А. Белый 

АВТОБИОГРАФИЯ

А. Белый (Борис Николаевич Бугаев) родился в 1880-м году. Кончил гимназию Поливанова в Москве в 1899-м году. В 1903-м году окончил императорский Московский университет, естественное отделение физико-математического факультета. В 1904-м году поступил на филологический факультет Московского университета, но оного не окончил. Сын профессора Московского университета.

Начал писать 15-ти лет. В детстве на развитие его влияла немецкая поэзия (главным образом Уланд). Впоследствии Гейне и бретонские легенды. В 16—17 лет писал стихи, окрашенные влиянием Гейне, а также символистов: Верлэна и Метерлинка. В умственном отношении на развитие оказал влияние Шопенгауэр, а также те отрывки из восточной мудрости, которые он мог читать. Впоследствии находился под влиянием Соловьева, Ницше и, наконец, перешел к Канту. В настоящее время А. Белый видит будущее развитие мысли в преодолении фрейбургской школы философии, дающем возможность обосновать как теорию символизма, так и некоторые стороны ницшеанства.

Из литературных памятников А. Белый более всего чтит Гете, Пушкина, Баратынского, Тютчева, Гоголя. Из позднейших: Ибсена, Ницше, Гамсуна, Стефана Георга, Мережковского и Брюсова. В музыке видит начало, наиболее способствующее развитию человечества. Более всего ему дорог Бетховен, Бах, Шуман и композиторы XVII века. Предпочитает формально излагать свои взгляды, не раскрывая их сокровенно-мистического смысла. Написал следующие книги: «Северная Симфония», «Симфония (драматическая)», «Возврат», «Кубок Метелей», «Золото в лазури» (1-й сборник стихов), «Закатные прахи» (второй сборник стихов: выйдет осенью). В настоящее время работает над повестью «Серебряный голубь» и над книгой «Теория символизма». Готовит сборник своих статей.

...В ...годы московской жизни Андрей Белый с одинаковой почти страстностью бурлил и пенился на гребнях всех ее волн. Он бывал и выступал на всех заседаниях «Религиозно-философского общества»; в «Литературно-художественном кружке» и в «Свободной эстетике» воевал против писателей-натуралистов; под общим заглавием «На перевале» писал в «Весах» свои запальчивые статьи то против мистики, то против музыки, редактировал коллективный дневник «Мусагета» под названием «Труды и дни»; бывал у Скрябиных, Метнеров и д'Альгеймов, увлекаясь вагнеровской идеей синтетического театрального действа, воевал на полулегальных собраниях толстовцев, штундистов, православных революционеров, революционеров просто и всяких иных взбаламученных людей и, сильно забирая влево, страстно спорил в полемической гостиной Астровых.

Перечислять все, над чем тогда думал и чем мучился, о чем спорил и против чего неистовствовал в своих выступлениях Белый, решительно невозможно. Его сознание подслушивало и отмечало все, что творилось в те канунные годы как в русской, так и в мировой культуре. Недаром он сам себя охотно называл сейсмографом. Но чего бы ни касался Белый, он, в сущности, всегда волновался одним и тем же — всеохватывающим кризисом европейской культуры и жизни. Все его публичные выступления твердили об одном и том же: о кризисе культуры, о грядущей революции, о горящих лесах и о расползающихся в России оврагах...

В тот вечер, о котором я пишу, я впервые понял, что в Белом и его искусстве (например, в «Петербурге», который он совершенно изумительно читал, вбирая в расширенные ноздри бациллы петербургских задворок и устрашенно принижаясь плечами в кресле, как принижаются в петербургских туманах острова с циркулирующими по ним субъектами) ничего не понять, если не понять, что Белый всю жизнь все абажуры видел и изображал в момент их превращения в черепа, а все стулья с брошенным на них бельем в момент их превращения в саваны. Видя так предметы своего обихода, он еще в большей степени видел так и людей. В каждом человеке Белый вдруг открывал (часто надолго, но вряд ли когда-нибудь навсегда, у него в отношении к людям вообще не было «навсегда») какую-нибудь особую, другим невидимую точку, из которой, наделенный громадной конструктивной фантазией, затем рождал и развивал свой образ, всегда связанный с оригиналом существеннейшим моментом острого, призрачного, ночного сходства, но в целом предательски мало похожий на живую действительность.

В вечер первого моего сближения с ним Белый был как-то особенно в ударе. Создаваемые им образы-фантомы магически награждались им всей полнотой эмпирической реальности и рассаживались вокруг него по стульям и креслам...

За эту верность своей эпохе не в ее явных благополучных формах, а в ее тайных, угрожающих бесформенностях, за верность эпохе, как кануну назревающих в ней катастроф, как готовящемуся в ней взрыву всех привычных смыслов, Белый и заплатил трагедией своего небытия и одиночества, ставшей, правда благодаря магии его дарования, нашей крепчайшей связью с ним. Творчество Белого — это единственное по силе и своеобразию воплощение небытия «рубежа двух столетий», это художественная конструкция всех тех деструкции, что совершались в нем и вокруг него; раньше, чем в какой бы то ни было другой душе, рушилось в душе Белого здание XIX века и протуманились очертания двадцатого.

Я помню также, когда мы собирались вместе у Метнера, то Борис Николаевич очень любил спрятаться под стол, весь до полу покрытый темной скатертью, и выглядывать оттуда, лежа на полу так, что вся его фигура была скрыта под столом, а голова, плечи и руки были всем видны, причем руки облокачивались на пол, как будто на стол, и держали книгу, по которой он читал что-нибудь вслух. Он умел придать этому какое-то особое настроение, и казалось, действительно, что он говорит, находясь где-то внизу, под полом. Внешность Бориса Николаевича, а особенно его манера говорить и его движения были очень своеобразны. В его внешности, при первом взгляде на него, бросались в глаза его лоб, высокий и выпуклый, и глаза, большие, светло-серо-голубые, с черными, загнутыми кверху ресницами, большею частью широко открытые и смотрящие, не мигая, куда-то внутрь себя. Глаза очень выразительные и постоянно менявшиеся. Лоб его был обрамлен немного редеющими волосами. Овал лица и черты его были очень мягкие. Роста он был невысокого, очень худ. Ходил он очень странно, как-то крадучись, иногда озираясь, нерешительно, как будто на цыпочках и покачиваясь верхом корпуса наперед. На всем его существе был отпечаток большой нервности и какой-то особенной чувственности, казалось, что он все время к чему-то прислушивается. Когда он говорил с волнением о чем-нибудь, то он вдруг вставал, выпрямлялся, закидывал голову глаза его темнели, почти закрывались, веки как-то трепетали и голос его, вообще очень звучный, понижался и вся фигура делалась какой-то величавой, торжественной. А иногда, наоборот, глаза его все расширялись, не мигая, как будто он слышит не только внутри себя, но и где-то еще здесь, какие-то голоса, и он отводил голову в сторону, молча и не мигая, оглядывался и шептал беззвучно, одними губами: «да,, да», и много раз кивал головой. Сейчас, когда я это пишу, то вижу перед собой Бориса Николаевича как живого и мне очень хочется, хотя это очень трудно, передать впечатления от его внешности, движений и выражений лица, которые были очень своеобразны и интересны. Нужно еще заметить, что общая манера Бориса Николаевича была очень скромная и скорее церемонно-вежливая. На всем его облике лежал отпечаток натуры мягкой, не волевой, но страшно чувствительной, все его существо буквально вибрировало от каждого сказанного, обращенного к нему слова. Он мог вспыхивать, терять голову, если ему вдруг казались какие-то враждебные флюиды откуда-нибудь.

Он опускается на скамейку, подгибает одну ногу под себя и блаженно вздыхает:

— Сижу, как паша на тахте, роскошно раскинувшись, и вы тоже устраивайтесь поудобнее. Вот так, — он, широко жестикулируя, показывает, как мне сесть.

Я сажусь на край скамьи, подальше от него, чтобы не мешать беспрерывному движению его рук. Это какой-то танец на месте, разворачивающийся на скамейке на расстоянии аршина от меня, — необычайно грациозный танец. Неужели все это для меня одной? Ведь я — единственная зрительница этого балета, «небесного чистописания» его рук. Неужели он расточает все это богатство для меня?

Но ему — я это помню — нет дела до меня. Я только повод для его прорвавшегося наконец наружу внутреннего монолога. И он говорит, говорит... Ему необходимы уши, слушающие его. Он всегда говорит для вселенной и вечности.

Я в недоумении смотрю на Белого. Он вдруг медленно поднимается со скамьи и, высоко подняв руки, провозглашает певучим, звенящим голосом:

— Близится эфирное явление Христа! Уже недолго ждать. Оно спасет мир. Спасет Россию. Оно избавит меня от страданий. — Он резко поворачивается ко мне, протягивает руки вперед: — Я несу на себе все страдания мира, — исступленно выкрикивает он. — Я один!.. Все страдания...

Я вскакиваю. Сирень падает на землю. Я вся дрожу и не могу справиться с собой. Я стараюсь не смотреть на него, не слушать его... Но он берет меня за плечи, заглядывает мне в глаза.

— Я вас испугал? Простите, я не хотел, голубушка! Успокойтесь, сядьте.

Я молчу, подбирая упавшую на землю сирень. И снова сажусь рядом с ним.

— Ну зачем я ломаюсь? Зачем я безумствую? Скажите, зачем? Скажите, голубушка, зачем? Я ведь всегда ломаюсь. Всегда ломался. Не мог не ломаться — это моя самозащита — с самого младенчества.

Он снова вдохновенно торопится, заливая меня неудержимым потоком слов, и я, успокоившись, слушаю его, прижимая сирень к груди.

— Это все чушь про золотое детство. Тюрьма, пустыня детства. В сущности, и мое детство можно назвать золотым. Еще бы! У меня даже колесо и палочка, которой я его подгонял, были золоченые и волосы совсем золотые. Всюду было золото. Я ходил в кружевном платьице, обвешанный золотыми локонами. Мальчик или девочка? Вернее — ангелочек. Тогда-то я и научился ломаться.

Родители вели из-за меня борьбу. Я был с уродом папой против красавицы мамы и с красавицей мамой против урода папы. Каждый тянул меня в свою сторону. Они разорвали меня пополам. Да, да, разорвали мое детское сознание, мое детское сердце. Я с детства раздвоенный. Чувство греха. Оно меня мучило уже в четыре года. Грех — любить маму. Грех — любить папу. Что же мне, грешнику, делать, как не скрывать грех? Я был замкнут в круг семейной драмы. Я любил и ненавидел, — и шепотом и почти с ужасом: — Я с детства потенциальный отцеубийца. Да, да! Отцеубийца. Комплекс Эдипа, извращенный любовью. Мама била меня за то, что я любил папу. Она плакала, глядя на меня: «Высоколобый, башковитый. В него, весь в него. В него, а не в меня».

В редакцию Белый не входил— врывался, бросаясь ко всем с улыбками, всем жал руки, говорил приятное, сталкивая со стола телефон, спотыкался через провод, все находя «прелестным».

Смотря на людей как на биологические факты, мне становилось с Белым жутко. И странно, что кругом — шутили, улыбались, восторгались, не понимая, что человек несчастен. Что он бежит от самого себя, на ходулях странности скрывая «нелепицу» в рвущейся ветром разлетайке.

— Я бегу, я бегу, прощайте, прощайте, — говорит Белый, перебегая от одного к другому, стремительно выхватывая из угла швабру вместо палки и с ней бросаясь в выходную дверь.
— Да это щетка, Борис Николаевич! — хватаю его за локоть.

Белый —в наивной улыбке:

— Щетка?!... Как странно!., да это щетка!., действительно!!, как странно... спасибо, спасибо... прощайте... бегу...

И ветер берлинских улиц уже мнет и крутит его песочно-странную пальто-разлетайку. И Белый — в бегстве.

Но и поэт, и философ, и мистик, и все они, хоть и жили, укрывшись под одной черепной коробкой, все же, встречая друг друга, вступали в конфликты. Конфликты вели к катастрофам, то смешным, то трагичным, а Белый— страдал.

«Взрывы сознания» (его выражение) в высшей степени были свойственны Белому. Когда он не «взрывался», был спокоен, как все, то казалось: он притворяется. Его вежливость (я в этом уверен) была защитительной маской, помогавшей ему общаться с людьми, без того чтобы ранить или быть раненым. Жил в нем дух неприятия, дух протеста, и он отрицал, «взрываясь сознанием». Это было понятным для тех, кто мог видеть: Белый жил в мире, отличном от мира людей, его окружавших, и мир обычный, принятый всеми, он отрицал. Время в мире Белого было не тем, что у нас. Он мыслил эпохами. Вот пример: он несся сознанием к средним векам, дальше — к первым векам христианства, еще дальше — к древним культурам, и перед ним раскрывались законы развития, смысл истории, метаморфозы сознания. Он уносился и дальше: за пределы культуры — в Атлантиду и, наконец, — в Лемурию, где только еще намечались различия будущих рас, и оттуда он несся обратно, всем существом своим, всем напряжением мысли переживая: от безличного к личному, от несвободы к свободе, от сознания расы к сознанию «я». Еще с детства ему были свойственны такие «полеты».

Бешеный темп его внутренней жизни делал людей, окружавших его (по сравнению с ним), существами безъ-я-чными, сонными. Они не пролетали столетий и все еще жили в традициях, в расовых чувствах, в шовинизме, в минутных делах, в днях и часах. И Белый «взрывался», кричал, ненавидел, гремел и громил!

Мир Белого вас поражал также ритмами. Да и сам он был — ритм. Все, что он делал: молчал, говорил, читал лекцию, ваял звуками стих нараспев, бегал, ходил,— все чудилось вам в сложных, свойственных Белому ритмах. Все его гибкое тело жило тем, чем жил его дух. В тончайших вибрациях, в жестах рук, в положении пальцев оно отражало, меняясь, желания, мысли, гнев, радости Белого. (Между прочим, легко балансируя и без страха мог он ходить по перилам балкона на высоте многоэтажного дома.)

И мыслил он ритмами. Мысль, говорил он, есть живой организм. Она как растение: ветвится и ширится. Мысли ищут друг друга, зовут, привлекают, сливаются или, враждуя, вступают в борьбу, пока побежденная, сдавшись, изменится или исчезнет из поля сознания. Созревая ритмически, мысль дает плод в свое время. Геометрическая фигура была для него формой, гармонично звучащей. Звук превращался в фигуру и образ. Красота — в чувство. Движение — в мысль.

Лекции Белого вас удивляли. О чем бы он ни читал — все казалось неожиданным, новым, неслыханным. И все от того, как он читал. Как-то раз, говоря о силе притяжения Земли, он вскочил, приподнял край столика, за которым сидел, и, глядя на публику в зале, зачаровал ее ритмами слов и движений, а потом так сумел опустить приподнятый столик, что в зале все ахнули: столик казался пронизанным такой силой, тянувшей его к центру Земли, что стало чудом: как остался он здесь, на эстраде, почему не пробил земную кору и не унесся в недра земные?

И рядом со всем этим, тут же, на лекции, он так неудачно взмахнул рукой вверх, что черная шапочка (для чего-то сегодня надетая) взлетела на воздух, вызвав смех в публике, а он рассердился на публику. (Черная шапочка — хоть и странно, все же как-то понятно. Но однажды, зайдя к нему, я застал его так: сидел на стуле в углу съежившись, спрятав кисти рук в рукава, в фуфайке, конечно, и — в дамской шляпе с отделкой из серого меха. Я не мог не спросить его, что это значило, и он объяснил: «Немощь, зябну, чихаю». Но все же осталось неясным: почему шляпа дамская?)

Помню, на этой же лекции, вызвав рукоплескания слушавших, он (упустив из вида себя самого) стал аплодировать вместе со всеми, с улыбкой шныряя глазами в кулисах, по зале и сзади себя.

Слово рассеянный (в смысле: ни к чему не внимательный) к нему не подходило никак. Напротив, всегда устремленный куда-то, он был сосредоточен и, кроме объекта внимания, все остальное на время терял. И вместе с тем— все замечал, все регистрировал где-то в сознании и хранил, как старьевщик, а потом, искусно подчистив, размещал свою мелочь на страницах романа...

...После лекции в незнакомом ему помещении он несся по залам и вбежал (ища выхода) в зеркало. Натолкнувшись с размаху на себя самого, отступил, дал дорогу, прошипев раздраженно: «Какой неприятный субъект!»

В другой раз, завидев знакомого издали, он, дружески вытянув руку, пустился навстречу, но, поравнявшись, забыл, прошел мимо, держа руку в воздухе и удивляясь: зачем же рука?

Белый жил в увлеченьях, постоянно меняя их. То он собирал осенние листья, сортировал их часами по оттенкам цветов, то мешками возил разноцветные камушки с берега моря из Крыма в Москву, приводя своих близких в отчаяние. (Между прочим, камушки он собирал, появляясь на пляже в одном лишь носке — другая нога была голая.) То собирал обожженные спички и грудами складывал их у себя под кроватью. (Кто-то прознал, что он собирает их на случай, если в Москве не окажется топлива.)...

...Не запомнил, как и откуда появился Белый: помню его уже говорящим. Он оказался именно таким, каким должен был быть. Я уже давно заметил, что, встречаясь впервые с подлинно большим, всегда удивляешься не неожиданности, а редкому в жизни совпадению с ожидаемым: таким в моем опыте оказались Маяковский и Пастернак, таким оказался и Париж. У Белого была легкая, совсем не старческая фигура, удивительное лицо с огромным лбом и странными светящимися глазами. Длинная черная блуза с большим старомодным бантом. Сразу поразили его плавный, грациозный жест и необычная манера говорить, все время двигаясь и как бы танцуя, то отходя, то наступая, ни секунды не оставаясь неподвижным, кроме нечастых, сознательно выбранных и полных подчеркнутого значения пауз. Сначала это показалось почти комичным, потом стало гипнотизировать, а вскоре уже чувствовалось, что это можно говорить только так. В первые минуты я даже не слушал, а только смотрел на него. Иногда он низко приседал и, выпрямляясь по мере развертывания аргументации, как-то очень убедительно физически вырастал выше своего роста. Он кружился, отступал, наступал, приподнимался, вспархивал, опускался, припадал, наклонялся: иногда чудилось, что он сейчас отделится от пола. Сказав что-то в правой части круга,— вот зачем нужен был этот круг,— Мейерхольд создал ему идеально подходящую обстановку: округлость движений требовала этого пространственного обрамления, — Белый вдруг отбегал на левую сторону и, словно обретя там новые доказательства, собрав их к груди, нес направо и, раскрыв прижатые руки, выпускал их широким жестом.

Нужно сказать, что он любил это дело — убирать пыль и сор. И когда нам случалось иной раз жить летом без прислуги, то стирание пыли и особенно подметание комнат Б. Н. брал на себя. Последнее делал очень охотно и, как все, необыкновенно тщательно и систематически. Его занимало, как постепенно из ничего набиралась «очень почтенная» кучка, прежде не видная. Призывал посмотреть, вместе поудивляться. И стоя с веником или щеткой в руке, начинал развивать полушутливые, полусерьезные мысли — о «Прометеях» и «пропылеях», о «прометеевской» пыли, которою непрестанно осыпается жизнь; о том, что из неучтенных, нестертых пылинок образуются очаги всевозможных зараз и болезней — душевных, физических, социальных, что в этих «незаметных пылинках» лежат корни крупных научных ошибок и всяческих заблуждений и зол. Называл это «философией Кифы Мокиевича» .Поговорив и поудивлявшись, он самым тщательным образом собирал кучку сора на специально для этого предназначенный лист белой бумаги (только не газетной: «на газете не так отчетливо видно») — еще раз удивлялся и заботливо относил выбросить в определенное место. Чтобы сор лучше попал на бумагу, он изучал предварительно пол, все неровности, скважины, сучки. Сор заметал на высокое место, бумагу подкладывал ниже и, став на концы ее обеими ногами, добивался того, чтобы собрать все до последней соринки.

Он действительно не мог делать ничего механически, без интереса. Или не брался совсем, или углублял и осмысливал, переплетая дело с игрой, игру с делом. Даже в самой серьезной работе у него присутствовал элемент этой своеобразной игры. О ней лучше всего можно сказать в словах Гераклита, которые сам же Б. Н. выбрал заглавием для одного из отрывков в романе «Маски»: — «Вечность младенец играющий».

...Как это ни странно, но источником многих трудностей и бытовых осложнений являлась еще необыкновенная, почти изысканная деликатность и мягкость Б. Н., которую он часто обращал не по адресу. Он не только не умел постоять за себя в нужных случаях, он даже не мог достаточно решительно заявить о самых простых своих нуждах, о том, на что он имел самое элементарное право.

Точно вся энергия его огненной воли шла без остатка в другом направлении. И там — вне быта — вставал его подлинный облик. Там Б. Н. был тверд и решителен, не знал никаких колебаний. Действовал быстро, точно, верно. Часто с какою-то холодною трезвостью, часто — строго, с повелительной силой. Был скуп на слова и на жесты.

...Но прежде всего таким был Б. Н. в творчестве. Бесстрашно и неуклонно шел он своим одиноким путем. И упорно работал — один, не находя почти отзвука. Но тут ничто не могло его остановить. Тут выступало в нем то, что он считал главным в работе художника.

«Воля — первое в творчестве, — утверждал он настойчиво. — Если спросят меня, что всего нужнее художнику, я отвечу: воля, воля, воля. Воля и упорный, кропотливейший труд. Только так создается подлинное произведение искусства. Оно оплачено дорого. Горы усилий нужны. Талант, вдохновение — вздор. Без работы на них далеко не уедешь. Талант не поможет, коли нет воли к труду, к физической чёрной работе. Разве не труд — ночами не спать: и — часами, неделями, месяцами водить рукой по бумаге. Гений тот, кто умеет в искусстве трудиться. Иначе покажет «нутро», от которого будет тошнить...»

Встреча с главой антропософов д-ром Штей-нером оказалась для Белого решающей. Но для него антропософия не была тихой гаванью, как для многих усталых душ, — для него это был только порт отправления в бесконечный простор космической философии и новых художественных экспериментов. Самым любопытным из них был роман «Котик Летаев», едва ли не единственный в мировой литературе опыт художественного отражения антропософских идей. Экраном для этого отражения здесь взята детская психика, период первых проблесков сознания в ребенке, когда из мира призрачных воспоминаний о своем существовании до рождения, из мира четырех измерений — ребенок переходит к твердому, больно ранящему его, трехмерному миру.