Его основной пафос — пафос интимности, но не той, которая роднит человека с человеком, а другой — которая делает человека уединенным созерцателем мира. Отсюда — формула, данная самим Сологубом в предисловии к книге «Пламенный круг»: «Рожденный не в первый раз и уже не первый.завершая круг внешних преображений, я спокойно и просто открываю мою душу. Открываю, — хочу, чтобы интимное стало всемирным». Иных может поразить здесь слово «просто» — ведь было время, когда Сологуб считался вычурным декадентом, которого трудно понимать. Но Сологуб повторит еще раз:

Только будь всегда простою, 
Как слова моих стихов.

И действительно — в его стихах нет ни сложных оборотов синтаксиса, ни сложных метафор. Метафор даже вовсе нет — они как будто сознательно выброшены им из поэтического обихода. Зато усилена магия отдельных слов и фраз, часто получающих в его стихах заклинательный характер. Сологуб не столько «поет», сколько ворожит, колдует. Это достигается то воздействием звуков, то выбором и повторением слов, то, наконец, эффектом медленно ползущей и свивающейся, как змея в кольца, фразы. Не играя звукоподражаниями, как Бальмонт, и не принимая тем самым этого средства, Сологуб в наиболее патетических местах иногда как бы оставляет твердую почву смысла и погружается в стихию звука.

Не раз приходилось читать, будто в последние годы отрекся он от «сатанических» пристрастий, исцелился от ядов, отравлявших его душу, перестал витать в мире пороков и призраков, примирился с простою жизнью, которую некогда проклинал, обратил благосклонный взор к земле и полюбил родину. Высказывалось при этом, будто благодетельную роль в «просветлении» Сологуба сыграла тягостная судьба России, которой декадентский поэт до тех пор как бы и не замечал и которую он увидел и полюбил в годы ее страданий.

Не спорю: такая концепция содержит в себе чрезвычайно много приятного. Мы любим наблюдать, как поэты перед смертью исправляются и просветляются. Предсмертная эволюция — наш конек. Открыли «эволюцию» — и можем с чистым сердцем хвалить покойника: хоть перед смертью, а сделался он таким же хорошим, как мы, и каким ему давно пора было сделаться.

К сожалению, все же приходится отказаться от наблюдений над эволюцией Сологуба: ее не было. Я нисколько не собираюсь отрицать наличность у Сологуба этих «просветленных» и «примиренных» мотивов, в частности — его любви к России. Но видеть в них «эволюцию» я бессилен. Эволюция была бы налицо, если б эти мотивы составляли характерный и исключительный признак сологубовской поэзии последнего периода; если бы можно было наблюдать их первое появление, затем нарастание, наконец — то, как ими вытесняются прежние, с ними несогласные. Но именно этих явлений, необходимых для того, чтобы можно было говорить об эволюции, в наличности нет. Те мотивы, которые, в случае эволюции, должны бы исчезнуть из поэзии Сологуба, в действительности сохраняются до конца. Те, что должны бы теперь явиться впервые, — на самом деле существовали всегда или так давно, что их появление никак нельзя связывать ни с российской жизнью последних лет, ни с личным предсмертным «просветлением» Сологуба.

В сологубовских стихах нет ничего, что можно было бы переложить на язык трезвой, точ-ной, честной прозы. И даже никаких изменений, — к тому времени, — никаких переходов голоса! Послышалась в начале девяностых годов эта пленительная однозвучная песня, и так и длилась двадцать лет, не уступив ни в чем ни общечеловеческим чувствам, ни «здравому смыслу», — не заразившись ими. И действительно, как было не заслушаться этого голоса, как не поддаться искушению назвать его самыми зыбкими, двусмысленными словами: лунный, холодный, бесплодный, дымно-зеленый, мутно-жемчужный, ночной, пустынный, змеиный... Но что с этими стихами делать! Они все сходны между собой, все сливаются в одно бесконечное целое, в «парки бабье лепетанье». Может быть, никому из наших поэтов не соответствует так верно слово «лепетанье», но зато ни у кого не ощутимо так близко постоянное присутствие «парки»... Конечно, можно было снизить тон, упростить тему, поговорить о сологу-бовском «мастерстве», о владении им тем или иным стилем. Однако это было бы впустую и «мимо». Все то, что составляет поверхность или оболочку литературы, Сологуба, по-видимому, мало занимало. Вернее, для него не существовало оболочки, и нельзя коснуться его стиля, не задев его сущности.

В прозе Сологуб таков же, как и в стихах. И мне думается, что наиболее долговечным в этой части его творчества окажется не «Мелкий бес», а его детские, :расеказы— такие, как «Жало смерти», с их дикой, жуткой мечтой. Что «Мелкий бес»! Бытовая картина, роман из провинциальной жизни; о, в этой области у Сологуба всегда найдутся соперники более счастливые, более убедительные, зоркие, правдивые. Передонов, впервые созданный новый «общий тип» в русской литературе? Но это прежде всего не тип, не человек, это тяжелая, механическая и поистине «больная» выдумка. А сологубовские дети... да, согласимся, что это, пожалуй, и не настоящие дети, что таких детей не бывает. Но дело в том, что мы детей, в сущности, не знаем и узнать не можем, и память наша нам тут мало помогает. Сологуб вселяет в детей свою таинственную душу, и нас в его рассказах поражает странность, несоответствие их взрослым людям, их неполная проницаемость для взрослого сознания. У Сологуба дети ангелоподобны, у других писателей это просто будущие врачи, адвокаты или банкиры, маленькие дельцы или маленькие жулики. Может быть, правды нет у Сологуба, но у остальных ее нет наверное.

...И все-таки, несмотря на «нездешность» сологубовского творчества, на нем сказался простой и вечный закон: искусство возвышает душу. Как будто сама песенная сила стихов Сологуба подняла его на высоты, откуда его «облагороженная» душа различила, что все декадентские, ложноницшеанские соблазны его молодости, все самоутверждения, сатанизмы, демонизмы — прах, а настоящий мир — прост и чист. Как будто долго загостившись на земле, долго проскучав на ней, поэт в конце концов ощутил некоторую «сладость» в этой «грубой», «злой», «постылой» жизни. И в последних стихах Сологуба совершилось чудо проявления любви к чуждому ему миру и к его «бедным», чуждым ему обитателям.