1. Петербург Достоевского (Н. А. Бердяев. Миросозерцание Достоевского).

«У Достоевского нет ничего кроме человека, нет природы, нет мира вещей, нет в самом человеке того, что связывает его с природным миром, с миром вещей, с бытом, с объективным строем жизни. Существует только дух человеческий и только он интересен, он исследуется. Н. Страхов, близко знавший Достоевского, говорит о нем: «Все внимание его было устремлено на людей, и он схватывал только их природу и характер. Его интересовали люди, исключительно люди, с их душевным складом, и образом их жизни, их чувств и мысли». Во время поездки Достоевского за границу «Достоевского не занимали особенно ни природа, ни исторические памятники, ни произведения искусства». Правда, у Достоевского есть город, есть городские трущобы, грязные трактиры и вонючие меблированные комнаты. Но город есть лишь атмосфера человека, лишь момент трагической судьбы человека, город пронизан человеком, но не имеет самостоятельного существования, он лишь фон человека. Человек отплыл от природы, оторвался от органических корней, попал в отвратительные городские трущобы, где корчится в муках. Город — трагическая судьба человека. Город Петербург, который так изумительно чувствовал и описывал Достоевский, есть призрак, порожденный человеком в его отщепенстве и скитальчестве. В атмосфере туманов этого призрачного города зарождаются безумные мысли, созревают замыслы преступлений, в которых преступаются границы человеческой природы. Все сконцентрировано и сгущено вокруг человека, оторвавшегося от божественных первооснов. Все внешнее — город и его особая атмосфера, комнаты и их уродливая обстановка, трактиры с их вонью и грязью, внешние фабулы романа — все это лишь знаки, символы внутреннего, духовного человеческого мира, лишь отображения внутренней человеческой судьбы. Ничто внешнее, природное или общественное, бытовое не имеет для Достоевского самостоятельной действительности. Грязные трактиры, в которых «русские мальчики» ведут разговоры о мировых вопросах, лишь символически отображенные моменты человеческого духа и диалектики идей, органически с этой судьбой ерошенной. И вся сложность фабул, вся бытовая множественность действующих лиц, сталкивающихся в страстном притяжении или отталкивании, в вихре страстей, есть лишь отображение судьбы единого человеческого духа во внутренней его глубине. Всё это вращается вокруг загадки о человеке, все это нужно для обнаружения внутренних моментов его судьбы».

2. Человек и «сверхчеловек» (по роману Достоевского «Преступление и наказание») (Н. А. Бердяев. Миросозерцание Достоевского). «Творчество Достоевского означает не только кризис, но и крушение гуманизма, внутреннее его изобличение. В этом имя Достоевского должно быть поставлено рядом с именем Ницше. После Достоевского и Ницше невозможен уже возврат к старому рационалистическому гуманизму, гуманизм превзойден. Гуманистическое самоутверждение и самодовольство человека находит свой конец у Достоевского и Ницше. Дальше лежит путь или к Богочеловеку или к сверхчеловеку, человекобогу. На одном человеческом останавливаться уже нельзя... Ницше хочет преодолеть человека как стыд и позор, и идет к сверхчеловеку. В сверхчеловеке не сохраняется человек, он преодолевается как стыд и позор, как бессилие и ничтожество. Человек есть лишь средство для явления сверхчеловека. Сверхчеловек есть кумир, идол, перед которым падает ниц человек, который пожирает человека и все человеческое. Для познавшего соблазн сверхчеловека не может уже быть соблазнительным гуманизм. Гуманизм есть царство середины. Европейский гуманизм духовно кончился в Ницше, который был плоть от плоти и кровь от крови гуманизма и жертвой за его грехи. Но раньше Ницше в гениальной диалектике своей о человеке Достоевский раскрыл этот роковой и неотвратимый конец гуманизма, эту гибель человека на пути человекобожества. Есть огромное различие между Достоевским и Ницше. Достоевский знал соблазн человекобожества, он глубоко исследовал пути человеческого своеволия. Но он знал другое, видел свет Христов, в котором изобличалась тьма человекобожества. Он был духовно зрячий. Ницше же сам был во власти идей человекобожества; идея сверхчеловека истребила у него человека. У Достоевского же до конца сохраняется человек. В человекобоге погибает человек, и в Богочеловеке сохраняется человек. Только христианство спасает идею человека, навеки сохраняя образ человека. Бытие человека предполагает бытие Бога. Убийство Бога есть убийство человека. На могиле двух великих идей — Бога и человека (христианство — религия Богочеловека и Богочеловечества) восстает образ чудовища, убивающего Бога и человека, образ грядущего человекобога, сверхчеловека, антихриста.

У Ницше нет ни Бога, ни человека, а лишь неведомый сверхчеловек. У Достоевского есть и Бог, и человек. Бог у него никогда не поглощает человека, человек не исчезает в Боге, человек остается до конца и навеки веков. В этом Достоевский был христианином в глубочайшем смысле этого слова»»

3. Предметный мир в романе «Преступление и наказание» (Г. А. Мейер. Свет в ночи). «Когда Достоевский сосредоточивает все свое внимание на вещах, домах и квартирах, старательно и точно отражая их сущность, надо следить за малейшей деталью в описаниях, столь у него редких и скупых. Жилище Сони Достоевский описывает подробно потому, что оно не только снимок ее греховности, ее искаженного существования и душевных страданий, но еще и часть души Раскольникова, судьба которого теперь в Сониных руках. Правильно сказано у Бердяева, что женщины в творчестве Достоевского не имеют собственной судьбы, но зато определяют собою судьбу мужчин и в ней, замечу от себя, как бы растворяются.

Достоевский описывает комнату Сони... Какая печаль, какая мерзость запустения! И этот комод, стоящий как бы на грани небытия вблизи от ужасного острого угла, убегающего куда-то вглубь! Кажется, вот еще один шаг и попадешь в мир потусторонних теней; отшатнись назад и очутишься в другом безобразно тупом углу, в его безысходности, отражающей Сонину душу, зашедшую в тупик. Но там, где Соня, там и Раскольников — ему также нет выхода. Соню привела в это серое жилище ее греховная жертвенность. Такая жертвенность неминуемо порождает встречу Сони с преступной гордыней, с носителем темной надменности — Раскольниковым.

Погружаясь в глубину всех вещей, положений и состояний, начинаешь постигать нечто совершенно поразительное, картезианскому рассудку недоступное: то, что Соня живет в своем сером углу, и есть ее метафизически уже состоявшаяся задолго до осуществления наяву встреча с Раскольниковым. Поселившись здесь, Соня тем самым проникла в душу идейного убийцы и навсегда осталась в ней. Сонина комната — это отразившаяся вовне часть души Раскольникова. Другая часть его расколотой души находилась справа за дверью, всегда запертой наглухо. Стол и кровать Сони стояли у стены близко от этой двери. За стеною располагалась квартира некоей мадам Ресслих Гертруды Карловны, весьма почтенной сводни. Комната этой квартиры, находившаяся непосредственно за Сониной стеною, оставалась обычно нежилою ... Я уже сказал, что, живя в своей комнате, Соня тем самым жила в душе Раскольникова задолго до своего личного знакомства с ним. Оттого так просто звучит совсем не простое и не обычное обещание Раскольникова сказать Соне, кто убил Лизавету. По словам Раскольникова, он тогда выбрал Соню, чтобы сказать ей это, когда еще не убивал Лизавету, да и самой Сони не знал, а только слышал о ней пьяный рассказ Мармеладова. Достоевский открывал новые миры и новые, не изведанные никем законы бытия. Приобщая нас к этим мирам и законам, он показывает, что все долженствующее произойти наяву уже свершилось в наших душевных глубинах при содействии нашей же собственной внутренней воли, и что наши стремления, мечтания и вожделения, неведомо для нашего сознания, принимая различные формы и виды, материализуются в мире явлений. Таким образом, и прямо и косвенно, Достоевский утверждает мысль великого Оригена: «материя есть уплотненная человеческим грехом духовность»...

Комната Сони отделена наглухо запертой дверью от пустой комнаты, в которой, на принесенном предусмотрительно, стуле, будет сидеть Свидригайлов и подслушивать разговор Раскольникова с Соней. Миссия Сони, свыше ей данная, — спасти Раскольникова от духовной погибели; предназначение Свидригайлова утвердить идейного убийцу в нераскаянности. Если комната Сони действительно есть проступившая наружу материализовавшаяся часть души Раскольникова, то становится постижимым, почему, слушая Мармеладова, он уже «знает бессознательно», кого убьет и к кому придет признаваться в убийстве. Если пустая комната в притоне Ресслих есть символ метафизической пустоты, давно овладевшей душою идейного убийцы, то можно духовно ощутить, почему при первом же свидании Свидригайлова с Раскольниковым оба они мгновенно и по существу узнают друг друга. Для Свидригайлова Раскольников «это тот самый и есть», а Раскольникову стоило, только очнувшись от страшного сна, увидеть входящего в комнату незнакомого господина, чтобы тотчас узнать в нем Свидригайлова и, снова закрыв глаза, прикинуться спящим из желания отсрочить хоть на секунду роковую встречу».

4. Система образов в романе Достоевского «Преступление и наказание» (И. Анненский. Достоевский в художественной идеологии). «После многих проб и брошенных начал... мысль, наконец, выбрала себе две извилины, по которым отныне... и совершается ее движение... По одной извилине — ну, скажем, черной, — привыкла передаваться мысль о том, что смысл ж и з н и, ее правда только в страдании. Другую — красную — облюбовала себе мысль о том, что человек, наоборот, имеет право требовать... чего? Да всего — счастья, наслаждения, власти, требовать хотя бы затем, чтобы на все это потом наплевать. Крайними точками на черной кривой является маляр Миколка и Марфа Петровна Свидригайлова, а красную ограничивают Лужин и Раскольников... Маляр— это высший символ страдания: здесь не только совпадают, но и покрывают одна другую обе идеи: Страдания и Правды. Жизнерадостный мальчик при столкновении с грубой силой, которая грозит его засудить, решает принять на себя страдание. Так делали лучшие и высшие существа, и в этом, т. е. в его решении, таится частица чего-то непреоборимо-сильного и светлого до ослепительной яркости. Вот это что-то и берет его, радостного. Без героизма, без жертвы, без любви, почти стихийным тяготением, жгуче-ощутимым наследием долгой смены страстотерпцев — определился этот начальный узел, спутавший в одно правду с судом, суд со страданием, а страдание с выкупом- чего-то Единственного, Светлого, Нездешнего и Безусловного. Женским соответствием к символу маляра — возникает Лизавета. ...Самый глубокий поворот в романе. — символ Сонечки Мармеладовой. Это уже не только кроткая и не только жертва, да и не думает она о страдании, ни о венце, ни о Боге. Сердце Сони так целостно отдано чужим мукам, столько она их видит и провидит, и сострадание ее столь ненасытимо-жадно, что собственные муки и унижение не могут не казаться ей только подробностью, — места им больше в сердце не находится. За Соней идет ее отец по плоти и дитя по духу — старый Мармеладов. И он сложнее Сони в мысли, ибо, приемля жертву, он же приемлет и страдание. Он — тоже кроткий, но не кротостью осеняющей, а кротостью падения и греха. Он — один из тех людей, ради которых именно и дал себя распять Христос; это не мученик и не жертва, это, может быть, даже изверг, только не себялюбец, — главное же, он не ропщет, напротив, он рад поношению. А любя, любви своей стыдится, и за это она, любовь, переживает Мармеладова в убогом и загробном его приношении... Где одна извилина пересекается другой... мысль наша задерживается на символе Авдотьи Романовны Раскольниковой... Дунеч-ки и точно приносят жертвы, но самоотречение их высокомерно. Дунечка и страдать будет, не сливаясь с тем, из-за чего мучится, «улыбаясь», по выражению Свидригайлова. ...Марфа Петровна Свидригайлова тоже приемлет жизнь только под знаком мученичества, под видом страдания. ...Брать от жизни больше даже, чем можешь переварить, и в то же время казаться мученицей и обездоленной, — вот для Марфы Петровны смысл жизни. И призрачное страдание скрестилось у нее с самым грубым наслаждением плоти в столь же неразрывный узел, как у маляра его мука плотская и венец духовный. Для самого Достоевского Марфа Петровна была символом страдания, в котором нет Бога, и этим идея как бы переводилась в сферу высокого комизма. Точка Марфы Петровны соединена ...с символом ее мужа Аркадия Ивановича Свидригайлова. Человек без малейшей пошлости, напротив, — фантастичный, — он, может быть, более всех в романе, есть чистая идея... Свидригайлов болен бесполезностью своего опыта. Он холодный, выносливый, пытливый и чарующий... Нет вещи, которой бы Свидригайлов брезгал, до того этот дьявол холоден и умен; но нет и такой, которой бы он не презирал, начиная с собственной жизни... Вверх от Свидригайлова идут идеалистические символы требовательного счастья, все теории, химеры или фантазии; вниз же от него все обличения идеи счастья, вплоть до яркой, в глаза бьющей, укоризненно сбывшейся пошлости... Выше возникает ...печальный призрак Пульхерии Александровны Раскольниковой. Здесь болезненная вера в обетованный союз правды и счастья, здесь даже Лужин может быть если и не прекрасен, то все же хоть не портить картины... Вниз от Свидригайлова ей отвечает другая, тоже — иллюзионерка счастья, но уже не благословляющая и не осеняющая... Если в Пульхерии Раскольниковой отразилась тихая, устремленная, маниакальная мысль о счастье, то в Екатерине Ивановне та же безумная мысль высовывает язык и мечется... На следующем же этапе сложился символ Разумихина... Еще шаг — и мысль о счастье, как оправдании, уже возведена в теорию, тоже маниакальную, но уже преступную и кощунственную, и притом в самом догмате своем, а тащить ее осужден очаровательный мальчик, нежный, сильный и даже умный... Но хуже всего оказывается следующее обстоятельство. Выходит, что от Лужина, если не до самого Раскольникова, то, во всяком случае, до его «Наполеона», до мыслишки-то его — в сущности, рукой подать... В этом-то, конечно, и заключается основание ненависти между Лужиным и Раскольниковым. Не то чтобы они очень, слишком бы мешали друг другу, а уж сходство-то чересчур «того»: т. е. так отвратительно похожи они и так обидно карикатурят один другого, что хоть плачь».

5. О личности и самости (по роману Достоевского «Преступление и наказание») (Т. А. Касаткина. О личности и самости). «Как-то я услышала: «Вы говорите о необходимости преодолеть свою «самость», но ведь Достоевский настаивал на высшем развитии личности». И впервые поняла, что действительно существует еще для многих такая нерасчлененность, неотчетливость понятий, такое смешение «личности» и «самости»... Самость — от «сам», «самый» — во-первых, утверждает свою самостоятельность (в смысле самообоснованности) и отдельность, и, во-вторых, превосходство (самый-самый-самый). Самость особенно не будет ущемлена и в коллективе — ведь там вполне можно (даже только там и можно) сохранить свою отграниченность и превосходство, ибо эти качества совсем не предполагают исключительности, напротив, они предполагают как раз «включительность»: для того чтобы быть «самым-самым», нужно, чтобы другие были как ты, но только похуже. То есть нужна общая основа для сравнения, включенность в общий ряд. Самость нигде не затоскует, ибо для нее место, где она находится, — центр мироздания, и уж она-то постарается заставить мироздание вертеться именно вокруг этого центра... Личность (лик, лицо, облик) как раз и обладает исключительностью. Собственно, личность — это именно исключительное в человеке, то, что, свойственно лишь ему одному. Мы знаем о ранимости личности, об уязвимости непохожести. Но ведь это свидетельствует как раз об отсутствии отграниченности. Уязвимое место — место незащищенное, открытое, место, где границы отсутствуют, вход, проход. Личность в человеке — то, что больше всего страдает от одиночества. И это так понятно — ведь именно до тех пор, пока качества повторимы, люди могут быть самодостаточными (и взаимозаменяемыми!). Именно личность разбивает иллюзию взаимозаменяемости, но она же и тоскует, требуя включенности, указывая на необходимость общности (именно в силу своей исключительности — ведь этого больше нигде нет!). Но вот опять вопрос: включенности — куда? Если истинна альтернатива: коллектив — обособленное существование, если третьего не дано, то личность в каждом из нас обречена на страдание, а главное— на сознание своей никчемности, ненужности. Потому что личность (в отличие от торжествующей самости) не может найти обоснование ни в себе самой, ни в «объединяющей идее». И абсолютную ценность личности невозможно установить, исходя из того или другого. Ибо в первом случае она — уникальный, но единственный осколок — и неизбежно обречена на уничтожение, а во втором случае она и вовсе — лишнее, необязательное (можно оставить, если не мешает «объединяющей идее», но если вдруг помешает...)..

Но альтернатива неистинна. Есть третья возможность — возможность всеобщности, все-охватности, когда значение абсолютной ценности получает не «я», не «социум», но «мир», и обязательно — «весь мир». Личность и есть то, что входит как неповторимая часть во всеобщность мира. Личность — т. е. уникальность каждого — то, без чего нет возможности состояться этой целостности. Это то, без чего не буфет целого мира. То есть не будет целого мира, а будет мир ущербный, лишенный какой-то своей части. А поскольку все части — неповторимы, не взаимозаменяемы, то мир будет ущербным навеки. Только так устанавливается абсолютная ценность личности. И только в этой включенности в целое личности хорошо — ибо это ее место. И именно этой включенности препятствует самость, заставляя занимать не то единственное, тебе свойственное место, а самое-самое, заставляя вступать в борьбу с тем, с чем личность ищет любовного единения. Заставляя чувствовать себя не незаменимой частью целостности, где каждая часть незаменима, но бегуном на дорожке, в конце которой пьедестал — и только три места, а остальные окажутся за бортом».