудеса», «Русь» Замятина стилизованы под православные легенды. Они одновременно напоминают Лескова, Ремизова и Анатоля Франса. Хотя Ремизов, о чем бы он ни писал, всегда — прежде всего — выражал себя, свой мир, и даже если это происходило в пародийном виде, это была пародия на самого себя.

Замятин — совсем другой писатель. Его «Чудеса» ироничны. Писатель не призывает вернуться назад, в прошлое. «Чудеса» Замятина

эротичны. Но не будем похожи на американских квакеров, которые сожгли «Воскресение» Толстого, показавшееся им неблагопристойным. Это не очень умно — ведь прежде всего пришлось бы уничтожить Библию, которая насквозь эротична.

Зачем нам в литературе скрывать, что люди в природе разделены на мужчин и женщин?

Хочу напомнить и о пьесе Замятина «Блоха», которая шла много лет с огромным успехом в наших театрах. С этой пьесой я спорил в своей работе «О Мастерах старинных», но у меня нет сейчас временц углубляться в разговор об этом.

Я написал в своей рецензии много. Еще больше я не написал. Потому что писать о большом писателе — трудно.

Я хочу объяснить значение Замятина в литературе нашей и литературе мировой. Это то, чем мы должны гордиться. Его творчество мы должны переосмыслить, сняв шоры, посмотреть на него новыми глазами.

1983 г.