Внешнее осуществление Пастернака прекрасно: что-то в лице зараз и от араба и от его коня: настороженность, вслушивание,— и вот-вот... Полнейшая готовность к бегу — Громадная, тоже конская, дикая и робкая роскось глаз. (Не глаз, а око.) Впечатление, что всегда что-то слушает, непрерывность внимания и — вдруг — прорыв в слово — чаще всего довременное какое-то: точно утес заговорил, или дуб. Слово (в беседе) как прервание исконных немот. Да не только в беседе, но то же и с гораздо большим правом опыта могу утвердить и о стихе. Пастернак живет не в слове, как дерево — не явственностью листвы, а корнем (тайной).

Пастернак — большой поэт. Он сейчас больше всех: большинство из сущих были, некоторые есть, он один будет. Ибо, по-настоящему, его еще нет: лепет, щебет, дребезг,— весь в Завтра! — захлебывание младенца,— и этот младенец — Мир. Захлебывание. Задохновение. Пастернак не говорит, ему некогда договаривать, он весь разрывается,— точно грудь не вмещает: а— ах! Наших слов он еще не знает: что-то островитянски-ребячески-перворайски невразумительное — и опрокидывающее.

...Первое, что в круговой поруке пастерна-ковских первизн нас поражает: быт. Обилие его, подробность его — и: «прозаичность» его. Не только приметы дня: часа!..

...Наличность быта, кажется, доказана. Теперь — что с ним делать? Верней, что с ним делает Пастернак, и что он — с Пастернаком? Во-первых, Пастернак его зорко видит: схватит и отпустит. Быт для Пастернака — что земля для шага: секунды придерж и отрывание. Быт у него (проверьте по цитатам) почти всегда в движении: мельница, вагон, бродячий запах бродящего вина, говор мембран, шарканье клумб, выхлестнутый чай — я ведь не за уши притягиваю! — проверьте: даже сон у него в движении: пульсирующий висок.

Быта, как косности, как обстановки, как дуба (дубовая, по объявлению, столовая, столь часто подменяемая поэтами — павловскими и екатерининскими палисандрами) — быта, как дуба, вы не найдете вовсе. Его быт на свежем воздухе. Не оседлый: в седле.

Насколько Маяковский по настроениям своей поэзии близок к поэтам пролетарским, настолько Пастернак, несомненно, поэт-интеллигент. Частью это приводит к широте в его творческом захвате: история и современность, данные науки и злобы дня, книги и жизнь — все на равных правах входит в стихи Пастернака, располагаясь по особенному свойству его мироощущения как бы на одной плоскости. Но частью та же чрезмерная интеллигентность обескровливает поэзию Пастернака, толкает его к антипоэтической рефлексии, превращает иные стихи в философские рассуждения, подменяет иногда живые образы остроумными парадоксами.

Когда я читаю «Сестру мою жизнь» Пастернака — я испытываю ту самую чистую радость освобожденной от внешних влияний мирской речи, черной поденной речи Лютера. Так радовались немцы в своих черепичных домах, впервые открывая свеженькие, типографской краской пахнущие, свои готические библии.

...Когда явился Фет, русскую поэзию взбудоражило

серебро и колыханье сонного ручья,
а уходя, Фет сказал: и горящею солью нетленных речей.

Эта горящая соль каких-то речей, этот посвист, щелканье, шелестение, сверкание, плеск, полнота звука, полнота жизни, половодье образов и чувств с неслыханной силой воспрянули в поэзии Пастернака. Перед нами значительное патриархальное явление русской поэзии Фета.

Величественная домашняя русская поэзия Пастернака уже старомодна.. Она безвкусна потому, что бессмертна; она бесстильна потому, что захлебывается от банальности классическим восторгом цокающего соловья. Да, поэзия Пастернака прямое токование (глухарь на току, соловей по весне), прямое следствие особого физиологического устройства горла, такая же родовая примета, как оперенье, как птичий хохолок....

Стихи Пастернака почитать — горло прочистить, дыхание укрепить, обновить легкие: такие стихи должны быть целебны от туберкулеза. У нас сейчас нет более здоровой поэзии. Это — кумыс после американского молока.

Книга Пастернака «Сестра моя жизнь» представляется мне сборником прекрасных упражнений дыханья: каждый раз голос ставится по-новому, каждый раз иначе регулируется мощный дыхательный аппарат. Детство, не хрестоматийное «детство», а детство как поворот зрения, смешивает вещь и стих, и вещь становится в ряд с нами, а стих можно ощупать руками...

Своеобразие языка Пастернака в том, что его трудный язык точнее точного,— это интимный разговор, разговор в детской... Недаром «Сестра моя — жизнь» — это в сущности дневник с добросовестным обозначением места («Балашов») и нужными (сначала для автора, а потом и для, читателя) пометками в конце отделов: «Эти развлечения прекратились, когда, уезжая, она сдала свою миссию заместительнице»...

Поэтому у Пастернака есть прозаичность, домашняя деловитость языка — из детской:

Небо в бездне поводов, Чтоб набедокурить.

Языковые преувеличения у Пастернака тоже из Детского языка:

Гроза моментальная навек.

...Отсюда и странная зрительная перспектива, которая характерна для больного,— внимание к близлежащим вещам, а за ними — сразу бесконечное пространство:

От окна на аршин,
Пробирая шерстинки бурнуса,
Клялся льдами вершин:
Спи, подруга, лавиной вернуся.

...Поэтому запас образов у Пастернака особый, взятый по случайному признаку, вещи в нем связаны как-то не очень тесно, они — только соседи, они близки лишь по смежности; и случайность оказывается более сильною связью, чем самая тесная логическая связь...

Вот это-то «ощущение связности человеческих существований», по убеждению Пастернака, исчезло из жизни. События, стрясшиеся с начала Первой мировой войны, лишили человечество третьего измерения — измерения глубины.

...И поскольку он всю жизнь знал, что связь с миром реальности обеспечивается искусством, он знал и причину этой утечки. Она состояла в вытравливании подлинного искусства из жизненной ткани. А без искусства, по его мнению, засоряются каналы, соединяющие человека с миром истины, действительлость растворяется миражом, человек и общество в целом гибнут от духовного истощения.

...Словарь первых стихотворений Пастернака буквально перенасыщен словами, по тем или иным признакам бросающимися в глаза, — неологизмами, архаизмами, диалектизмами, вообще редкостными речениями всех родов, как бы яркими лексическими пятнами. Яркость их подчеркнута густо положенными созвучиями. Рифма используется как мощный комплект энергии стиха...

Манделыптамовский словарь отмерен с поражающей скупостью... Ключевые слова и обороты переходят из одного текста в другой (в частности, из стихов в прозу)... Соответственно, исключены чересчур приметные рифмы, например, экспериментальные...

...Традиция учит, что есть два пути познания Бога... В первом случае к Богу восходят от вещей в совокупности признаков последних, во втором — через последовательное отрицание признаков и столь же последовательное отрешение от вещности. Пастернак ближе к первому; Мандельштам ближе ко второму... Физическое ощущение от Пастернака — густота, от Мандельштама — разреженность...

Еще важнее другое: мандельштамовская поэзия тяготеет к выделению признаков, которые на языке традиции аристотелизма именуются «субстанциальными», сущностными... Напротив, символ веры Пастернака — уравнивание случайного с сущностным: «чем случайней, тем вернее». «Вещам обихода» придан статус поистине космический; вспомним заоконные «стаканчики купороса», за которыми «никого не бывало и нет». Дистанция между бытом и бытием у Пастернака до конца упразднена: не просто обиход, но, что особенно трудно для поэзии, интеллигентский обиход, например, консерваторский, до «ковровой дорожки» и даже «московских светил» включительно, без малейшего препятствия становится у него равноправной составляющей лирической темы...

Сама судьба поставила его в позицию созерцателя и столкнула в поэтическом характере Пастернака две — по видимости несовместимые — черты. Готовность «крупно» сразиться с жизнью, ринуться против ее стихии в заведомо ,неравный бой, поражение в котором величественнее победы. И — стремление остаться на своеобразной «обочине», вне точки скрещения слепых социальных сил. Сознание опасности «вакансии поэта» — и решимость в конце концов занять ее.

Герои «Доктора Живаго» испытываются огнем русской революции, которую Пастернак считал поворотным событием в судьбах века. Они занимают по отношению к ней разные позиции — и в зависимости от занятой позиции складываются их судьбы.

Они могут оказаться милыми середнячками, если предпочтут мужеству личного отношения к происходящему соблазн растворения в обывательском «общем мнении»,— как друзья детства Юрия Андреевича, Миша Гордон и Ника Ду-доров. Они могут сложить голову ни за что ни про что, ринувшись в самую гущу событий, смело, безоглядно, но опять же подчинившись массовому порыву — как Стрельников-Антипов. Но они могут и пройти сквозь огненное колесо Истории своим путем, как проходит (в этом совпадая с автором романа) Юрий Андреевич Живаго. Такой путь не сулит победы в финале, не избавляет от роковых ошибок и позора (Живаго, почувствовав в своей возлюбленной Ларе жажду разрыва, попросту отдает ее в руки Комаровскому, ее «злому гению» с юных лет). Но только этот путь достоин человека и его призвания в мире. Во всяком случае, если этот человек — художник.