1. В русской критике и публицистике к 60-м годам XIX века обостряются споры об отношении искусства к действительности, о его задачах и целях. «Одним из самых важных литературных вопросов мы считаем вопрос об искусстве. Этот вопрос разделяет многих из современных писателей на два враждебных лагеря», — писал Достоевский, вступая в полемику с Добролюбовым («Г.-бов и вопрос об искусстве», 1861г.).

Два «враждебных лагеря» образовались в критике в 60-е годы не случайно: вопрос о задачах литературы, о целях поэзии был связан с главными проблемами современной общественной жизни.

Убеждение в необходимости борьбы за решительные социальные и политические перемены в России, уверенность в знании конкретных целей и задач этой борьбы определяют подход к произведениям искусства представителей так называемой реальной критики. Ценность произведения, с точки зрения этой критики, зависит от того, в какой мере оно полезно в сегодняшней борьбе за социальные преобразования, служит ли идеологической подготовке общества к этой борьбе.

Убеждение в том, что не борьба, не требование немедленных перемен, не призыв «к топору», а содействие нравственному преображению, нравственному совершенствованию каждого человека спасительны для общества, для человечества, определяет понимание целей искусства и критерии оценки литературных произведений представителей эстетической критики, защитников «чистого искусства».

Спор о назначении, о задачах искусства продолжался в России не одно десятилетие и приобретал особенную остроту в те исторические моменты, когда общественная обстановка накалялась. «В такие-то дни возникает... самый соблазнительный, самый опасный, но и самый русский вопрос: «зачем?» Вопрос о необходимости и полезности художественных произведений», — пишет А. Блок в 1908 году. Это вопрос, из-за которого «идет борьба не на жизнь, а на смерть в наших долинах»,.— говорит он и призывает художников стремиться к той вершине, где «чудесным образом подают друг другу руки заклятые враги: красота и польза» («Три вопроса»). Собственно, Блок тут развивает мысли, прозвучавшие в 60-е годы в статьях Достоевского, Н. Страхова, А. Григорьева, В. Боткина, А. Дружинина.

Затем, в советское время, в эпоху социалистического реализма, критерий полезности в оценке художественных произведений становится решающим— происходит губительное для искусства разделение и противопоставление понятий красоты и пользы.

2. В 60-е годы Фет оказался в центре споров о назначении поэзии. Недаром Достоевский в своей полемической статье «Р.-бов и вопрос об искусстве» в качестве примера «чистой поэзии» приводит ставшее одиозным из-за издевок критиков стихотворение Фета «Шепот, робкое дыханье...». Не случайно В. Боткин первую часть статьи «Стихотворения А. А.. Фета» посвящает разъяснению и утверждению своих идей о назначении поэзии.

В оценке творчества Фета проявились полярные точки зрения. «Фет — поэт единственный в своем роде, не имеющий равного себе ни в одной литературе, и он намного выше своего времени, не умеющего его оценить» — так писал А. К. Толстой (письмо Б. Марковичу, 8 июня 1863 г.). Но не один А. К. Толстой так считал, Фета высоко ценили и Тургенев, и Достоевский, и Л. Толстой, и А. Григорьев, и В. Боткин, и А. Дружинин. Последний писал в 1856 году: «Подобной высокой, безграничной, волшебной, изумительной поэзии надо поискать и поискать во всех европейских литературах... поэт нов и оригинален, муза его глубока и по временам туманна. Над многими стихотворениями Фета надо будет задуматься — тем самым эти стихотворения и прекрасны» («Стихотворения А. А. Фета»).

3. Для демократической критики стихотворения Фета — образец безмыслия, пустоты, бессодержательности. Даже Щедрин, который начинает свою рецензию на книгу Фета с признания, что «большая половина его стихотворений Дышит самою искреннею свежестью, а романсы его распевает чуть ли не вся Россия», пишет о поэзии Фета в презрительно-ироническом тоне. Щедрин укоряет Фета в недомыслии («Слабое присутствие сознания составляет отличительный признак этого полудетского миросозерцания»); и в отсутствии серьезных общественных мотивов («Поэтическую трапезу А.Фета, за весьма редкими исключениями, составляют: вечер весенний, вечер летний, вечер зимний, утро весеннее, утро летнее, утро зимнее— затем кончик ножки, душистый локон и прекрасные плечи. Понятно, что такими кушаньями не объешься...» («Стихотворения А. А. Фета», 1863г.).

Демократическая критика формирует в общественном сознании представление о Фете как о поэте, далеком от жизни, пустом, бессодержательном, творчество которого доказывает несостоятельность идеи «чистого искусства».

Отношение к Фету, сложившееся в демократической критике в 60-е годы прошлого века, давало себя знать и в советское время. В течение многих десятилетий его поэзии отводилось место где-то на задворках литературы, ведь в ней не было того, что только и ценилось в литературе — гражданского пафоса, дидактизма, «активной жизненной позиции». В программе преподавания литературы для средней школы 1965 года нет ни Фета, ни Тютчева. В школьном учебнике по русской литературе Д. Я. Зерчанинова и А. А. Райхина (М., 1964) о Фете говорится, что «ему были чужды душевные бури и тревоги», что «между вольнолюбивой поэзией друга декабристов Пушкина, чей «неподкупный голос» «был эхом русского народа», и оторванной от жизни поэзией Фета — непроходимая пропасть».

Даже в книге К. Чуковского «Мастерство Некрасова» (1952) Фет причисляется к «ликующим, праздно болтающим», потому что у него, «как у всех пассажиров привилегированного первого класса, представление о железной дороге связано... с представлением о барском комфорте». К. Чуковский пишет так, чтобы подчеркнуть значение некрасовской «Железной дороги», стихотворения действительно замечательного. Но для этого не требовалось прибегать к столь натянутым, неправомерным сопоставлениям, впрочем, весьма характерным, ставшим расхожими в ту пору.

5. В 60-е годы XIX века поэзия Фета стала излюбленной мишенью для пародий. Д. Минаев пишет две пародии на раннее стихотворение Фета «Серенада». Одна из них заканчивается выводом, отражающим уже широко распространенное мнение о Фете как о бездумном, «беспроблемном» поэте:

Я срываю шишки с ели, 
Незабудки рву 
И пою, пою без цели... 
Вот как я живу.

Пародии Д. Минаева на стихотворения Фета «Уснуло озеро; безмолвен черный лес...» и «В долгие ночи, как вежды на сон не сомкнуты...» представляют собой эти стихотворения, переписанные без изменений в обратном порядке, т.е. от последней строки к первой (смотри об этом статью М. Гаспарова «Уснуло озеро» Фета и па-линдромон Минаева»). Цель пародии Н. Добролюбова, опубликованной в «Свитке» и представляющей собой безглагольное стихотворение, как и фетовский «Шепот, робкое дыханье...», — высмеять любовную лирику Фета:

Абрис маленькой головки, 
Страстных взоров блеск, 
Распускаемой шнуровки 
Судорожный треск... 
...Жар и холод нетерпенья... 
Сброшенный покров... 
Звук от быстрого паденья 
На пол башмачков...

Ясно, что автор пародии хочет представить лиризм Фета слащавой сентиментальностью, бытовые подробности — безвкусицей, откровенность — пошлостью.

Надо сказать, что Фет спровоцировал поток насмешек в немалой степени своими статьями 1863 года весьма ретроградного характера, в которых он жаловался на трудности хозяйственной жизни помещика после отмены крепостного права. Д. Минаев в связи с этим в цикле «Лирические песни с гражданским отливом» пародирует, как и Добролюбов, «Шепот, робкое дыханье...», но под иным углом зрения, с иной целью:

Холод, грязные селенья, 
Лужи и туман, 
Крепостное разрушенье, 
Говор поселян. 
...На полях — чужие гуси, 
Дерзость гусенят, — 
Посрамленье, гибель Руси, 
И разврат, разврат...

6. Самым непримиримым борцом против «чистого искусства» был Д. Писарев, он занимал крайнюю позицию в отношении поэзии Фета, которую называл «миндальным печеньем» («Московские мыслители», 1864г.). «Никто, конечно, не упрекнет гг. Фета, Мея и Полонского в том, что они были глубокие мыслители, — иронизирует Писарев. — ...Им доступны только треволнения их собственного узенького психического мира; как дрогнуло сердце при взгляде на такую-то женщину, как сделалось грустно при такой-то разлуке... все это выходит иногда очень мило, только уж больно мелко— кому до этого дело и кому охота вооружаться терпением и микроскопом, чтобы сразу несколько десятков стихотворений следить за тем, каким манером любит свою возлюбленную г. Фет... поучитесь-ка получше, гг. лирики, почитайте да подумайте! Ведь нельзя, называя себя русским поэтом, не знать того, что наша эпоха занята интересами, идеями, вопросами гораздо пошире и поважнее ваших любовных похождений и нежных чувствований» («Писемский, Тургенев и Гончаров», 1861 г.).

Со временем нападки Писарева на Фета становятся все более резкими и оскорбительными. В 1864 году он пишет, что стихи Фета могут пригодиться разве что «для склеивания под обои и для завертывания сальных свечей, мещерского сыра и копченой рыбы. Г. Фет унизится таким образом до того, что в первый раз станет приносить своими произведениями некоторую долю практической пользы» («Цветы невинного юмора», 1864г.).

Характерно, что полное неприятие поэзии Фета присуще еретику, который вообще совсем не донимает и не чувствует поэзии, который писал «разоблачительные» статьи о лирике Пушкина и «Евгении Онегине», статьи, которые, кстати, не стал печатать некрасовский «Современник». Писарев предлагает читателям: «... попробуйте... переложить два-три хорошеньких стихотворения Фета, Полонского, Щербина... в прозу и прочтите их таким образом. Тогда всплывут наверх, подобно деревянному маслу, два драгоценные свойства этих стихотворений: во-первых, неподражаемая мелкость основной идеи и, во-вторых, колоссальная напыщенность формы». Предложение нелепое, обнаруживающее полную поэтическую глухоту автора, его неспособность воспринимать поэзию.

7. Некрасов, в отличие от Писарева, высоко оценивал поэзию Фета. В 1854 году (до прихода в журнал «Современник» Чернышевского и Добролюбова) он писал: «...У нас есть г. Фет, поэт с дарованием в высшей степени самобытным и симпатичным. Что-то сильное и свежее, чисто поэтическое, без всяких посторонних примесей, ярко пробивается во всем, что создает его талант» («Дамский альбом»).

Правда, уже в 1856 году, когда Некрасов в программном стихотворении «Поэт и гражданин» написал, что «в годину горя» стыдно поэту

Красу долин, небес и моря 
И ласку милой воспевать, —

он имел в виду Фета, быть может, его в первую очередь. Стыдно — значит, безнравственно, дурно. Это суровый приговор. 8. Достоевский в статье «Г. —бов и вопрос об искусстве» тоже говорит о суровом приговоре читателей поэту, который после страшного лиссабонского землетрясения напишет про шепот, робкое дыхание, трели соловья: они «тут же казнили бы всенародно, на площади, своего знаменитого поэта». И можно понять, считает Достоевский, тех критиков и читателей, которые требуют от поэта непосредственного отклика на события «в годину горя». Но правы ли они? Ведь общее мнение не всегда верно в отношении искусства: «тут могут быть большие ошибки, капитальные уклонения — примеры были: масса иногда в данный момент и не знает, чего ей нужно, что именно надо любить, чему симпатизировать».

Поэтому в притче о лиссабонцах у Достоевского говорится, что «поэта-то они бы казнили, а через тридцать, через пятьдесят лет поставили бы ему на площади памятник за его удивительные стихи вообще и за «пурпур розы» в частности... Поэма, за которую казнили поэта... принесла, может быть, даже и не малую пользу лиссабонцам, возбуждая в них потом эстетический восторг и чувство красоты, и легла благотворной росой на души молодого поколения». Таким образом Достоевский вступает в спор о пользе и красоте с теми, кто отвергал стихи Фета, считая их бесполезным вздором.

Здесь наглядно проступает то, что в понимании сути искусства, в подходе к миру и человеку объединяет Фета и Достоевского. Прежде всего это роль, которую играет красота в жизни человека, человечества. Достоевский в своей статье приводит полностью антологическое стихотворение Фета «Диана», потому что в этом стихотворении он видит «энтузиазм... пред идеалами красоты, созданными прошедшим и оставленными в вековечное наследство», тоску по идеалу, которого «в муках добиваемся». «Строки этого стихотворения, — пишет Достоевский, — полны такой страстной жизненности, такой тоски, такого значения, что мы ничего не знаем более сильного, более жизненного во всей нашей русской поэзии». Фет обладает способностью извлекать красоту из окружающей его жизни. Его стихотворения передают читателю острое, живое чувство прелести жизни — очарование земли, природы, любви, искусства.

Фет в статье «О стихотворениях Тютчева» (1859) пишет, что «художнику дорога только одна сторона предметов: их красота. Красота разлита по всему мирозданию и, как все дары природы, влияет даже на тех, которые ее не сознают, как воздух питает и того, кто, быть может, и не подозревает о его существовании». Мысль Фета о влиянии красоты на человека, о ее ничем не заменимой роли очень близка Достоевскому. «Потребность красоты и творчества, воплощающего ее, — утверждает Достоевский в статье «Г.—бов и вопрос об искусстве», — неразлучна с человеком, и без нее человек, может быть, не захотел бы жить на свете». Ту же мысль в «Бесах» писатель вкладывает в уста Степана Трофимовича, вступающего в спор с нигилистами: «Да знаете ли вы, что без англичан еще можно прожить человечеству, без Германии можно, без русского человека слишком невозможно, без науки можно, без хлеба можно, без одной только красоты невозможно, ибо совсем нечего будет делать на свете. Вся тайна тут, вся история тут. Сама наука не простоит без красоты, обратится в хамство».

Поэтому искусство, пробуждая в людях чувство красоты, не может быть бесполезным. В своей статье Достоевский пишет: «В этом смысле мы идем даже дальше Г.—бова в его же идее: он признает, что существует бесполезное искусство, чистое искусство, не современное и не насущное, и ополчается на него. А мы не признаем совсем такого искусства». Поэзия Фета как подлинное искусство всегда насущна и всегда современна. Только черни, по мнению Пушкина, было непонятно «какая польза в Тициановой Венере и в Апполоне Бельведерском» («О народной драме и драме «Марфа Посадница», 1830).

9. Лев Толстой обратил внимание на стихи Фета еще в 50-е годы. Прочитав стихотворение «Еще майская ночь», он писал Боткину: «Прелестно! И откуда у этого добродушного толстого офицера берется такая непонятная лирическая дерзость, свойство великих поэтов».

В 60—70-е годы Толстой и Фет активно переписывались, Толстой восторженно отзывался о многих стихотворениях Фета («После бури», «В дымке-невидимке...», «Среди звезд»). Живой взаимный интерес к творчеству друг друга свидетельствует о том, что у них было немало общего.

а) Толстому было дано умение улавливать и передавать тончайшие оттенки душевной жизни человека, раскрывать сложные, противоречивые чувства — то, что Чернышевский назвал «диалектикой души». В поэзии Фета тоже раскрываются глубины душевной жизни человека, сложные смутные переживания.

О строках из стихотворения Фета «Старый парк» (1853 г.):

Сбирались умирать последние цветы 
И ждали с грустию дыхания мороза...

А. В. Чичерин пишет, что в них ощущается «и осенняя грусть, и неизбежность расставания, и ясное предчувствие конца, такое понимание, изображение смерти, какому мог бы позавидовать и Лев Толстой» («Сила поэтического слова», 1985 г.).

Фету удается передать в стихах интуитивное, подсознательное, передать то неясное, скрытое, затаенное, что можно выразить, как он считал, лишь языком поэзии, где значащими являются не только слова, но и звуки, интонация, музыка. Он писал:

Лишь у тебя, поэт, крылатый слова звук
Хватает на лету и закрепляет вдруг
И темный бред души, и трав неясный запах...

(«Как беден наш язык! — Хочу и не могу...», 1887 г.)

Лишь поэт может «шепнуть о том, пред чем язык немеет...» («Одним толчком согнать ладью живую...», 1887г.).

Толстой добивался в прозе глубочайшего проникновения во внутренний мир человека. Присущая Толстому смелая откровенность, предельная искренность в передаче чувств, сложных и противоречивых, отличает и многие стихотворения Фета («Полуночные образы реют...», 1843г.; «О, долго буду я в молчаньи ночи тайной...», 1844г.; «Когда мои мечты за гранью прошлых дней...», 1844г.; «Странное чувство какое-то в несколько дней овладело...», 1847г.; «Непогода — осень — куришь...», 1847г.; «Пчелы», 1854г.; «Томительно, призывно и напрасно...», 1871г.; «Что ты, голубчик, задумчив сидишь...», 1875 г.; «В страданьи блаженства стою пред тобою...», 1882г.; «На кресле отвалясь, гляжу на потолок...», 1890г.; «Мы встретились вновь после долгой разлуки...», 1891 г.; «Не отнеси к холодному бесстрастыо...», 1892 г.).

б) Фет, как и Толстой, передает развитие чувства, изменение настроения, взросление души («Чем тоске я не знаю помочь...», 1862г.; «Встает мой день, как труженик убогой...», 1865г.; «Всю ночь гремел овраг соседний...», 1872 г.;«Сияла ночь. Луной был полон сад. Лежали...», 1877г.; «Ты отстрадала, я еще страдаю...», 1878г.; «Ты помнишь, что было тогда...», 1885г.; «Я потрясен, когда кругом...», 1885 г.). Стихотворение «Измучен жизнью, коварством надежды...» (1864г.) начинается трагическими строками, но развитие мысли и чувства приводит к просветлению, которое звучит в последней строке: «Легко мне жить и дышать мне не больно».

в) И Фету, и Толстому удается «остановить» и запечатлеть мгновение, мимолетный момент душевного состояния человека, жизни природы. В этом стремлении сохранить, запечатлеть каждый миг быстротекущей жизни — любовь. ко всему земному, жизнеутверждение. Ощущение полноты жизни, умение увидеть, что каждый ее миг может заключать в себе бесконечно много, отличающее мировосприятие Наташи Ростовой, присуще самому Толстому. Свойственно оно и Фету. Многие его стихотворения представляют запечатленное мгновение душевной жизни человека («Летний вечер тих и ясен...», 1847г.; «Какое счастие: и ночь, и мы одни....», 1854г.; «Что за ночь! Прозрачный воздух скован...», 1854г.; «В темноте на треножнике ярком...», 1856г.; «Еще акация одна...», 1859г.; «Я повторял: когда я буду...», 1864г.; «Солнца луч промеж лип был и жгуч и высок...», 1885 г.).

г) В стихотворениях Фета, как правило, нет «зарисовок», он в своих лирических стихах не описывает природу, а передает чувство, которое она вызывает; в восприятии природы у него раскрывается жизнь человеческой души («Я пришел к тебе с приветом...», 1845г.; «Вечер», 1855г.; «Какая грусть! Конец аллеи...», 1862 г.;«Это утро, радость эта...», 1881 г.). Природа в лирике Фета неотделима от переживаний человека, жизнь природы и жизнь души неразрывно связаны («Шепот, рббкое дыханье...», 1850г.; «Растут, растут причудливые тени...», 1853г.; «На стоге сена ночью южной.,.», 1857 г.; «Истрепалися сосен мохнатые ветви от бури ...», конец 60-х гг.; «В дымке-невидимке...», 1873г.). Образы природы у Фета часто символичны, символы устанавливают связь между жизнью природы и человека («Тополь», 1859 г.; «Ярким солнцем в лесу пламенеет костер...», 1859г.; «Одинокий дуб», 1873г.; «Бабочка», 1884 г.; «Ель рукавом мне тропинку завесила...», 1891г.).

Нечто близкое Фету есть в изображении природы и человека у Толстого. Б. Эйхенбаум в книге «Лев Толстой. Семидесятые годы» (1974 г.) пишет, что «знакомство с поэзией Фета сообщает толстовской «диалектике души» особый лирический тон, прежде отсутствовавший». Он,считает, что мысли раненого Андрея, лежащего на Аустерлицком поле, — «это скачок в лирику— нечто вроде стихотворной цитаты». Эпизод, когда князь Андрей по дороге в Отрадное видит дуб, отказывающийся зеленеть, Б. Эйхенбаум называет «лирической вставкой, «стихотворением в прозе», написанным по методу Фета... Возможно, что здесь даже прямо откликнулось стихотворение Фета «Одинокий дуб», — отмечает исследователь. — Символика фетовских пейзажей... переплетающая душевную жизнь с жизнью природы, отразилась в «Анне Карениной». Ночь, проведенная Левиным на копне и решившая его дальнейшую судьбу, описана последам фетовской лирики». Б. Эйхенбаум устанавливает параллель между этим эпизодом «Анны Карениной» и стихотворением Фета «На стоге сена ночью южной...». Толстой, как и Фет, изображая природу, часто отказывается от описаний, он раскрывает душевное состояние человека, воспринимающего природу. Так, прекрасная лунная ночь в Отрадном не описывается, мы ее переживаем вместе с Наташей, сидящей на окне, и князем Андреем, который слышит голос Наташи.

10. Дальнейшая судьба поэтического наследия Фета подтвердила правоту тех современников поэта, которые высоко оценивали его стихи, его талант, — правоту Л. Толстого, Достоевского, А. Григорьева, В. Боткина, А. Дружинина, А. К. Толстого.

В XX веке внимание и интерес к поэзии Фета возрастают, творчество его не только пользуется популярностью у читателей, но и оказывает большое влияние на поэтов. В. Соловьев посвящает Фету два стихотворения. А. Блок в предисловии к сборнику «За гранью прошлых дней» (1919 г.) пишет: «Заглавие книжки заимствовано из стихов Фета, которые некогда были для меня путевой звездой». В «Наброске статьи о русской поэзии» А. Блока (Дневник, 1901— 1902 гг.) говорится: «Мы даже не задаемся целью описать всего Фета. Это значило бы — желать исчерпать неисчерпаемое... Мы можем схватить одно излюбленное, давно грезящееся. К такому относится, среди другого, стихотворение «О, не зови», содержащее в себе несметные откровения».

Несомненно влияние лирики Фета' на музыкальный, напевный стих К. Бальмонта. Глубо^ кий психологизм, нераздельное восприятие человека и природы, найстойчивое стремление уловить и представить красоту, которая «в этом мире разлита», — все это в поэзии Анненского восходит к традиции Фета. Близка поэзии Фета и проза Бунина. Недаром герой романа «Жизнь Арсеньева», у которого очень много общего с автором, говорит о том, как много для него значат стихи Фета. О. Мандельштам в «Заметках о поэзии» (1923 г.) писал: «Когда явился Фет, русскую поэзию взбудоражило серебро и колыханье сонного ручья, — а уходя, Фет сказал:

И горящею солью нетленных речей.

Эта горящая соль каких-то речей, этот посвист, щелканье, шелестение, сверкание, плеск, полнота жизни, половодье образов и чувств с неслыханной силой воспрянули в поэзии Пастернака».

И мы, пережившие общественные «землетрясения», как и лиссабонцы из притчи Достоевского, испытываем сегодня острую потребность в поэзии Фета, способны оценить ее неувядающие достоинства. Это поэзия, очищающая души, гармонизирующая внутренний мир человека.