...Странные судьбы отцов и детей! Что Тургенев вывел Базарова не для того, чтоб погладить по головке, — это ясно; что он хотел что-то сделать в пользу отцов, — и это ясно. Но в соприкосновении с такими жалкими и ничтожными отцами, как Кирсановы, крутой Базаров увлек Тургенева, и вместо того, чтоб посечь сына, он выпорол отцов.

Оттого-то и вышло, что часть молодого поколения узнала себя в Базарове. Но мы вовсе не узнаем себя в Кирсановых, так, как не узнавали себя ни в Маниловых, ни в Собакевичах, несмотря на то, что Маниловы и Собакевичи существовали сплошь да рядом во время нашей молодости и теперь существуют.

Мало ли какие стада нравственных недоносков живут в одно и то же время в разных слоях общества, в разных направлениях его; без сомнения, они представляют больше или меньше общие типы, но не представляют самой резкой и характеристичной стороны своего поколения, — стороны, наиболее выражающей его интенсивность. Писаревский Базаров, в одностороннем смысле, — до некоторой степени предельный тип того, что Тургенев назвал сыновьями, в то время как Кирсановы — самые стертые и пошлые представители отцов.

...Аркадий натура не хищная: это открыла ему умная девушка, с которой, к счастью для себя, он сблизился на первых порах своей жизни.. Сначала его немножко покоробило при этом открытии: простодушному молодому человеку было жаль расставаться с этим качеством, которое казалось ему признаком силы и героизма; но он скоро понял свою молодую глупость и, конечно, сам после смеялся над нею. Он не хищный ни по натуре, ни по воспитанию. Мнения, которыми он щеголяет, не проникают у него глубоко внутрь, точно так же, как и не вырастают изнутри; это легкая игра представлений, еще не имеющих для молодого ума никакого определенного значения. Но все практические его инстинкты хороши, все непосредственные движения его сердца не испорчены и чисты. Они остались нетронуты и свидетельствуют о свежих непочатых силах, о добром задатке на будущее. Они свидетельствуют о любви, которая окружала колыбель нашего юноши, о мягкой семейной атмосфере, в которой протекало его детство. Правда, в его умственной организации не заметно твердых элементов; но им неоткуда было взяться. Чего нет, того нет; зато в нем много доброты и простосердечия; он способен к великодущным порывам, и остается пожелать, чтобы дальнейшая жизнь дала ему то, чего не могло дать воспитание.

В Базарове наш автор взял один из лучших типов нигилизма. Он принадлежит к числу людей импульсивных. Как и все наши образованные люди, он прямо из школы вынес добрый задаток этого духа отрицания, — вынес семя его, которое нашло в нем благодарную почву. Как и у всех наших так называемых образованных людей, в его уме живучими и сильными элементами оказывается лишь то, что запечатлено отрицающим характером; все прочее оказывается слабым, мертвым, гнилым, подлежащим отрицанию. Он держит про себя весь этот хлам только для произведения над ним операций разложения. Он — совершенная противоположность тем «грызунам», «самоедам», «гамлетикам», которых так мастерски изображал г. Тургенев в других своих типах...

Так вот, стало быть, почему он и от искусства отрекается, вот почему он остерегается всякой игры фантазии! Призванный к отрезвлению нашей умственной жизни, он гнушается всего, что оказывает разнеживающее влияние на слабый ум человеческий. Вот почему один из критиков провозгласил его умственным аскетом, а другой поклонился ему как человеку дела по преимуществу. Да и как не поклониться? Он пришел положить конец нашему праздномыслию, пустословию и фразерству; своим аскетизмом он искупил нас от этой зловредной язвы, он выведет нас из тумана на ясный свет положительного дела.

Увы, все это напрасно! Все это такой же обман чувств, как и наука, с ее лягушками и микроскопами. Наш герой не только не враг фразы, не только не враг аффектации и фальши, но напротив — он сам аффектация и фальшь.

«Мой дед землю пахал, — говорил Базаров с надменною гордостью англоману Павлу Петровичу. — Спросите любого из ваших же мужиков, в ком из нас, — в вас или во мне, — он скорее признает соотечественника». И эта гордость Базарова понятна. Он знает, что его создала практическая почва того самого крестьянского мира, для которого, с освобождением от крепостной зависимости, открылось поприще гражданской деятельности. Уж, конечно, мужик протянет руку Базарову, а не Павлу Петровичу, отделившемуся от русской почвы и среди русской природы и в русской деревне ухитрившемуся вообразить себя в Англии! Люди нового типа не мечтатели; они знают, что жизнь — дело грубое и что на работу нельзя выходить в бархатном пиджаке и в лайковых перчатках...

В Базарове сидит бес гордыни, но не той гордыни, которая сосала Павла Петровича или Рудина... Из этого стремления сохранить независимость своего особняка является целый ряд разнообразных последствий, которые могли казаться чем-то уродливым только потому, что они явились внезапно и выражались слишком резко и безуступочно. Но, в сущности, они были вполне здоровым явлением, ибо в основе их лежало истинное чувство достоинства в сознании своей независимости, в ощущении почвы под ногами. Это то же чувство, которое заставляет американца смотреть прямо в глаза не только всякой земной, но, пожалуй, даже и неземной силе. Базаров не хочет быть одолжен никому, кроме самого себя...

...Два поколения, сопоставленные Тургеневым в его романе, расходились не столько потому, что одни были «отцами», другие— «детьми», сколько потому, что были представителями двух различных социальных полржений, столкнувшихся впервые; роль «отцов» или «детей» только обостряла их антагонизм. Кирсановы выросли в такой среде, где охранительные факторы — воспитание, традиции, сословные привилегии и предрассудки — играли громадную роль в жизни молодого поколения. Сословные перегородки отделяли эту среду от действительной жизни народных масс, и все изменения, происходившие в этой жизни, оставались незаметны, чужды и непонятны Кирсановым.

Совсем иначе росли Базаровы. В их среде тоже было много предрассудков, завещанных бедностью, невежеством, некультурностью, но эти предрассудки легко рассеивались при первом столкновении со знанием, а для Базаровых характерно было бегство из своей среды в погоне за знанием. Зато у них не было никакой традиции, передаваемой путем воспитания, у них не было вообще никакого воспитания. Их психика представляла почти tabula rasa, на которой жизнь записывала последние свои истины. Вот почему Базаровы были более восприимчивы к требованиям времени, вот почему на их психике не тяготели призраки прошлого. «Что касается до времени, — гордо заявляет Базаров, — отчего я от него зависеть буду? Пускай же лучше оно зависит от меня». И оно действительно зависело от них, ибо они знали только настоящее время, а требования настоящего времени и их потребности были понятия равнозначащие: текущая жизнь говорила их устами, они прокладывали пути этой текущей жизни. И в споре с Кирсановым-дядей Базаров был прав, когда говорил: «Вы порицаете мое направление, а кто вам сказал, что оно во мне случайно, что оно не вызвано тем самым народным духом, во имя которого вы так ратуете? » Если Кирсановы были продуктом веков, то Базаровы были порождением последних десятилетий, а потому вернее и тоньше отмечали те перемены, которые произошли за эти десятилетия в народных низах...

Таким образом, в лице разночинцев-реалистов впервые выступила на общественную арену интеллигенция как массовое явление. Она принесла с собой те характерные психические черты, которые неизменно сопутствовали ей, пока она выступала в роли самостоятельной общественной силы. Образовавшись путем отщепенства, отречения от родной среды, она принесла с собой иллюзию внеклассового и надклассового бытия. Выйдя из среды, из которой она не могла вынести никаких традиций, предоставленная своим собственным силам, обязанная всем своим положением только своим дарованиям и своему труду, она неизбежно должна была придать своей психике ярко индивидуалистическую окраску. Мысль, благодаря которой разночинская интеллигенция только и могла проложить себе путь на поверхность общественной жизни и держаться на этой поверхности, естественно, стала ей казаться какой-то абсолютной, всеразрешающей силой. Разночинец-интеллигент стал ярым индивидуалистом и рационалистом. Сильнее всего сказались эти черты в первый период его деятельности, в 60-е годы, к которым и относится господство база-ровского типа.

...Но едва ли был еще другой русский писатель, котбрый бы с такой полнотой, с таким самозабвением умел уходить под обаяние женской красоты, как Тургенев. Несмотря, однако, на длинную вереницу красивых женщин, которые проходят перед нами в его рассказах и романах, психологический мотив отношения Тургенева к женской красоте крайне однообразен/Если разбойничья песня напомнит вам, как глядел Лермонтов на случайно осиленную им красоту, как он, :В сущности, ее презирал, то символ любви Тургенева вы найдете разве в былинах. Среди этих скучных степных сказок, где раздвоенные стихи чередуются бесконечно и томительно, точно покачивания верблюда или люлька казацкого седла, — есть одна, в которой изображается удалая поляница. Богатырь ошарашивает ее раз по разу своей шалыгою подорожной, а красавице чудится, что это комарики ее покусывают. И вот, чтобы прекратить это надоевшее ей щекотанье, Настасья Микулична опускает богатыря с его конем в свой глубокий карман. Приехав на отдых, она, впрочем, уступила женскому любопытству и, найдя богатыря по своему вкусу, предложила ему тут же сотворить с нею любовь. Конец был печален, но не в конце дело. Богатырь, посаженный в женский карман, да еще вместе с лошадью, вот настоящий символ тургеневского отношения к красоте. Красота у него непременно берет, потому что она — самая подлинная власть. Красота у него обезволивает, обессиливает, если не оподляет мужчину тем наслаждением, которое она обещает. И это уже не простое обещание сделать счастливым, как у Стендаля, а тургеневское сознание красотой своей власти, даже более — наглость властной красоты.

Его дару недоставало воображения, то есть естественной повествовательной способности, которая могла бы сравниться с оригинальностью, достигнутой им в искусстве описаний. Вероятно, сознавая этот существенный, недостаток или следуя инстинкту художественного самосохранения, не позволяющему художнику мешкать там, где всего вероятнее можно шлепнуться, он избегает описывать действия, или, точнее, не передает действий в развернутом изложении. Поэтому его повести и рассказы почти целиком состоят из диалогов на фоне разнообразных декораций — прекрасных, долгих разговоров, прерываемых прелестными краткими биографиями и изысканными сельскими пейзажами. Однако когда он сворачивает со своего пути и отправляется в поисках красоты за пределы старинных русских парков и садов, он увязает в омерзительной слащавости. Его мистика вся окутана духами, зыбкой дымкой дождя, она проступает сквозь пластичную живопись старинных портретов, которые в любую минуту могут ожить, мелькает меж мраморных колонн и прочей бутафории. От его привидений холодок не бежит по телу, вернее, бежит, но какой-то странный. Описывая красоту окружающей жизни, он не жалеет красок, и роскошь в его представлении оказывается смесью «золота, хрусталя, шелка, брильянтов, цветов, фонтанов»; украшенные цветами, но бедно одетые романтические барышни плывут на лодках, распевая песни, а девицы с золотыми кубками в руках и развалившиеся на тигриных шкурах (символы их занятий) устраивают шумные игрища на берегу.

Касаясь вражды к общим понятиям, Павел Петрович угрожающе предостерегает: «Посмотрим, как вы будете существовать в пустоте, в безвоздушном пространстве». Со своей точки зрения Павел Петрович угадал нечто существенно важное в положении Базарова, и не случайно спустя некоторое время последний пускается в рассуждения, невольно варьирующие замечание его оппонента. Говорим о знаменитой сцене у стбга.

«А я думаю, я вот лежу здесь под стогом... Узенькое местечко, которое я занимаю, до того крохотно в сравнении с остальным пространством, где меня нет и где дела до меня нет; и часть времени, которую мне удастся прожить, так ничтожна перед вечностью, где меня не было и не будет... А в этом атоме, в этой математической точке кровь обращается, мозг работает, чего-то хочется тоже... Что за безобразие!»

«Безобразие» — потому что слишком неизмеримы величины: крохотное мыслящее существо и бесконечное пространство. Человек затерян в мире, лишенном Бога — отвергнутого, сказал бы Павел Петрович; несуществующего я несуществовавшего, по представлениям Базарова. Нет высшей силы, нет провидения, нет предопределенности; человек — наедине со Вселенной, и он противостоит ей и должен сам организовать и упорядочить все окружающее, и груз безмерной тяжести ложится на его плечи. Не к кому обратиться за поддержкой, за новыми силами; все он обязан вынести и решить сам.

Неотъемлемая черта этого состояния — постоянные сомнения, переоценка найденного, переосмысление решенного. Выше говорилось о вражде Базарова к общим местам, но, оказывается, существуют еще «противоположные общие места», и его отношение к ним ничуть не лучше. «Сказать, например, что просвещение полезно, это общее место; а сказать, что просвещение вредно, это противоположное общее Место. Оно как будто щеголеватее, а в сущности одно и то же». Базаров всегда готов увидеть оборотную сторону явления; любая истина, будучи произнесенной и словесно оформленной, превращается в трюизм, вот почему это становится прерогативой Ситникова, в лучшем случае Аркадия, сам же Базаров предпочитает отмалчиваться или недоговаривать. И неизвестно, чего больше в таком уклонении — угрюмого недовольства собеседником или собою. Ведь к себе он еще более требователен, чём к другим.