Литература

Содержание раздела

Большой справочник "РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА"

ЛИТЕРАТУРНЫЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ

СОБАЧЬЕ СЕРДЦЕ

Чудовищная история

Избранные страницы

У-у-у-у-у-у-гу-гу-гугу-уу! О, гляньте на меня, я погибаю! Вьюга в подворотне ревет мне отходную, и я вою с нею. Пропал я, пропал! Негодяй в грязном колпаке, повар в столовой нормального питания служащих Центрального совета народного хозяйства, плеснул кипятком и обварил мне левый бок. Какая гадина, а еще пролетарий! Господи боже мой, как больно! До костей проело кипяточком. Я теперь вою, вою, вою, да разве воем поможешь?

Чем я ему помешал? Чем? Неужли же я обожру Совет народного хозяйства, если в помойке пороюсь? Жадная тварь. Вы гляньте когда-нибудь на его рожу: ведь он поперек себя шире! Вор с медной мордой. Ах, люди, люди! В полдень угостил меня колпак кипятком, а сейчас стемнело, часа четыре приблизительно пополудни, судя по тому, как луком пахнет из пожарной Пречистенской команды. Пожарные ужинают кашей, как вам известно. Но это последнее дело, вроде грибов. Знакомые псы с Пречистенки, впрочем, рассказывали, будто бы на Неглинном в ресторане «Бар» жрут дежурное блюдо - грибы соус пикан по три рубля семьдесят пять копеек порция. Это дело на любителя - все равно что калошу лизать... У-у-у-у...

Бок болит нестерпимо, и даль моей карьеры видна мне совершенно отчетливо: завтра появятся язвы, и, спрашивается, чем я их буду лечить? Летом можно смотаться в Сокольники, там есть особенная очень хорошая трава, и, кроме того, нажрешься бесплатно колбасных головок, бумаги жирной набросают граждане, налижешься. И если бы не грымза какая-то, что поет на кругу при луне - «милая Аида», - так что сердце падает, было бы отлично. А теперь куда же пойдешь? Не били вас сапогом? Били. Кирпичом по ребрам получали? Кушано достаточно. Все испытал, с судьбою своею мирюсь и если плачу сейчас, то только от физической боли и от голода, потому что дух мой еще не угас... Живуч собачий дух.

Но вот тело мое - изломанное, битое, надругались над ним люди достаточно. Ведь главное что: как врезал он кипяточком, под шерсть проело, и защиты, стало быть, для левого бока нет никакой. Я очень легко могу получить воспаление легких, а получив его, я, граждане, подохну с голоду. С воспалением легких полагается лежать на парадном ходе под лестницей, а кто же вместо меня, лежащего холостого пса, будет бегать по сорным ящикам в поисках питания? Прохватит легкое, поползу я на животе, ослабею, и любой спец пришибет меня палкой насмерть. И дворники с бляхами ухватят меня за ноги и выкинут на телегу...

Дворники из всех пролетариев самая гнусная мразь. Человечьи очистки - самая низшая категория. Повар попадается разный. Например, покойный Влас с Пречистенки. Скольким он жизнь спас! Потому что самое главное во время болезни перехватить кус. И вот, бывало, говорят старые псы, махнет Влас кость, а на ней с осьмушку мяса. Царство ему небесное за то, что был настоящая личность, барский повар графов Толстых, а не из Совета нормального питания. Что они там вытворяют в нормальном питании, уму собачьему непостижимо! Ведь они же, мерзавцы, из вонючей солонины щи варят, а те, бедняги, ничего и не знают! Бегут, жрут, лакают!

Иная машинисточка получает по девятому разряду четыре с половиной червонца, ну, правда, любовник ей фильдеперсовые чулочки подарит. Да ведь сколько за этот фильдеперс ей издевательств надо вынести! Прибежит машинисточка, ведь за четыре с половиной червонца в «Бар» не пойдешь! Ей и на кинематограф не хватает, а кинематограф у женщин единственное утешение в жизни. Дрожит, морщится, а лопает. Подумать только - сорок копеек из двух блюд, а они, оба эти блюда, и пятиалтынного не стоят, потому что остальные двадцать пять копеек заведующий хозяйством уворовал. А ей разве такой стол нужен? У нее и верхушка правого легкого не в порядке, и женская болезнь, на службе с нее вычли, тухлятиной в столовке накормили, вон она, вон она!! Бежит в подворотню в любовниковых чулках. Ноги холодные, в живот дует, потому что шерсть на ней вроде моей, а штаны она носит холодные, так, кружевная видимость. Рвань для любовника. Надень-ка она фланелевые, попробуй. Он и заорет:

- До чего ты неизящна! Надоела мне моя Матрена, намучился я с фланелевыми штанами, теперь пришло мое времечко. Я теперь председатель, и сколько ни накраду - все, все на женское тело, на раковые шейки, на «Абрау-Дюрсо»! Потому что наголодался в молодости достаточно, будет с меня, а загробной жизни не существует.

Жаль мне ее, жаль. Но самого себя мне еще больше жаль. Не из эгоизма говорю, о нет, а потому, что действительно мы в неравных условиях. Ей-то хоть дома тепло, ну, а мне, а мне! Куда пойду? Битый, обваренный, оплеванный, куда же я пойду? У-у-у-у!..

- Куть, куть, куть! Шарик, а Шарик! Чего ты скулишь, бедняжка? А? Кто тебя обидел?.. Ух...

Ведьма - сухая метель загремела воротами и помелом съездила по уху барышню. Юбчонку взбила до колен, обнажила кремовые чулочки и узкую полосочку плохо стиранного кружевного бельишка, задушила слова и замела пса.

- Боже мой... какая погода... ух... и живот болит. Это солонина, это солонина! И когда же это все кончится?

Наклонив голову, бросилась барышня в атаку, прорвалась за ворота, и на улице ее начало вертеть, рвать, раскидывать, потом завинтило снежным винтом, и она пропала.

А пес остался в подворотне и, страдая от изуродованного бока, прижался к холодной массивной стене, задохся и твердо решил, что больше отсюда никуда не пойдет, тут и издохнет, в подворотне. Отчаяние повалило его. На душе у него было до того горько и больно, до того одиноко и страшно, что мелкие собачьи слезы, как пупырыши, вылезли из глаз и тут же засохли. Испорченный бок торчал свалявшимися промерзшими комьями, а между ними глядели красные зловещие пятна от вара. До чего бессмысленны, тупы, жестоки повара! «Шарик» она назвала его! Какой он, к черту, Шарик? Шарик - это значит круглый, упитанный, глупый, овсянку жрет, сын знатных родителей, а он лохматый, долговязый и рваный, шляйка поджарая, бездомный пес. Впрочем, спасибо ей на добром слове.

Дверь через улицу в ярко освещенном магазине хлопнула, и из нее показался гражданин. Именно гражданин, а не товарищ, и 'даже вернее всего - господин. Ближе - яснее - господин. Вы думаете, я сужу по пальто? Вздор. Пальто теперь очень многие и из пролетариев носят. Правда, воротники не такие, об этом и говорить нечего, но все же издали можно спутать. А вот,по глазам - тут уж ни вблизи, ни издали не спутаешь! О, глаза - значительная вещь! Вроде барометра. Все видно - у кого великая сушь в душе, кто ни за что ни про что может ткнуть носком сапога в ребра, а кто сам всякого боится. Вот последнего холуя именно и приятно бывает тяпнуть за лодыжку. Боишься - получай! Раз боишься, значит, стоишь... Р-р-р... гау-гау.

Господин уверенно пересек в столбе метели улицу и двинулся в подворотню. Да, да, у этого все видно. Этот тухлой солонины лопать не станет, а если где-нибудь ему ее и подадут, поднимет та-акой скандал, в газеты напишет - меня, Филиппа Филипповича, обкормили!

Вот он все ближе, ближе. Этот ест обильно и не ворует. Этот не станет пинать ногой, но и сам никого не боится, а не боится потому, что вечно сыт. Он умственного труда господин, с культурной остроконечной бородкой и усами седыми, пушистыми и лихими, как у французских рыцарей, но запах по метели от него летит скверный, - больницей и сигарой.

Какого же лешего, спрашивается, носило его в кооператив центрохоза? Вот он рядом... Чего ищет? У-у-у-у... Что он мог покупать в дрянном магазинишке, разве ему мало Охотного ряда? Что такое?! Кол-ба-су. Господин, если бы вы видели, из чего эту колбасу делают, вы бы близко не подошли к магазину. Отдайте ее мне!

Пес собрал остаток сил и в безумии пополз из подворотни на тротуар. Вьюга захлопала из ружья над головой, взметнула громадные буквы полотняного плаката « Возможно ли омоложение? ».

Натурально, возможно. Запах омолодил меня, поднял с брюха, жгучими волнами стеснил двое суток пустующий желудок, запах, победивший больницу, райский запах рубленой кобылы с чесноком и перцем. Чувствую, знаю, в правом кармане шубы у него колбаса. Он надо мной. О, мой властитель! Глянь на меня. Я умираю. Рабская наша душа, подлая доля!

Пес полз, как змея, на брюхе, обливаясь слезами. Обратите внимание на поварскую работу. Но ведь вы ни за что не дадите. Ох, знаю я очень хорошо богатых людей. А в сущности, зачем она вам? Для чего вам гнилая лошадь? Нигде кроме такой отравы не получите, как в Моссельпроме. А вы сегодня завтракали, вы - величина мирового значения, благодаря мужским половым железам... У-у-у-у... Что ж это делается на белом свете? Видно, помирать-то еще рано, а отчаяние, и подлинно, грех? Руки ему лизать, больше ничего не остается.

Загадочный господин наклонился ко псу, сверкнул золотыми ободками глаз и вытащил из правого кармана белый продолговатый сверток. Не снимая коричневых перчаток, размотал бумагу, которой тотчас овладела метель, и отломил кусок колбасы, называемой «Особенная краковская». И псу этот кусок! О, бескорыстная личность. У-у-у-у!

- Фить-фить, - посвистал господин и добавил строжайшим голосом: - бери! Шарик, Шарик!

Опять «Шарик »! Окрестили! Да называйте как хотите. За такой исключительный ваш поступок...

Пес мгновенно оборвал кожуру, с всхлипыванием вгрызся в краковскую и сожрал ее в два счета. При этом подавился колбасой и снегом до слез, потому что от жадности едва не заглотал веревочку. Еще, еще лижу вам руку. Целую штаны, мой благодетель!

- Будет пока что, - господин говорил так отрывисто, точно командовал. Он наклонился к Шарику, пытливо глянул ему в глаза и неожиданно провел рукой в перчатке интимно и ласково по Шарикову животу.

- Ага, - многозначительно молвил он, - ошейника нету, ну, вот и прекрасно, тебя-то мне и надо. Ступай за мной, - он пощелкал пальцами, - фить-фить!

За вами идти? Да на край света, пинайте меня вашими фетровыми ботиками в рыло, я слова не вымолвлю.

По всей Пречистенке сияли фонари. Бок болел нестерпимо, но Шарик временами забывал о нем, поглощенный одною мыслью, как бы не утратить в сутолоке чудесного видения в шубе и чем-нибудь выразить ему любовь и преданность. И раз семь на протяжении Пречистенки до Обухова переулка он ее выразил. <...>

Господин оценил преданность и у самой пожарной команды, у окошка, из которого слышалось приятное ворчание валторны, наградил пса вторым куском, поменьше, золотников на пять. Эх, чудак. Это он меня подманивает. Не беспокойтесь, я и сам никуда не уйду. За вами буду двигаться, куда ни прикажете.

- Фить-фить-фить, сюда! 

В Обухов? Сделайте одолжение. Очень хорошо известен нам этот переулок.

- Фить-фить!

Сюда? С удово... Э, нет! Позвольте. Нет! Тут швейцар. А уж хуже этого ничего нет на свете. Во много раз опаснее дворника. Совершенно ненавистная порода. Гаже котов. Живодер в позументе!

- Да не бойся ты, иди!

- Здравия желаю, Филипп Филиппович.

- Здравствуйте, Федор.

Вот это личность! Боже мой, на кого же ты нанесла меня, собачья моя доля? Что это за такое лицо, которое может псов с улицы мимо швейцара вводить в дом жилищного товарищества? Посмотрите, этот подлец ни звука, ни движения. Правда, в глазах у него пасмурно, но в общем он равнодушен под. околышем с золотыми галунами. Словно так и полагается. Уважает, господа, до чего уважает! Ну-с, а я с ним и за ним. Что, тронул? Выкуси. Вот бы тяпнуть за пролетарскую мозолистую ногу. За все издевательства вашего брата. Щеткой сколько раз ты морду уродовал мне, а?

- Иди, иди.

Понимаем, понимаем, не извольте беспокоиться. Куда вы, туда и мы. Вы только дорожку указывайте, а я уж не отстану, несмотря на отчаянный мой бок.

С лестницы вниз:

- Писем мне, Федор, не было? Снизу на лестницу - почтительно:

- Никак нет, Филипп Филиппович. (Интимно вполголоса вдогонку): А в третью квартиру жилтоварищей вселили.

Важный песий благотворитель круто обернулся на ступеньке и, перегнувшись через перила, в ужасе спросил:

- Ну-у?

Глаза его округлились, и усы встали дыбом. Швейцар снизу задрал голову, приложил ладошку к губам и подтвердил:

- Точно так. Целых четыре штуки.

- Бо-же мой! Воображаю, что теперь будет в квартире. Ну, и что же они?

- Да ничего-с!

- А Федор Павлович?

- За ширмами поехали и за кирпичом. Перегородки будут ставить.

- Черт знает что такое!

- Во все квартиры, Филипп Филиппович, будут вселять, кроме вашей. Сейчас собрание было, постановление вынесли, новое товарищество. А прежних в шею.

- Что делается! Ай-яй-яй... Фить-фить...

Иду-с, поспешаю. Бок, изволите ли видеть, дает себя знать. Разрешите лизнуть сапожок.

Галун швейцара скрылся внизу, на мраморной площадке повеяло теплом от труб, еще раз повернули, и вот бельэтаж.

Учиться читать совершенно не к чему, когда мясо и так пахнет за версту. Тем не менее, ежели вы проживаете в Москве и хоть какие-нибудь мозги у вас в голове имеются, вы волей-неволей выучитесь грамоте, и притом безо всяких курсов. Из сорока тысяч московских псов разве уж какой-нибудь совершенный идиот не умеет сложить из букв слово «колбаса».

Шарик начал учиться по цветам. Лишь только исполнилось ему четыре месяца, по всей Москве развесили зелено-голубые вывески с надписью «М. С. П. О. Мясная торговля». Повторяем, все это ни к чему, потому что и так мясо слышно. И путаница раз произошла: равняясь по голубоватому едкому цвету, Шарик, обоняние Которого зашиб бензинным дымом мотор, вкатил вместо мясной в магазин электрических принадлежностей братьев Голубизнер на Мясницкой улице. Там, у братьев, пес отведал изолированной проволоки, а она будет почище извозчичьего кнута. Этот знаменитый момент и следует считать началом шариковского образования. Уже на тротуаре, тут же, Шарик начал соображать, что «голубой» не всегда означает «мясной» и, зажимая от жгучей боли хвост между задними лапами и воя, припомнил, что на всех мясных первой слева стоит золотая или рыжая раскоряка, похожая на санки, - «М».

Далее пошло еще успешнее. «А» он выучил в «Главрыбе» на углу Моховой, а потом уже «б» (подбегать ему было удобнее с хвоста слова «рыба», потому что при начале слова стоял милиционер).

Изразцовые квадратики, облицовывавшие угловые места в Москве, всегда и неизбежно означали «С-ы-р». Черный кран от самовара, возглавлявший слово, обозначал бывшего хозяина Чичкина, горы голландского красного, зверей-приказчиков, ненавидящих собак, опилки на полу и гнуснейший, дурно пахнущий бакштейн.

Если играли на гармонике, что было немногим лучше «милой Аиды», и пахло сосисками, первые буквы на белых плакатах чрезвычайно удобно складывались в слово «Неприли...», что означало: «Неприличными словами не выражаться и на чай не давать». Здесь порою винтом закипали драки, людей били кулаком по морде; правда, в редких случаях, - псов же постоянно - салфетками или сапогами.

Если в окнах висели несвежие окорока ветчины и лежали мандарины - гау-гау... га... стро-номия. Если темные бутылки с плохой жидкостью... Ве-и - ви, нэ-а - вина... Елисеевы братья бывшие...

Неизвестный господин, притащивший пса к дверям своей роскошной квартиры, помещающейся в бельэтаже, позвонил, а пес тотчас поднял глаза на большую, черную с золотыми буквами карточку, висящую сбоку широкой, застекленной волнистым и розоватым стеклом двери. Три первых буквы он сложил сразу: пэ-ер-о - « Про...». Но дальше шла пузатая двубокая дрянь, неизвестно что обозначающая.

«Неужто пролетарий? - подумал Шарик с удивлением, - быть этого не может». Он поднял нос кверху, еще раз обнюхал шубу и уверенно подумал: «Нет, здесь пролетарием и не пахнет. Ученое слово, а бог его знает, что оно значит».

За розовым стеклом вспыхнул неожиданный и радостный свет, еще более оттенив черную карточку. Дверь совершенно бесшумно распахнулась, и молодая красивая женщина в белом фартучке и кружевной наколочке предстала перед псом и господином. Первого из них обдало божественным теплом, и юбка женщины запахла, как ландыш.

«Вот это да. Это я понимаю», - подумал пес.

- Пожалуйте, господин Шарик, - иронически пригласил господин, и Шарик благоговейно пожаловал, вертя хвостом.

Великое множество предметов загромождало богатую переднюю. Тут же запомнилось зеркало до самого полу, немедленно отразившее второго истасканного и рваного Шарика, страшные оленьи рога в высоте, бесчисленные шубы и калоши и опаловый тюльпан с электричеством под потолком.

- Где же вы такого взяли, Филипп Филиппович? - улыбаясь, спрашивала женщина и помогала снимать тяжелую шубу на черно-бурой лисе с синеватой искрой. - Батюшки, до чего паршивый!

- Вздор говоришь. Где же он паршивый? - строго и отрывисто спрашивал господин.

По снятии шубы он оказался в черном костюме английского сукна, и на животе у него радостно и неярко засверкала золотая цепь.

- Погоди-ка, не вертись, фить... да не вертись, дурачок. Гм... Это не парши... да стой ты, черт... Гм... А-а! Это ожог. Какой же негодяй тебя обварил? А? Да стой ты смирно!

«Повар, каторжник. Повар!»- жалобными глазами молвил пес и слегка подвыл.

- Зина, - скомандовал господин, - в смотровую его сейчас же и мне халат!

Женщина посвистала, пощелкала пальцами, и пес, немного поколебавшись, последовал за ней. Они вдвоем попали в узкий, тускло освещенный коридор, одну лакированную дверь миновали, пришли в конец, а затем попали налево и оказались в темной комнате, которая мгновенно не понравилась псу своим зловещим запахом. Тьма щелкнула и превратилась в ослепительный день, причем со всех сторон засверкало, засияло и забелело.

«Э... нет... - мысленно взвыл пес, - извините, не дамся! Понимаю! О, черт бы взял их и с колбасой! Это меня в собачью лечебницу заманили. Сейчас касторку заставят жрать и весь бок изрежут ножиками, а до него и так дотронуться нельзя!»

- Э, нет! Куда?! - закричала та, которую называли Зиной.

Пес извернулся, спружинился и вдруг ударил в дверь здоровым правым боком так, что хрястнуло по всей квартире. Потом, отлетев назад, закрутился на месте, как кубарь под кнутом, причем вывернул на пол белое ведро, из которого разлетелись комья ваты. Во время верчения кругом него порхали стены, уставленные шкафами с блестящими инструментами, запрыгал белый передник и искаженное женское лицо.

- Куда ты, черт лохматый?! - кричала отчаянно Зина, - вот окаянный!

«Где у них черная лестница?..»- соображал пес. Он размахнулся и комком ударился наобум в стекло в надежде, что это вторая дверь. Туча осколков вылетела с громом и звоном, выпрыгнула пузатая банка с рыжей гадостью, которая мгновенно залила весь пол и завоняла. Настоящая дверь распахнулась.

- Стой! С-скотина! - кричал господин, прыгая в халате, надетом в один рукав, и хватая пса за ноги. - Зина, держи его за шиворот, мерзавца!

- Ба... Батюшки!.. Вот так пес!

Еще шире распахнулась дверь, и ворвалась еще одна личность мужского пола в халате. Давя битые стекла, она кинулась не ко псу, а к шкафу, раскрыла его, и всю комнату наполнило сладким и тошным запахом. Затем личность навалилась на пса сверху животом, причем пес с увлечением тяпнул ее повыше шнурков на ботинке. Личность охнула, но не потерялась. Тошнотворная мерзость неожиданно перехватила дыхание пса, и в голове у него завертелось, потом ноги отвалились, и он поехал куда-то криво и вбок...

«Спасибо, кончено, - мечтательно думал он, валясь прямо на острые стекла, - прощай, Москва! Не видать мне больше Чичкина и пролетариев и краковской колбасы! Иду в рай за собачье долготерпение. Братцы живодеры, за что ж вы меня? »

И тут он окончательно завалился на бок и издох.

* * *

Когда он воскрес, у него легонько кружилась голова и чуть-чуть тошнило в животе, бока же как будто и не было, бок сладостно молчал. Пес приоткрыл правый томный глаз и краем его увидал, что он туго забинтован поперек боков и живота. «Все-таки отделали, сукины дети, - подумал он смутно, - но ловко, надо отдать им справедливость».

- «От Севильи до Гренады... в тихом сумраке ночей», - запел над ним рассеянный и фальшивый голос.

Пес удивился, совсем открыл оба глаза, и в двух шагах увидал мужскую ногу на белом табурете. Штанина и кальсоны на ней были подвернуты, и голая желтая голень вымазана засохшей кровью и йодом.

«Угодники! - подумал пес, - это, стало быть, я его кусанул, моя работа. Ну, будут драть!»

- «Р-раздаются серенады, раздается стук мечей!..» Ты зачем, бродяга, доктора укусил? А? Зачем стекло разбил? А?..

- У-у-у-у, - жалобно заскулил пес.

- Ну, ладно. Опомнился - и лежи, болван.

- Как это вам удалось, Филипп Филиппович, подманить такого нервного пса? - спросил приятный мужской голос, и триковые кальсоны откатились книзу. Запахло табаком, и в шкафу зазвенели склянки.

- Лаской-с. Единственным способом, который возможен в обращении с живым существом. Террором ничего поделать нельзя с животным, на какой бы ступени развития оно ни стояло. Это я утверждал, утверждаю и буду утверждать. Они напрасно думают, что террор им поможет. Нет-с, нет-с, не поможет, какой бы он ни был: белый, красный или даже коричневый! Террор совершенно парализует нервную систему. Зина! Я купил этому прохвосту краковской колбасы на один рубль сорок копеек. Потрудись накормить его, когда его перестанет тошнить.

Захрустели выметаемые стекла, и женский голос кокетливо заметил:

- Краковской! Господи, да ему обрезков нужно было купить на двугривенный в мясной. Краковскую колбасу я сама лучше съем.

- Только попробуй! Я тебе съем! Это отрава для человеческого желудка. Взрослая девушка, а, как ребенок, тащит в рот всякую гадость. Не сметь! Предупреждаю, ни я, ни доктор Борменталь не будем с тобой возиться, когда у тебя живот схватит. «Всех, кто скажет, что другая здесь сравняется с тобой!..»

Мягкие дробные звоночки сыпались в это время по всей квартире, а в отдалении из передней то и дело слышались голоса. Звенел телефон. Зина исчезла.

Филипп Филиппович бросил окурок папиросы в ведро, застегнул халат, перед зеркальцем на стене расправил пушистые усы и окликнул пса:

- Фить, фить... ну, нечего, нечего! Идем принимать.

Пес поднялся на нетвердые ноги, покачался и подрожал, но быстро оправился и пошел следом за развевающейся полой Филиппа Филипповича. Опять пес пересек узкий коридор, но теперь увидал, что он ярко освещен сверху розеткой. Когда же открылась лакированная дверь, он вошел с Филиппом Филипповичем в кабинет, и тот ослепил пса своим убранством. Прежде всего, он весь полыхал светом: горело под лепным потолком, горело на столе, горело на стене, в стеклах шкафов. Свет заливал целую бездну предметов, из которых самым занятным оказалась громаднейшая сова, сидящая на стене на суку.

- Ложись, - приказал Филипп Филиппович.

Противоположная резная дверь открылась, вошел тот тяпнутый, оказавшийся теперь, в ярком свете, очень красивым, молодым, с черной острой бородкой, подал лист, молвив:

- Прежний... - тотчас бесшумно исчез, а Филипп Филиппович, распростерши полы халата, сел за громадный письменный стол и сразу сделался необыкновенно важным и представительным.

«Нет, это не лечебница... куда-то в другое место я попал, - в смятении подумал пес и привалился на ковровый узор у тяжелого кожаного дивана, - а сову эту мы разъясним...»

Дверь мягко открылась, и вошел некто настолько поразивший пса, что он тявкнул, но очень робко.

- Молчать! Ба-ба-ба! Да вас узнать нельзя, голубчик!

Вошедший очень почтительно и смущенно поклонился Филиппу Филипповичу.

- Хи-хи... Вы - маг и чародей, профессор, - сконфуженно вымолвил он.

- Снимайте штаны, голубчик, - скомандовал Филипп Филиппович и поднялся.

«Господи Исусе! - подумал пес, - вот так фрукт!»

Па голове у фрукта росли совершенно зеленые волосы, а на затылке они отливали ржавым табачным цветом. Морщины расползались по лицу у фрукта, но цвет лица был розовый, как у младенца. Левая нога не сгибалась, ее приходилось волочить по ковру, зато правая прыгала, как у детского щелкуна. На борту великолепнейшего пиджака, как глаз, торчал драгоценный камень.

От интереса у пса даже прошла тошнота.

- Тяу, тяу... - он легонько потявкал.

- Молчать! Как сон, голубчик?

- Хе-хе... Мы одни, профессор? Это неописуемо, - конфузливо заговорил посетитель. - Пароль д'оннёр двадцать пять лет ничего подобного! - субъект взялся за пуговицу брюк, - верите ли, профессор, каждую ночь обнаженные девушки стаями... Я положительно очарован. Вы - кудесник!

- Хм, - озабоченно хмыкнул Филипп Филиппович, всматриваясь в зрачки гостя.

Тот совладал наконец с пуговицами и снял полосатые брюки. Под ними оказались не виданные никогда кальсоны. Они были кремового цвета, с вышитыми на них шелковыми черными кошками, и пахли духами.

Пес не вынес кошек и гавкнул так, что субъект подпрыгнул.

- Ай!

- Я тебя выдеру! Не бойтесь, он не кусается.

«Я не кусаюсь?..»- удивился пес.

Из кармана брюк вошедший выронил на ковер маленький конвертик, на котором была изображена красавица с распущенными волосами. Субъект подпрыгнул, наклонился, подобрал ее и густо покраснел.

- Вы, однако, смотрите, - предостерегающе и хмуро сказал Филипп Филиппович, грозя пальцем, - вы все-таки смотрите не злоупотребляйте!

- Я не зло... - смущенно забормотал субъект, продолжая раздеваться, - я, дорогой профессор, только в виде опыта...

- Ну и что же, какие результаты? - строго спросил Филипп Филиппович. Субъект в экстазе махнул рукой.

- Двадцать пять лет, клянусь Богом, профессор, ничего подобного! Последний раз в 1899 году в Париже на Рю-де-ла-Пе.

- А почему вы позеленели? Лицо пришельца затуманилось.

- Проклятая «Жиркость»! Вы не можете себе представить, профессор, что эти бездельники подсунули мне вместо краски. Вы только поглядите, - бормотал субъект, ища глазами зеркало, - ведь это же ужасно! Им морду нужно бить, - свирепея, добавил он. - Что же мне теперь делать, профессор? - спросил он плаксиво.

- Хм... Обрейтесь наголо.

- Профессор! - жалобно восклицал посетитель, - да ведь они же опять седые вырастут! Кроме того, мне на службу носа нельзя будет показать, я и так уже третий день не езжу. Приходит машина, я ее отпускаю. Эх, профессор, если б вы открыли способ, чтобы и волосы омолаживать!

- Не сразу, не сразу, мой дорогой! - бормотал Филипп Филиппович. Наклоняясь, он блестящими глазками исследовал голый живот пациента. - Ну, что ж, прелестно, все в полном порядке... Я даже не ожидал, сказать по правде, такого результата... «Много крови, много песен!..» Одевайтесь, голубчик!

- «Я же той, кто всех прелестней!..»- дребезжащим, как сковорода, голосом подпел пациент и, сияя, стал одеваться. Приведя себя в порядок, он, подпрыгивая и распространяя запах духов, отсчитал Филиппу Филипповичу пачку белых денег и нежно стал жать ему обе руки.

- Две недели можете не показываться, - сказал Филипп Филиппович, - но все-таки, прошу вас, будьте осторожны.

- Профессор, - из-за двери, в экстазе, воскликнул гость, - будьте совершенно спокойны, - он сладостно хихикнул и пропал.

<...> Двери открывались, сменялись лица, гремели инструменты в шкафу, и Филипп Филиппович работал не покладая рук.

«Похабная квартирка, - думал пес, - но до чего хорошо! А на какого черта я ему понадобился? Неужли же жить оставит? Вот чудак! Да ведь ему только глазом мигнуть, он таким бы псом обзавелся, что ахнуть! А может, я и красивый. Видно, мое счастье! А сова эта дрянь. Наглая».

Окончательно пес очнулся глубоким вечером, когда звоночки прекратились, и как раз в то мгновенье, когда дверь впустила особенных посетителей. Их было сразу четверо. Все молодые люди, и все одеты очень скромно.

«Этим что нужно?» - неприязненно и удивленно подумал пес. Гораздо более неприязненно встретил гостей Филипп Филиппович. Он стоял у письменного стола и смотрел на них, как полководец на врагов. Ноздри его ястребиного носа раздувались. Вошедшие потоптались на ковре.

- Мы к вам, профессор, - заговорил тот из них, у кого на голове возвышалась на четверть аршина копна густейших вьющихся черных волос, - вот по какому делу...

- Вы, господа, напрасно ходите без калош в такую погоду, - перебил его наставительно Филипп Филиппович, - во-первых, вы простудитесь, а во-вторых, вы наследили мне на коврах, а все ковры у меня персидские.

Тот, с копной, умолк, и все четверо в изумлении уставились на Филиппа Филипповича. Молчание продолжалось несколько секунд, и прерывал его лишь стук пальцев Филиппа Филипповича по расписному деревянному блюду на столе.

- Во-первых, мы не господа, - молвил наконец самый юный из четверых - персикового вида.

- Во-первых, - перебил и его Филипп Филиппович, - вы мужчина или женщина?

Четверо вновь смолкли и открыли рты. На этот раз опомнился первым тот, с копной.

- Какая разница, товарищ? - спросил он горделиво.

- Я - женщина, - признался персиковый юноша в кожаной куртке и сильно покраснел. Вслед за ним покраснел почему-то густейшим образом один из вошедших - блондин в папахе.

- В таком случае вы можете оставаться в кепке, а вас, милостивый государь, попрошу снять ваш головной убор, - внушительно сказал Филипп Филиппович.

- Я не «милостивый государь», - смущенно пробормотал блондин, снимая папаху.

- Мы пришли к вам, - вновь начал черный с копной.

- Прежде всего, кто это «мы»?

- Мы - новое домоуправление нашего дома, - в сдержанной ярости заговорил черный. - Я - Швондер, она - Вяземская, он - товарищ Пеструхин и Жаровкин. И вот мы...

- Это вас вселили в квартиру Федора Павловича Саблина?

- Нас, - ответил Швондер.

- Боже! пропал калабуховский дом! - в отчаянии воскликнул Филипп Филиппович и всплеснул руками.

- Что вы, профессор, смеетесь? - возмутился Швондер.

- Какое там смеюсь! Я в полном отчаянии! - крикнул Филипп Филиппович, - что ж теперь будет с паровым отоплением!

- Вы издеваетесь, профессор Преображенский!

- По какому делу вы пришли ко мне, говорите как можно скорее, я сейчас иду обедать.

- Мы - управление дома, - с ненавистью заговорил Швондер, - пришли к вам после общего собрания жильцов нашего дома, на котором стоял вопрос об уплотнении квартир дома.

- Кто на ком стоял? - крикнул Филипп Филиппович, - потрудитесь излагать ваши мысли яснее.

- Вопрос стоял об уплотнении...

- Довольно! Я понял! Вам известно, что постановлением от двенадцатого сего августа моя квартира освобождена от каких бы то ни было уплотнений и переселений?

- Известно, - ответил Швондер, - но общее собрание, рассмотрев ваш вопрос, пришло к заключению, что в общем и целом вы занимаете чрезмерную площадь. Совершенно чрезмерную. Вы один живете в семи комнатах.

- Я один живу и работаю в семи комнатах, - ответил Филипп Филиппович, - и желал бы иметь восьмую. Она мне необходима под библиотеку.

Четверо онемели.

- Восьмую? Э-хе-хе, - проговорил блондин, лишенный головного убора, - однако это здо-о-рово!

- Это неописуемо! - воскликнул юноша, оказавшийся женщиной.

- У меня приемная, заметьте, она же библиотека, столовая, мой кабинет - три! Смотровая - четыре. Операционная - пять. Моя спальня - шесть, и комната прислуги - семь. В общем, не хватает... Да, впрочем, это неважно. Моя квартира свободна, и разговору конец. Могу я идти обедать?

- Извиняюсь, - сказал четвертый, похожий на крепкого жука.

- Извиняюсь, - перебил его Швондер, - вот именно по поводу столовой и смотровой мы и пришли говорить. Общее собрание просит вас добровольно, в порядке трудовой дисциплины, отказаться от столовой. Столовых ни у кого нет в Москве.

- Даже у Айседоры Дункан! - звонко крикнула женщина.

С Филиппом Филипповичем что-то сделалось, вследствие чего его лицо нежно побагровело, но он не произнес ни одного звука, выжидая, что будет дальше.

- И от смотровой также, - продолжал Швондер, - смотровую прекрасно можно соединить с кабинетом.

- Угу, - молвил Филипп Филиппович каким-то странным голосом, - а где же я должен принимать пищу?

- В спальне, - хором ответили все четверо. Багровость Филиппа Филипповича приняла несколько сероватый оттенок.

- В спальне принимать пищу, - заговорил он немного придушенным голосом, - в смотровой читать, в приемной одеваться, оперировать в комнате прислуги, а в столовой осматривать?! Очень возможно, что Айседора Дункан так и делает. Может быть, она в кабинете обедает, а кроликов режет в ванной. Может быть. Но я не Айседора Дункан!! - вдруг рявкнул он, и багровость его стала желтой. - Я буду обедать в столовой, а оперировать в операционной! Передайте это общему собранию, и покорнейше прошу вас вернуться к вашим делам, а мне предоставить возможность принять пищу там, где ее принимают все нормальные люди, то есть в столовой, а не в передней и не в детской.

- Тогда, профессор, ввиду вашего упорного противодействия, - сказал взволнованный Швондер, - мы подаем на вас жалобу в высшие инстанции.

- Ага, - молвил Филипп Филиппович, - так? - Голос его принял подозрительно вежливый оттенок, - одну минутку попрошу вас подождать.

«Вот это парень, - в восторге подумал пес, - весь в меня. Ох, тяпнет он их сейчас, ох, тяпнет! Не знаю еще, каким способом, но так тяпнет!.. Бей их! Этого голенастого сейчас взять повыше сапога за подколенное сухожилие... р-р-р!..»

Филипп Филиппович, стукнув, снял трубку с телефона и сказал в нее так:

- Пожалуйста... да... благодарю вас. Виталия Александровича попросите, пожалуйста. Профессор Преображенский. Виталий Александрович? Очень рад, что вас застал. Благодарю вас, здоров. Виталий Александрович, ваша операция отменяется. Что? Нет, совсем отменяется, равно как и все остальные операции. Вот почему: я прекращаю работу в Москве и вообще в России... Сейчас ко мне вошли четверо, из них - одна женщина, переодетая мужчиной, и двое вооруженных револьверами и терроризировали меня в квартире, с целью отнять часть ее...

- Позвольте, профессор, - начал Швондер, меняясь в лице.

- Извините... У меня нет возможности повторить все, что они говорили, я не охотник до бессмыслиц. Достаточно сказать, что они предложили мне отказаться от моей смотровой, другими словами, поставили меня в необходимость оперировать вас там, где я до сих пор резал кроликов. В таких условиях я не только не могу, но и не имею права работать. Поэтому я прекращаю деятельность, закрываю квартиру и уезжаю в Сочи. Ключ могу передать Швондеру, пусть он оперирует.

Четверо застыли. Снег таял у них на сапогах.

- Что же делать?.. Мне самому очень неприятно... Как? О нет, Виталий Александрович! О нет! Больше я так не согласен. Терпение мое лопнуло. Это уже второй случай с августа месяца. Как? Гм... Как угодно. Хотя бы... Но только одно условие: кем угодно, что угодно, когда угодно, но чтобы это была такая бумажка, при наличности которой ни Швондер, ни кто-либо иной не мог бы даже подойти к дверям моей квартиры. Окончательная бумажка. Фактическая. Настоящая. Броня. Чтобы мое имя даже не упоминалось. Кончено. Я для них умер. Да, да. Пожалуйста. Кем? Ага... Ну, это другое дело. Ага. Хорошо. Сейчас передаю трубку. Будьте любезны, - змеиным голосом обратился Филипп Филиппович к Швондеру, - сейчас с вами будут говорить.

- Позвольте, профессор, - сказал Швондер, то вспыхивая, то угасая, - вы извратили наши слова.

- Попрошу вас не употреблять таких выражений.

Швондер растерянно взял трубку и молвил:

- Я слушаю. Да... председатель домкома... Мы же действовали по правилам... так у профессора и так совершенно исключительное положение. .. Мы знаем об его работах... целых пять комнат хотели оставить ему... ну, хорошо... раз так... хорошо...

Совершенно красный, он повесил трубку и повернулся.

«Как оплевал! Ну и парень! - восхищенно подумал пес, - что он, слово, что ли, такое знает? Ну, теперь можете меня бить, как хотите, а отсюда я не уйду!»

Трое, открыв рты, смотрели на оплеванного Швондера.

- Это какой-то позор... - несмело вымолвил тот.

- Если бы сейчас была дискуссия, - начала женщина, волнуясь и загораясь румянцем, - я бы доказала Виталию Александровичу...

- Виноват, вы не сию минуту хотите открыть эту дискуссию? - вежливо спросил Филипп Филиппович.

Глаза женщины загорелись.

- Я понимаю вашу иронию, профессор, мы сейчас уйдем... Только... Я, как заведующий культотделом дома...

- Заведующая, - поправил ее Филипп Филиппович.

- ...хочу предложить вам, - тут женщина из-за пазухи вытащила несколько ярких и мокрых от снега журналов, - взять несколько журналов в пользу детей Франции. По полтиннику штука.

- Нет, не возьму, - кротко ответил Филипп Филиппович, покосившись на журналы.

Совершенное изумление выразилось на лицах, а женщина покрылась клюквенным налетом.

- Почему же вы отказываетесь?

- Не хочу.

- Вы не сочувствуете детям Франции?

- Нет, сочувствую.

- Жалеете по полтиннику?

- Нет.

- Так почему же?

- Не хочу. Помолчали.

- Знаете ли, профессор, - заговорила девушка, тяжело вздохнув, - если бы вы не были европейским светилом и за вас не заступались бы самым возмутительным образом (блондин дернул ее за край куртки, но она отмахнулась) лица, которых, я уверена, мы еще разъясним, вас следовало бы арестовать!

- А за что? - с любопытством спросил Филипп Филиппович.

- Вы ненавистник пролетариата, - горячо сказала женщина.

- Да, я не люблю пролетариата, - печально согласился Филипп Филиппович и нажал кнопку. Где-то прозвенело. Открылась дверь в коридор.

- Зина! - крикнул Филипп Филиппович, - подавай обед. Вы позволите, господа?

Четверо молча вышли из кабинета, молча прошли приемную, молча - переднюю, и за ними слышно было, как закрылась тяжело и звучно парадная дверь.

Пес встал на задние лапы и сотворил перед Филиппом Филипповичем какой-то намаз.

<...> Подворотня растаяла, как мерзкое сновидение, и более не вернулась.

Видно, уж не так страшна разруха! Невзирая на нее, дважды в день серые гармоники под подоконниками наливались жаром и тепло волнами расходилось по всей квартире.

Совершенно ясно: пес вытащил самый главный собачий билет. Глаза его теперь не менее двух раз в день заливались благодарными слезами по адресу пречистенского мудреца. Кроме того, все трюмо в гостиной-приемной между шкафами отражали удачливого красавца пса.

«Я - красавец. Быть может, неизвестный собачий принц-инкогнито, - размышлял пес, глядя на лохматого кофейного пса с довольной мордой, разгуливающего в зеркальных далях, - очень возможно, что бабушка моя согрешила с водолазом. То-то, я смотрю, у меня на морде белое пятно. Откуда оно, спрашивается? Филипп Филиппович - человек с большим вкусом, не возьмет он первого попавшегося пса дворника».

В течение недели пес сожрал столько же, сколько в полтора последних голодных месяца на улице. Но, конечно, только по весу. О качестве еды у Филиппа Филипповича и говорить не приходилось. Если даже не принимать во внимание того, что ежедневно Дарьей Петровной закупалась груда обрезков на Смоленском рынке на восемнадцать копеек, - достаточно упомянуть обеды в семь часов вечера в столовой, на которых пес присутствовал, несмотря на протесты изящной Зины. Во время этих обедов Филипп Филиппович окончательно получил звание божества. Пес становился на задние лапы и жевал пиджак, пес изучил звонок Филиппа Филипповича - два полнозвучных отрывистых хозяйских удара - и вылетал с лаем встречать его в передней. Хозяин вваливался в черно-бурой лисе, сверкая миллионом снежных блесток, пахнущий мандаринами, сигарами, духами, лимонами, бензином, одеколоном, сукном, и голос его, как командная труба, разносился по всему жилищу:

- Зачем же ты, свинья, сову разорвал? Она тебе мешала? Мешала, я тебя спрашиваю? Зачем профессора Мечникова разбил?

- Его, Филипп Филиппович, нужно хлыстом отодрать хоть один раз, - возмущенно говорила Зина, - а то он совершенно избалуется. Вы поглядите, что он с вашими калошами сделал!

- Никого драть нельзя, - волновался Филипп Филиппович, - запомни это раз навсегда! На человека и на животное можно действовать только внушением! Мясо ему давали сегодня?

- Господи! Он весь дом обожрал! Что вы спрашиваете, Филипп Филиппович? Я удивляюсь, как он не лопнет!

- Ну и пусть ест на здоровье!.. Чем тебе помешала сова, хулиган?!

- У-у! - скулил пес-подлиза и полз на брюхе, вывернув лапы.

Затем его с гвалтом волокли за шиворот через приемную в кабинет. Пес подвывал, огрызался, цеплялся за ковер, ехал на заду, как в цирке. Посредине кабинета на ковре лежала стеклянноглазая сова с распоротым животом, из которого торчали какие-то красные тряпки, пахнущие нафталином. На столе валялся вдребезги разбитый портрет.

- Я нарочно не убирала, чтобы вы полюбовались, - расстроенно докладывала Зина, - ведь на стол вскочил, какой мерзавец! И за хвост ее - цап! Я опомниться не успела, как он ее всю истерзал! Мордой его потычьте, Филипп Филиппович, в сову, чтобы он знал, как вещи портить!

И начинался вой. Пса, прилипавшего к ковру, тащили тыкать в сову, причем пес заливался горькими слезами и думал: «Бейте, только из квартиры не выгоняйте!»

- Сову чучельнику отправить сегодня же. Кроме того, вот тебе восемь рублей и шестнадцать копеек на трамвай, съезди к Мюру, купи ему хороший ошейник с цепью.

На следующий день на пса надели широкий блещущий ошейник. В первый момент, поглядевшись в зеркало, он очень расстроился, поджал хвост и ушел в ванную комнату, размышляя, как бы ободрать его о сундук или ящик. Но очень скоро он понял, что он просто - дурак. Зина повела его гулять на цепи. По Обухову переулку пес шел как арестант, сгорая от стыда, но, пройдя по Пречистенке до храма Христа, отлично сообразил, что значит в жизни ошейник. Бешеная зависть читалась в глазах у всех встречных псов, а у Мертвого переулка какой-то долговязый с обрубленным хвостом дворняга облаял его «барской сволочью» и «шестеркой». Когда пересекали трамвайные рельсы, милиционер поглядел на ошейник с удовольствием и уважением, а когда вернулись, произошло самое невиданное в жизни: Федор-швейцар собственноручно отпер переднюю дверь и впустил Шарика, Зине он при этом заметил:

- Ишь каким лохматым обзавелся Филипп Филиппович! И удивительно жирный.

- Еще бы! За шестерых лопает! - пояснила румяная и красивая от морозу Зина.

«Ошейник все равно что портфель», - сострил мысленно пес и, виляя задом, проследовал в бельэтаж, как барин.

Оценив ошейник по достоинству, пес сделал первый визит в то главное отделение рая, куда до сих пор вход ему был категорически воспрещен, именно - в царство поварихи Дарьи Петровны. Вся квартира не стоила и двух пядей Дарьиного царства. Всякий день в черной сверху и облицованной кафелем плите стреляло и бушевало пламя. Духовой шкаф потрескивал. В багровых столбах горело вечною огненной мукой и неутоленной страстью лицо Дарьи Петровны. Оно лоснилось и отливало жиром. В модной прическе на уши и с корзинкой светлых волос на затылке - светились двадцать два поддельных бриллианта. По стенам на крюках висели золотые кастрюли, вся кухня громыхала запахами, клокотала и шипела в закрытых сосудах...

- Вон! - завопила Дарья Петровна, - вон, беспризорный карманник! Тебя тут не хватало! Я тебя кочергой...

«Чего ты? Ну чего лаешься? - умильно щурил глаза пес. - Какой же я карманник? Ошейник вы разве не замечаете?» - и он боком лез в дверь, просовывая в нее морду.

Шарик-пес обладал каким-то секретом покорять сердца людей. Через два дня он уже лежал рядом с корзиной углей и смотрел, как работает Дарья Петровна. Острым и узким ножом она отрубала беспомощным рябчикам головы и лапки, затем, как яростный палач, с костей сдирала мякоть, из кур вырывала внутренности, что-то вертела в мясорубке. Шарик в это время терзал рябчикову голову. Из миски с молоком Дарья Петровна вытаскивала куски размокшей булки, смешивала их на доске с мясною кашицей, заливала все это сливками, посыпала солью и на доске лепила котлеты. В плите гудело, как на пожаре, а на сковороде ворчало, пузырилось и прыгало. Заслонка с громом отпрыгивала, обнаруживала страшный ад. Клокотало, лилось...

Вечером потухала пламенная пасть, в окне кухни, над белой половинной занавесочкой, стояла густая и важная пречистенская ночь с одинокой звездой. В кухне было сыро на полу, кастрюли сияли таинственно и тускло, на столе лежала пожарная фуражка. Шарик лежал на теплой плите, как лев на воротах, и, задрав от любопытства одно ухо вверх, глядел, как черноусый и взволнованный человек в широком кожаном поясе за полуприкрытой дверью в комнате Зины и Дарьи Петровны обнимал Дарью Петровну. Лицо у той горело мукой и страстью, все, кроме мертвенного напудренного носа. Щель света лежала на портрете черноусого, и пасхальный розан свисал с него.

- Как демон пристал... - бормотала в полумраке Дарья Петровна, - отстань. Зина сейчас придет. Что ты, чисто тебя тоже омолодили?

- Нам ни к чему, - плохо владея собою и хрипло отвечал черноусый. - До чего вы огненная...

Вечерами пречистенская звезда скрывалась за тяжкими шторами и, если в Большом театре не было «Аиды» и не было заседания Всероссийского хирургического общества, божество помещалось в кресле. Огней под потолком не было, горела только одна зеленая лампа на столе. Шарик лежал на ковре в тени и, не отрываясь, глядел на ужасные дела. В отвратительной едкой и мутной жиже в стеклянных сосудах лежали человеческие мозги. Руки божества, обнаженные по локоть, были в рыжих резиновых перчатках, и скользкие тупые пальцы копошились в извилинах. Временами божество вооружалось маленьким сверкающим ножиком и тихонько резало желтые упругие мозги.

- «К берегам священным Нила...» -тихонько напевало божество, закусывая губы и вспоминая золотую внутренность Большого театра. Трубы в этот час нагревались до высшей точки. Тепло от них поднималось к потолку, откуда расходилось по всей комнате, в песьей шубе оживала последняя, еще не вычесанная самим Филиппом Филипповичем, но уже обреченная блоха. Ковры глушили звуки в квартире. А потом далеко звенела выходная дверь.

«Зинка в кинематограф пошла, - думал пес, - а как придет, ужинать, стало быть, будем. На ужин, надо полагать, телячьи отбивные».

* * *

И вот в этот ужасный день, еще утром, Шарика кольнуло предчувствие. Вследствие этого он вдруг заскучал и утренний завтрак - полчашки овсянки и вчерашнюю баранью косточку - съел без всякого аппетита. Он скучно прошелся в приемную и легонько подвыл там на свое собственное отражение. Но днем, после того как Зина сводила его погулять на бульвар, день пошел как обычно. Приема сегодня не было, потому, как известно, во вторник приема не бывает, и божество сидело в кабинете, развернув на столе какие-то тяжелые книги с пестрыми картинками. Ждали обеда. Пса несколько оживила мысль о том, что сегодня на третье блюдо, как он точно узнал на кухне, будет индейка. Проходя по коридору, пес услышал, как в кабинете Филиппа Филипповича неприятно и неожиданно прозвенел телефон. Филипп Филиппович взял трубку, прислушался и вдруг взволновался.

- Отлично, - послышался его голос, - сейчас же везите, сейчас же!

Он засуетился, позвонил и вошедшей Зине приказал срочно подавать обед. Обед! Обед! Обед! В столовой тотчас застучали тарелками. Зина забегала, из кухни послышалась воркотня Дарьи Петровны, что индейка не готова. Пес опять почувствовал волнение.

«Не люблю кутерьмы в квартире», - раздумывал он. И только что он это подумал, как кутерьма приняла еще более неприятный характер. И прежде всего благодаря появлению тяпнутого некогда доктора Борменталя. Тот привез с собою дурно пахнущий чемодан и, даже не раздеваясь, устремился с ним через коридор в смотровую. Филипп Филиппович бросил недопитую чашку кофе, чего с ним никогда не случалось, и выбежал навстречу доктору Борменталю, чего с ним тоже никогда не бывало.

- Когда умер? - закричал он.

- Три часа назад, - ответил Борменталь, не снимая заснеженной шапки и расстегивая чемодан.

«Кто такое умер? - хмуро и недовольно подумал пес и сунулся под ноги, - терпеть не могу, когда мечутся».

- Уйди из-под ног! Скорей, скорей, скорей! - закричал Филипп Филиппович на все стороны и стал звонить во все звонки, как показалось псу.

Прибежала Зина.

- Зина! К телефону Дарью Петровну, записывать, никого не принимать! Ты нужна. Доктор Борменталь, умоляю вас, скорей, скорей!

«Не нравится мне. Не нравится». Пес обиженно нахмурился и стал шляться по квартире, а вся суета сосредоточилась в смотровой. Зина оказалась неожиданно в халате, похожем на саван, и начала летать из смотровой в кухню и обратно.

«Пойти, что ль, пожрать. Ну их в болото», - решил пес и вдруг получил сюрприз.

- Шарику ничего не давать! - загремела команда из смотровой.

- Усмотришь за ним, как же!

- Запереть!

И Шарика заманили и заперли в ванной.

«Хамство, - подумал Шарик, сидя в полутемной ванной комнате, - просто глупо...»

И около четверти часа он пробыл в ванной в странном настроении духа - то в злобе, то в каком-то тяжелом упадке. Все было скучно, неясно...

«Ладно, будете вы иметь калоши завтра, многоуважаемый Филипп Филиппович, - думал он, - две пары уже пришлось прикупить, и еще одну купите. Чтобы вы псов не запирали».

Но вдруг его яростную мысль перебило. Внезапно и ясно почему-то вспомнился кусок самой ранней юности, солнечный необъятный двор у Преображенской заставы, осколки солнца в бутылках, битый кирпич, вольные псы-побродяги...

«Нет, куда уж, ни на какую волю отсюда не уйдешь, зачем лгать, - тосковал пес, сопя носом, - привык. Я - барский пес, интеллигентное существо, отведал лучшей жизни. Да и что такое воля? Так, дым, мираж, фикция... Бред этих злосчастных демократов...»

Потом полутьма ванной стала страшной, он завыл, бросился на дверь, стал царапаться.

- У-у-у! - как в бочку, пролетело по квартире.

«Сову раздеру опять!»-бешено, но бессильно думал пес. Затем ослаб, полежал, а когда поднялся, шерсть на нем стала вдруг дыбом, почему-то в ванне померещились отвратительные волчьи глаза...

И в разгар муки дверь открыли. Пес вышел, отряхнувшись, и угрюмо собрался в кухню, но Зина за ошейник настойчиво повлекла его в смотровую. Холодок прошел у пса под сердцем.

«Зачем же я понадобился? - подумал он подозрительно. - Бок зажил. Ничего не понимаю».

И он поехал лапами по скользкому паркету, и так был привезен в смотровую. В ней сразу поразило невиданное освещение. Белый шар под потолком сиял до того, что резало глаза. В белом сиянии стоял жрец и сквозь зубы напевал про священные берега Нила. Только по смутному запаху можно было узнать, что это Филипп Филиппович. Подстриженная его седина скрывалась под белым колпаком, напоминающим патриаршую скуфейку. Жрец был весь в белом, а поверх белого, как епитрахиль, был надет резиновый узкий фартук. Руки в черных перчатках.

В скуфейке оказался и тяпнутый. Длинный стол был раскинут, а сбоку придвинули маленький четырехугольный на блестящей ноге.

Пес здесь возненавидел больше всего тяпнутого - и больше всего за его сегодняшние глаза. Обычно смелые и прямые, ныне они бегали во все стороны от песьих глаз. Они были настороженные, фальшивые, и в глубине их таилось нехорошее, пакостное дело, если не целое преступление. Пес глянул на него тяжело и пасмурно и ушел в угол.

- Ошейник, Зина, - негромко молвил Филипп Филиппович, - только не волнуй его.

У Зины мгновенно стали такие же мерзкие глаза, как у тяпнутого. Она подошла к псу и явно фальшиво погладила его. Тот с тоскою и презрением поглядел на нее.

«Что же... вас трое. Возьмете, если захотите. Только стыдно вам... Хоть бы я знал, что будете делать со мной?»

Зина отстегнула ошейник, пес помотал головой, фыркнул. Тяпнутый вырос перед ним, и скверный мутящий запах разлился от него.

«Фу, гадость... Отчего мне так мутно и страшно?» - подумал пес и попятился от тяпнутого.

- Скорее, доктор, - нетерпеливо молвил Филипп Филиппович.

Резко и сладко пахнуло в воздухе. Тяпнутый, не сводя с пса настороженных дрянных глаз, высунул из-за спины правую руку и быстро ткнул псу в нос ком влажной ваты. Шарик оторопел, в голове у него легонько закружилось, но он успел еще отпрянуть. Тяпнутый прыгнул за ним и вдруг залепил всю морду ватой. Тотчас же заперло дыхание, но еще раз пес успел вырваться. «Злодей... - мелькнуло в голове. - За что?» И еще раз облепили. Тут неожиданно посреди смотровой представилось озеро, а на нем в лодках очень веселые загробные небывалые розовые псы. Ноги лишились костей и согнулись.

- На стол! - веселым голосом бухнули где-то слова Филиппа Филипповича и расплылись в оранжевых струях. Ужас исчез, сменился радостью, секунды две угасающий пес любил тяпнутого. Затем весь мир перевернулся кверху дном и была еще почувствована холодная, но приятная рука под животом. Потом - ничего.

* * *

На узком операционном столе лежал, раскинувшись, пес Шарик, и голова его беспомощно колотилась о белую клеенчатую подушку. Живот его был выстрижен, и теперь доктор Борменталь, тяжело дыша и спеша, машинкой въедаясь в шерсть, стриг голову Шарика. Филипп Филиппович, опершись ладонями на край стола, блестящими, как золотые обода его очков, глазками наблюдал за этой процедурой и говорил взволнованно:

- Иван Арнольдович, самый важный момент, когда я войду в турецкое седло. Мгновенно, умоляю вас, подайте отросток, и тут же шить! Если там у меня начнет кровить, потеряем время и пса потеряем. Впрочем, для него и так никакого шанса нету. - Он помолчал, прищуря глаз, заглянул как бы насмешливо в полуприкрытый спящий глаз пса и добавил: - А знаете, жалко его. Представьте, я привык к нему.

Руки он вздымал в это время, как будто благословлял на трудный подвиг злосчастного пса Шарика. Он старался, чтобы ни одна пылинка не села на черную резину.

Из-под выстриженной шерсти засверкала беловатая кожа собаки. Борменталь отшвырнул машинку и вооружился бритвой. Он намылил беспомощную маленькую голову и стал брить. Сильно хрустело под лезвием, кое-где выступила кровь. Обрив голову, тяпнутый мокрым бензиновым комком обтер ее, затем оголенный живот пса растянул и молвил, отдуваясь:

- Готово.

Зина открыла кран над раковиной, и Борменталь бросился мыть руки. Зина из склянки полила их спиртом.

- Можно мне уйти, Филипп Филиппович? - спросила она, боязливо косясь на обритую голову пса.

- Можешь.

Зина пропала. Борменталь засуетился дальше. Легкими марлевыми салфеточками он обложил голову Шарика, и тогда на подушке оказался никем не виданный лысый песий череп и странная бородатая морда.

Тут шевельнулся жрец. Он выпрямился, глянул на собачью голову и сказал:

- Ну, господи благослови. Нож!

Борменталь из сверкающей груды на столике вынул маленький брюхатый ножик и подал его жрецу. Затем он облекся в такие же черные перчатки, как и жрец.

- Спит? - спросил Филипп Филиппович.

- Хорошо спит.

Зубы Филиппа Филипповича сжались, глазки приобрели остренький колючий блеск, и, взмахнув ножичком, он метко и длинно протянул по животу Шарика рану. Кожа тотчас разошлась, и из нее брызнула кровь в разные стороны. Борменталь набросился хищно, стал комьями марли давить Шарикову рану, затем маленькими, как бы сахарными, щипчиками зажал ее края, и она высохла. На лбу у Борменталя пузырьками выступил пот. Филипп Филиппович полоснул второй раз, и тело Шарика вдвоем начали разрывать крючьями, ножницами, какими-то скобками. Выскочили розовые и желтые, плачущие кровавой росою ткани. Филипп Филиппович вертел ножом в теле, потом крикнул:

- Ножницы!

Инструмент мелькнул в руках у тяпнутого, как у фокусника. Филипп Филиппович залез в глубину и в несколько поворотов вырвал из тела Шарика его семенные железы с какими-то обрывками. Борменталь, совершенно мокрый от усердия и волнения, бросился к стеклянной банке и извлек из нее другие мокрые, обвисшие семенные железы. В руках у профессора и ассистента запрыгали, завились короткие влажные струны. Дробно защелкали кривые иглы в зажимах. Семенные железы вшили на место Шариковых. Жрец отвалился от раны, ткнул в нее комком марли и скомандовал:

- Шейте, доктор, мгновенно кожу! Затем оглянулся на круглые белые стенные часы.

- Четырнадцать минут делали, - сквозь стиснутые зубы пропустил Борменталь и кривой иголкой впился в дряблую кожу.

Затем оба заволновались, как убийцы, которые спешат.

- Нож! - крикнул Филипп Филиппович.

Нож вскочил к нему в руки как бы сам собой, после чего лицо Филиппа Филипповича стало страшным. Он оскалил фарфоровые и золотые коронки и одним приемом навел на лбу Шарика красный венец. Кожу с бритыми волосами откинули, как скальп, обнажили костяной череп. Филипп Филиппович крикнул:

- Трепан!

Борменталь подал ему блистающий коловорот. Кусая губу, Филипп Филиппович начал втыкать коловорот и высверливать в черепе Шарика маленькие дырочки в сантиметре расстояния одна от другой, так что они шли кругом всего черепа. На каждую он тратил не более пяти секунд. Потом пилой невиданного фасона, всунув ее хвостик в первую дырочку, начал пилить, как выпиливают дамский рукодельный ящик. Череп тихо визжал и трясся. Минуты через три крышку черепа с Шарика сняли.

Тогда обнажился купол Шарикового мозга, серый с синеватыми прожилками и красноватыми пятнами. Филипп Филиппович въелся ножницами в оболочки и их выкроил. Один раз ударил тонкий фонтан крови, чуть не попал в глаза профессору и окропил его колпак. Борменталь с торзионным пинцетом, как тигр, бросился зажимать и зажал. Пот с Борменталя полз потоками, и лицо его стало мясистым и разноцветным. Глаза его метались от рук Филиппа Филипповича к тарелке на столе. Филипп же Филиппович стал положительно страшен. Сипение вырывалось из его носа, зубы открылись до десен. Он ободрал оболочки с мозга и пошел куда-то вглубь, выдвигая из вскрытой чаши полушария мозга. И в это время Борменталь начал бледнеть, одною рукою охватил грудь Шарика и хрипловато сказал:

- Пульс резко падает...

Филипп Филиппович зверски оглянулся на него, что-то промычал и врезался еще глубже. Борменталь с хрустом сломал стеклянную ампулку, насосал из нее в шприц и коварно кольнул Шарика где-то у сердца.

- Иду к турецкому седлу! - зарычал Филипп Филиппович и окровавленными скользкими перчатками выдвинул серо-желтый мозг Шарика из головы. На мгновение он скосил глаза на морду Шарика, и Борменталь тотчас сломал вторую ампулу с желтою жидкостью и вытянул ее в длинный шприц.

- В сердце? - робко спросил он.

- Что вы еще спрашиваете?! - злобно заревел профессор, - все равно он уже пять раз у вас умер. Колите! Разве мыслимо! - Лицо у него при этом стало как у вдохновенного разбойника.

Доктор с размаху, легко всадил иглу в сердце пса.

- Живет, но еле-еле, - робко прошептал он.

- Некогда рассуждать тут - живет не живет, - засипел страшный Филипп Филиппович, - я в седле! Все равно помрет... ах ты, че... «К берегам священным...» Придаток давайте!

Борменталь подал ему склянку, в которой болтался на нитке в жидкости белый комочек. «Не имеет равных в Европе, ей-богу...» - смутно подумал Борменталь. Одной рукой Филипп Филиппович выхватил болтающийся комочек, а другой - ножницами - выстриг такой же комочек в глубине где-то между распяленными полушариями. Шариков комочек он вышвырнул на тарелку, а новый заложил в мозг вместе с ниткой и своими короткими пальцами, ставшими, точно чудом, тонкими и гибкими, ухитрился янтарной нитью его там замотать. После этого он выбросил из головы Шарика какие-то распялки, пинцет, мозг упрятал назад в костяную чашу, откинулся и уже поспокойнее спросил:

- Умер, конечно?..

- Нитевидный пульс... - ответил Борменталь.

- Еще адреналину!

Профессор оболочками забросал мозг, отпиленную крышку приложил, как по мерке, скальп надвинул и взревел:

- Шейте!

Борменталь минут в пять зашил голову, сломав три иглы.

И вот на подушке появилось на окрашенном кровью фоне безжизненное потухшее лицо Шарика с кольцевой раной на голове. Тут уж Филипп Филиппович отвалился окончательно, как сытый вампир, сорвал одну перчатку, выбросив из нее облако потной пудры, другую разорвал, швырнул на пол и позвонил, нажав кнопку в стене. Зина появилась на пороге, отвернувшись, чтобы не видеть Шарика и кровь.

Жрец снял меловыми руками окровавленный клобук и крикнул:

- Папиросу мне сейчас же, Зина. Все свежее белье и ванну!

Он подбородком лег на край стола, двумя пальцами раздвинул правое веко пса, заглянул в явно умирающий глаз и молвил:

- Вот, черт возьми! Не издох! Ну, все равно издохнет. Эх, доктор Борменталь, жаль пса! Ласковый был, но хитрый.

Тетрадь доктора Ивана Арнольдовича Борменталя. Тонкая, в писчий лист форматом. Исписана почерком Борменталя. На первых двух страницах он - аккуратен, уборист и четок, в дальнейшем - размашист, взволнован, с большим количеством клякс.

22-го декабря 1924 года. Понедельник.

История болезни

Лабораторная собака приблизительно 2-х лет от роду. Самец. Порода - дворняжка. Кличка - Шарик. Шерсть жидкая, кустами, буроватая с подпалинами, хвост цвета топленого молока. На правом боку следы совершенно зажившего ожога. Питание до поступления к профессору плохое, после недельного пребывания - крайне упитанный. Вес - 8 килограммов (знак восклицательный).

Сердце, легкие, желудок, температура в норме.

23-го декабря. 

В 8 1/2 часов вечера произведена первая в Европе операция по профессору Преображенскому: под хлороформенным наркозом удалены яички Шарика и вместо них пересажены мужские яички с придатками и семенными канатиками, взятыми от скончавшегося за 4 часа 4 минуты до операции мужчины 28 лет и сохранявшимися в стерилизованной физиологической жидкости по профессору Преображенскому.

Непосредственно вслед за сим удален после трепанации черепной крыши придаток мозга - гипофиз и заменен человеческим от вышеуказанного мужчины.

Истрачено 8 кубиков хлороформа, 1 шприц камфоры, 2 шприца адреналина в сердце.

Показание к операции: постановка опыта Преображенского с комбинированной пересадкой гипофиза и яичек для выяснения вопроса о приживаемости гипофиза, а в дальнейшем - о его влиянии на омоложение организма у людей.

Оперировал профессор Ф. Ф. Преображенский.

Ассистировал доктор И. А. Борменталь.

В ночь после операции: грозные повторные падения пульса. Ожидание смертельного исхода. Громадные дозы камфоры по Преображенскому.

24-го декабря. 

Утром - улучшение. Дыхание вдвое учащено. Температура 42. Камфора, кофеин под кожу.

25 декабря. 

Вновь ухудшение. Пульс еле прощупывается. Похолодание конечностей, зрачки не реагируют. Адреналин в сердце и камфора по Преображенскому. Физиологический раствор в вену.

26 декабря. 

Некоторое улучшение. Пульс 180, дыхание 92. Температура 41. Камфора, питание клизмами.

27-го декабря. 

Пульс 152, дыхание 50, температура 39,8. Зрачки реагируют. Камфора под кожу.

28 декабря. 

Значительное улучшение. В полдень внезапный проливной пот. Температура - 37,0. Операционные раны в прежнем состоянии. Перевязка.

Появился аппетит. Питание жидкое.

29 декабря. 

Внезапно обнаружено выпадение шерсти на лбу и на боках туловища. Вызваны для консультации профессор по кафедре кожных болезней Василий Васильевич Бундарев и директор Московского ветеринарного показательного института. Ими случай признан не описанным в литературе. Диагностика осталась неустановленной. Температура нормальна.

Запись карандашом:

Вечером появился первый лай (8 час. 15 мин.). Обращает внимание резкое изменение тембра и тона (понижение). Лай вместо слова «ray, ray» на слоги «а-о». По окраске отдаленно напоминает стон.

30-го декабря. 

Выпадение шерсти приняло характер общего облысения. Взвешивание дало неожиданный результат - вес 30 кило, за счет роста (удлинения) костей. Пес по-прежнему лежит.

31-го декабря. 

Колоссальный аппетит.

В тетради - клякса. После кляксы торопливым почерком:

В 12 часов 12 минут дня пес отчетливо пролаял слово - «А-б-ыр»!!

(В тетради перерыв, и дальше, очевидно, по ошибке от волнения написано):

1 декабря.

Перечеркнуто, поправлено:

1 января 1925 года. 

Фотографирован утром. Отчетливо лает «Абыр», повторяя это слово громко и как бы радостно. В 3 часа дня (крупными буквами) засмеялся (?), вызвав обморок горничной Зины.

Вечером произнес восемь раз подряд слово «Абыр-валг», «Абыр!».

Косыми буквами карандашом:

Профессор расшифровал слово «Абыр-валг». Оно означает «Главрыба»!!! Что-то чудовищ...

2 января. 

Фотографирован во время улыбки при магнии.

Встал с постели и уверенно держался полчаса на задних лапах. Моего почти роста.

В тетради вкладной лист:

Русская наука чуть не понесла тяжкую утрату..

История болезни профессора Ф. Ф. Преображенского...

В 1 час. 13 мин. - глубокий обморок с профессором Преображенским. При падении ударился головой о ножку стула. Тинктура валериана...

В моем и Зины присутствии пес (если псом, конечно, можно назвать) обругал профессора Преображенского по матери.

Перерыв в записях.

6-го января. 

(То карандашом, то фиолетовым чернилом.)

Сегодня после того, как у него отвалился хвост, он произнес совершенно отчетливо слово «пивная» . Работает фонограф. Черт знает что такое!!

Я теряюсь!

Прием у профессора прекращен. Начиная с 5 часов дня из смотровой, где расхаживает это существо, слышится явственная вульгарная ругань и слова: «Еще парочку».

7-го января. 

Он произносит очень много слов: «Извощик», «Мест нету», «Вечерняя газета», «Лучший подарок детям» и все бранные слова, какие только существуют в русском лексиконе.

Вид его странен. Шерсть осталась только на голове, на подбородке и на груди. В остальном он лыс, с дрябловатой кожей. В области половых органов - формирующийся мужчина. Череп увеличился значительно, лоб скошен и низок. <...>

8-го января. 

Поздним вечером поставили диагноз. Ф. Ф., как истый ученый, признал свою ошибку - перемена гипофиза дает не омоложение, а полное очеловечение (подчеркнуто три раза). От этого его изумительное, потрясающее открытие не становится ничуть меньше.

Тот сегодня впервые прошелся по квартире. Смеялся в коридоре, глядя на электрическую лампу. Затем, в сопровождении Филиппа Филипповича и моем, он проследовал в кабинет. Он стойко держится на задних (зачеркнуто)... на ногах и производит впечатление маленького и плохо сложенного мужчины.

Смеялся в кабинете. Улыбка его неприятна и как бы искусственна. Затем он почесал затылок, огляделся, и я записал новое, отчетливо произнесенное слово: «буржуи». Ругался. Ругань эта методическая, беспрерывная и, по-видимому, совершенно бессмысленная. Она носит несколько фонографический характер: как будто это существо где-то раньше слышало бранные слова, автоматически подсознательно занесло их в свой мозг и теперь изрыгает их пачками. А впрочем, я не психиатр, черт меня возьми!

9-го января. 

Лексикон обогащается в каждые пять минут (в среднем) новым словом, с сегодняшнего утра, и фразами. Похоже, что они замерзшие в сознании, оттаивают и выходят. Вышедшее слово остается в употреблении. Со вчерашнего вечера фонографом отмечены: «Не толкайся», «бей его», «подлец», «слезай с подножки», «я тебе покажу», «признание Америки» и «примус».

10 января. 

Произошло одевание. Нижнюю сорочку позволил надеть, на себя охотно, даже весело смеясь. От кальсон отказался, выразив протест хриплыми криками: «В очередь, сукины дети, в очередь!» Был одет. Носки ему велики.

В тетради какие-то схематические рисунки, по всем признакам изображающие превращение собачьей ноги в человеческую.

Удлиняется задняя половина скелета стопы (Tarsus). Вытягивание пальцев. Когти.

Повторное систематическое обучение посещения уборной.

Прислуга совершенно подавлена.

Но следует отметить понятливость существа. Дело вполне вдет на лад.

11 января. 

Совершенно примирился со штанами. Произнес длинную веселую фразу, потрогав брюки Филиппа Филипповича: «Дай папиро-сочку, у тебя брюки в полосочку».

Шерсть на голове слабая, шелковистая. Легко спутать с волосами. Но подпалины остались на темени. Сегодня облез последний пух с ушей. Колоссальный аппетит. С увлечением ел селедку.

В пять часов дня событие: впервые слова, произнесенные существом, не были оторваны от окружающих явлений, а явились реакцией на них. Именно, когда профессор приказал ему: «Не бросай объедки на пол...» - неожиданно ответил: «Отлезь, гнида!»

Ф. Ф. был поражен. Потом поправился и сказал:

- Если ты еще раз позволишь себе обругать меня или доктора, тебе влетит.

Я фотографировал в это мгновение Шарика. Ручаюсь, что он понял слова профессора. Угрюмая тень легла на его лицо. Поглядел исподлобья и довольно раздраженно, но стих.

Ура! Он понимает.

12 января. 

Закладывание рук в карманы штанов. Отучаем от ругани.

Свистал «Ой, яблочко...».

Поддерживает разговор.

Я не могу удержаться от нескольких гипотез: к чертям омоложение пока что! Другое, неизмеримо более важное: изумительный опыт профессора Преображенского раскрыл одну из тайн человеческого мозга! Отныне загадочная функция гипофиза - мозгового придатка - разъяснена! Он определяет человеческий облик! Его гормоны можно назвать важнейшими в организме - гормонами облика! Новая область открывается в науке: без всякой реторты Фауста создан гомункул! Скальпель хирурга вызвал к жизни новую человеческую единицу! Профессор Преображенский, вы - творец!! (Клякса.)

Впрочем, я уклонился в сторону... Итак, он поддерживает разговор. По моему предположению, дело обстоит так: прижившийся гипофиз открыл центр речи в собачьем мозгу, и слова хлынули потоками. По-моему, перед нами - оживший развернувшийся мозг, а не мозг вновь созданный. О, Дивное подтверждение эволюционной теории! О, цепь величайшая от пса до Менделеева-химика!

Еще моя гипотеза: мозг Шарика в собачьем периоде его жизни накопил бездну понятий. Все слова, которыми он начал оперировать в первую очередь, - уличные слова, он их слышал и затаил в мозгу. Теперь, проходя по улице, я с тайным ужасом смотрю на встречных псов. Бог их знает, что у них таится в мозгах!

Шарик читал! Читал!!! (Три восклицательных знака.) Это я догадался! По «Главрыбе»! Именно с конца читал! И я даже знаю, где разрешение этой загадки: в перекресте зрительных нервов у собаки!

С Филиппом что-то страшное делается. Когда я ему рассказал о своих гипотезах и о надежде развить Шарика в очень высокую психическую личность, он хмыкнул и ответил: «Вы думаете?» Тон его зловещий. Неужели я ошибся? Старик что-то придумал. Пока я вожусь с этой историей болезни, он сидит над историей того человека, от которого мы взяли гипофиз.

В тетради вкладной лист.

Клим Григорьевич Чугункин, 25 лет. Холост. Беспартийный, сочувствующий. Судился три раза и оправдан: в первый раз благодаря недостатку улик, второй раз - происхождение спасло, в третий- условно каторга на 15 лет. Кражи. Профессия - игра на балалайке по трактирам.

Маленького роста, плохо сложен. Печень расширена (алкоголь).

Причина смерти: удар ножом в сердце в пивной «Стоп-сигнал» у Преображенской заставы.

Старик, не отрываясь, сидит над климовской болезнью. Не понимаю, в чем дело. Бурчал что-то насчет того, что вот не догадался осмотреть в патологоанатомическом весь труп Чугункина. В чем дело, не понимаю! Не все ли равно, чей гипофиз?

17-го января. 

Не записывал несколько дней. Болел инфлюэнцей.

За это время облик окончательно сложился.

а) Совершенный человек по строению тела,

б) вес около трех пудов,

в) рост маленький,

г) голова маленькая,

д) начал курить,

е) ест человеческую пищу,

ж) одевается самостоятельно, 

з) гладко ведет разговор.

Вот так гипофиз! (Клякса.)

Этим я историю болезни заканчиваю. Перед нами новый организм, и наблюдать его нужно с начала.

Приложение: стенограммы речей, записи фонографа, фотографические снимки.

Подпись: ассистент профессора Ф. Ф. Преображенского

Доктор Борменталь.

<...> Филипп Филиппович сидел у стола в кресле. Между пальцами левой руки торчал коричневый окурок сигары. У портьеры, прислонившись к притолоке, стоял, заложив ногу за ногу, человек маленького роста и несимпатичной наружности. Волосы у него на голове росли жесткие, как бы кустами на выкорчеванном поле, а на лице был небритый пух. Лоб поражал своей малой вышиной. Почти непосредственно над черными кисточками раскиданных бровей начиналась густая головная щетка.

Пиджак, прорванный под левой мышкой, был усеян соломой, полосатые брючки на правой коленке продраны, а на левой выпачканы лиловой краской. На шее у человечка был повязан ядовито-небесного цвета галстух с фальшивой рубиновой булавкой. Цвет этого галстуха был настолько бросок, что время от времени, закрывая утомленные глаза, Филипп Филиппович в полной тьме то на потолке, то на стене видел пылающий факел с голубым венцом. Открывая глаза, слеп вновь, так как с полу, разбрызгивая веера света, швырялись в глаза лаковые штиблеты с белыми гетрами.

«Как в калошах», - с неприятным чувством подумал Филипп Филиппович, вздохнул, засопел и стал возиться с заглохшей сигарой. Человек у двери мутноватыми глазками поглядывал на профессора и курил папиросу, посыпая манишку пеплом. <...>

- Что-то вы меня, папаша, больно утесняете, - вдруг плаксиво выговорил человек.

Филипп Филиппович покраснел, очки сверкнули.

- Кто это тут вам «папаша»? Что это за фамильярности? Чтобы я больше не слыхал этого слова! Называть меня по имени и отчеству!

Дерзкое выражение загорелось в человечке.

- Да что вы все... то не плевать, то не кури... туда не ходи... Что же это, на самом деле, чисто как в трамвае? Что вы мне жить не даете? И насчет «папаши» это вы напрасно! Разве я вас просил мне операцию делать, - человек возмущенно лаял, - хорошенькое дело! Ухватили животную, исполосовали ножиком голову, а теперь гнушаются. Я, может, своего разрешения на операцию не давал. А равно (человечек возвел глаза к потолку, как бы вспоминая некую формулу), а равно и мои родные. Я иск, может, имею право предъявить?

Глаза Филиппа Филипповича сделались совершенно круглыми, сигара вывалилась из рук. «Ну, тип!»- пролетело у него в голове.

- Как-с, - прищуриваясь, спросил он, - вы изволите быть недовольным, что вас превратили в человека? Вы, может быть, предпочитаете снова бегать по помойкам? Мерзнуть в подворотнях? Ну, если бы я знал!..

- Да что вы все попрекаете - помойка, помойка. Я свой кусок хлеба добывал! А ежели бы я у вас помер под ножиком? Вы что на это выразите, товарищ?

- «Филипп Филиппович»! - раздраженно воскликнул Филипп Филиппович, - я вам не товарищ! Это чудовищно! - «Кошмар... кошмар!»- подумалось ему.

- Уж конечно, как же... - иронически заговорил человек и победоносно отставил ногу, - мы понимаем-с! Какие уж мы вам товарищи! Где уж! Мы в университетах не обучались, в квартирах по пятнадцать комнат с ваннами не жили! Только теперь пора бы это оставить. В настоящее время каждый имеет свое право...

Филипп Филиппович, бледнея, слушал рассуждения человека. Тот прервал речь и демонстративно направился к пепельнице с изжеванной папиросой в руке. Походка у него была развалистая. Он долго мял окурок в раковине с выражением, ясно говорящим: «На! На!» Затушив папироску, он на ходу вдруг лязгнул зубами и сунул нос под мышку.

- Пальцами блох ловить! Пальцами! - яростно крикнул Филипп Филиппович, - и я не понимаю, откуда вы их берете?

- Да что ж, развожу я их, что ли? - обиделся человек, - видно, блоха меня любит, - тут он пальцами пошарил в подкладке под рукавом и выпустил на воздух клок рыжей легкой ваты.

Филипп Филиппович обратил взор к гирляндам на потолке и забарабанил пальцами по столу. Человек, казнив блоху, отошел и сел на стул.

Руки он при этом, опустив кисти, развесил вдоль лацканов пиджака. Глаза его скосились к шашкам паркета. Он созерцал свои башмаки, и это доставляло ему большое удовольствие. Филипп Филиппович посмотрел туда, где сияли резкие блики на тупых носах, глаза прижмурил и заговорил;

- Какое дело еще вы мне хотели сообщить?

- Да что ж дело! Дело простое. Документ, Филипп Филиппович, мне надо.

Филиппа Филипповича несколько передернуло.

- Хм... Черт... Документ! Действительно... Кхм... Да, может быть, без этого как-нибудь можно? - голос его звучал неуверенно и тоскливо.

- Помилуйте, - уверенно ответил человек, - как же так без документа? Это уж извиняюсь. Сами знаете, человеку без документа строго воспрещается существовать. Во-первых, домком!

- При чем тут этот домком?

- Как это при чем? Встречают, спрашивают, когда ж ты, говорят, многоуважаемый, пропишешься?

- Ах ты, господи, - уныло воскликнул Филипп Филиппович, - «встречаются, спрашивают»... Воображаю, что вы им говорите! Ведь я же вам запрещал шляться по лестницам!

- Что я, каторжный? - удивился человек, и сознание его правоты загорелось у него даже в рубине. - Как это так «шляться»?! Довольно обидны ваши слова! Я хожу, как все люди.

При этом он посучил лакированными ногами по паркету.

Филипп Филиппович умолк, глаза его ушли в сторону. «Надо все-таки сдерживать себя», - подумал он. Подойдя к буфету, он одним духом выпил стакан воды.

- Отлично-с, - поспокойнее заговорил он, - дело не в словах. Итак, что говорит этот ваш прелестный домком?

- Что ж ему говорить? Да вы напрасно его прелестным ругаете. Он интересы защищает.

- Чьи интересы, позвольте осведомиться?

- Известно чьи. Трудового элемента. Филипп Филиппович выкатил глаза.

- Почему вы - труженик?

- Да уж известно, не нэпман.

- Ну, ладно. Итак, что же ему нужно в защитах вашего революционного интереса?

- Известно что: прописать меня. Они говорят, где ж это видано, чтоб человек проживал непрописанным в Москве? Это раз. А самое главное - учетная карточка. Я дезертиром быть не желаю. Опять же союз, биржа...

- Позвольте узнать, по чему я вас пропишу? По этой скатерти? Или по своему паспорту? Ведь нужно же все-таки считаться с положением! Не забывайте, что вы... э... гм... вы ведь, так сказать, неожиданно появившееся существо, лабораторное... - Филипп Филиппович говорил все менее уверенно.

Человек победоносно молчал.

- Отлично-с. Что же, в конце концов, нужно, чтобы вас прописать и вообще устроить все по плану этого вашего домкома! Ведь у вас же нет ни имени, ни фамилии!

- Это вы несправедливо. Имя я себе совершенно спокойно могу избрать. Пропечатал в газете - и шабаш!

- Как же вам угодно именоваться? Человек поправил галстух и ответил:

- Полиграф Полиграфович.

- Не валяйте дурака, - хмуро отозвался Филипп Филиппович, - я с вами серьезно говорю.

Язвительная усмешка искривила усишки человека.

- Чтой-то не пойму я, - заговорил он весело и осмысленно, - мне по матушке - нельзя, плевать - нельзя, а от вас только и слышу: «дурак» да «дурак». Видно, только профессорам разрешается ругаться в Ресефесере.

Филипп Филиппович налился кровью и, наполняя стакан водой, разбил его. Напившись из другого, подумал: «Еще немного, он меня учить станет, и будет совершенно прав. В руках уже не могу держать себя».

Он преувеличенно вежливо склонил стан и с железною твердостью произнес:

- Извините. У меня расстроены нервы. Ваше имя показалось мне странным. Где вы, интересно знать, откопали такое?

- Домком посоветовал. По календарю искали, какое тебе, говорят, я и выбрал.

- Ни в каком календаре ничего подобного быть не может.

- Довольно удивительно, - человек усмехнулся, - когда у вас в смотровой висит.

Филипп Филиппович, не вставая, откинулся к кнопке на обоях, и на звонок явилась Зина.

- Календарь из смотровой. Протекла пауза. Когда Зина вернулась с календарем, Филипп Филиппович спросил:

-Где?

- 4-го марта празднуется.

- Покажите... Гм... черт... В печку его, Зина, сейчас же!

Зина, испуганно тараща глаза, ушла с календарем, а человек покрутил укоризненно головой.

- Фамилию позвольте узнать.

- Фамилию я согласен наследственную принять.

- Как-с? Наследственную? Именно?

- Шариков.

В кабинете перед столом стоял председатель домкома Швондер в кожаной тужурке. Доктор Борменталь сидел в кресле. При этом на румяных от мороза щеках доктора (он только что вернулся) было столь же растерянное выражение, как и у Филиппа Филипповича.

- Как же писать? - нетерпеливо спросил он.

- Что же, - заговорил Швондер, - дело несложное. Пишите удостоверение, гражданин профессор. Что так, мол, и так, предъявитель сего действительно гражданин Шариков Полиграф Полиграфович, гм... зародившийся в вашей, мол, квартире...

Борменталь недоуменно шевельнулся в кресле, Филипп Филиппович дернул усом.

- Гм... вот черт... Глупее ничего себе и представить нельзя. Ничего он не зародился, а просто... ну, одним словом...

- Это ваше дело, - со спокойным злорадством молвил Швондер, - зародился или нет... В общем и целом, ведь вы делали опыт, профессор! Вы и создали гражданина Шарикова!

- И очень просто, - пролаял Шариков от книжного шкафа. Он вглядывался в галстух, отражавшийся в зеркальной бездне.

- Я бы очень просил вас, - огрызнулся Филипп Филиппович, - не вмешиваться в разговор! Вы напрасно говорите: «И очень просто», - это очень непросто.

- Как же мне не вмешиваться, - обидчиво забубнил Шариков, а Швондер немедленно его поддержал:

- Простите, профессор, гражданин Шариков совершенно прав. Это его право - участвовать в обсуждении его собственной участи, в особенности постольку, поскольку дело касается документов. Документ - самая важная вещь на свете.

В этот момент оглушительный трезвон над ухом оборвал разговор. Филипп Филиппович сказал в трубку: «Да!», покраснел и закричал:

- Попрошу не отрывать меня по пустякам! Вам какое дело? - и хлестко всадил трубку в рога. Голубая радость разлилась по лицу Швондера. Филипп Филиппович, багровея, прокричал:

- Одним словом, кончим это.

Он оторвал листок от блокнота и набросал несколько слов, затем раздраженно прочитал вслух:.

- «Сим удостоверяю»... черт знает что такое... Гм... «предъявитель сего, человек, полученный при лабораторном опыте путем операции на головном мозгу, нуждается в документах»... черт!.. Да я вообще против получения этих идиотских документов!.. Подпись: «профессор Преображенский». <...>

Опять как оглашенный загремел телефон. Филипп Филиппович, ничего не спрашивая, молча сбросил трубку с рогулек так, что она, покрутившись немного, повисла на голубом шнуре. Все вздрогнули.

«Изнервничался старик», - подумал Борменталь, а Швондер, сверкая глазами, поклонился и вышел.

Шариков, скрипя сапожным рантом, отправился за ним следом.

Профессор остался наедине с Борменталем.

Немного помолчав, Филипп Филиппович мелко потряс головой и заговорил:

- Это кошмар, честное слово. Вы видите? Клянусь вам, дорогой доктор, я измучился за эти две недели больше, чем за последние четырнадцать лет! Ведь тип, я вам доложу...

В отдалении глухо треснуло стекло, затем вспорхнул заглушенный женский визг и тотчас потух. Нечистая сила шарахнула по обоям в коридоре, направляясь к смотровой, там чем-то грохнула и мгновенно пролетела обратно. Захлопали двери, и в кухне отозвался низкий крик Дарьи Петровны. Затем завыл Шариков.

- Боже мой! Еще что-то! - закричал Филипп Филиппович, бросаясь к дверям.

- Кот, - сообразил Борменталь и выскочил за ним вслед. Они понеслись по коридору в переднюю, ворвались в нее, оттуда свернули в коридор к уборной и ванной.. Из кухни выскочила Зина и вплотную наскочила на Филиппа Филипповича.

- Сколько раз я приказывал, котов чтобы не было! - в бешенстве закричал Филипп Филиппович. - Где он? Иван Арнольдович, успокойте, ради бога, пациентов в приемной!

- В ванной, в ванной проклятый черт сидит, - задыхаясь, закричала Зина.

Филипп Филиппович навалился на дверь ванной, но та не поддалась.

- Открыть сию секунду!

В ответ в запертой ванной по стенам что-то запрыгало, обрушились тазы, дикий голос Шари-кова глухо проревел за дверью:

- Убью на месте...

Вода зашумела по трубам и полилась. Филипп Филиппович налег на дверь и стал ее рвать. Распаренная Дарья Петровна с искаженным лицом появилась на пороге кухни. Затем высокое стекло, выходящее под самым потолком из ванной в кухню, треснуло червивой трещиной и из него вывалились два осколка, а за ними выпал громаднейших размеров кот в тигровых кольцах и с голубым бантом на шее, похожий на городового. Он упал прямо на стол в длинное блюдо, расколов его вдоль, с блюда на пол, затем повернулся на трех ногах, а правой взмахнул, как будто бы в танце, и тотчас просочился в узкую щель на черную лестницу. Щель расширилась, и кот сменился старушечьей физиономией в платке. Юбка старухи, усеянная белым горохом, оказалась в кухне. Старуха указательным и большим пальцем обтерла запавший рот, припухшими и колючими глазками окинула кухню и произнесла с любопытством:

- О, господи Исусе!

Бледный Филипп Филиппович пересек кухню и спросил старуху грозно:

- Что вам надо?

- Говорящую собачку любопытно поглядеть, - ответила старуха заискивающе и перекрестилась.

Филипп Филиппович еще более побледнел, к старухе подошел вплотную и шепнул удушливо:

- Сию секунду из кухни вон. Старуха попятилась к дверям и заговорила, обидевшись:

- Чтой-то уж больно дерзко, господин профессор.

- Вон, я говорю, - повторил Филипп Филиппович, и глаза у него сделались круглые, как у совы. Он собственноручно трахнул черной дверью за старухой, - Дарья Петровна, я уже просил вас?

- Филипп Филиппович, - в отчаянье ответила Дарья Петровна, сжимая обнаженные руки в кулаки, - что ж я поделаю?.. Народ целые дни ломится, хоть все бросай!

Вода в ванной ревела глухо и грозно, но голоса более не слышалось. Вошел доктор Борменталь.

- Иван Арнольдович, убедительно прошу... гм... сколько там пациентов?

- Одиннадцать, - ответил Борменталь.

- Отпустите всех, сегодня принимать не буду! Филипп Филиппович постучал костяшкой пальца в дверь и крикнул:

- Сию минуту извольте выйти! Зачем вы заперлись?

- Гу-у - жалобно и тускло ответил голос Шарикова.

- Какого черта?.. Не слышу! Закройте воду!

- Гау... угу...

- Да закройте воду! Что он сделал, не понимаю?! - приходя в исступление, вскричал Филипп Филиппович. Зина и Дарья Петровна, открыв рты, в отчаянии смотрели на дверь. К шуму воды прибавился подозрительный плеск. Филипп Филиппович еще раз погрохотал кулаками в дверь.

- Вон он! - выкрикнула Дарья Петровна из кухни.

Филипп Филиппович ринулся туда. В разбитом окне под потолком показалась и высунулась в кухню физиономия Полиграфа Полиграфовича. Она была перекошена, глаза плаксивы, а вдоль носа тянулась, пламенея от свежей крови, царапина.

- Вы с ума спятили? - спросил Филипп Филиппович, - почему вы не выходите?

Шариков и сам в тоске и страхе оглянулся и ответил:

- Защелкнулся я!

- Откройте замок! Что же вы, никогда замка не видели?

- Да не открывается, окаянный, - испуганно ответил Полиграф.

- Батюшки! Он предохранитель защелкнул! - вскричала Зина и всплеснула руками.

- Там пуговка есть такая, - выкрикивал Филипп Филиппович, стараясь перекричать воду, - нажмите ее книзу... Вниз нажмите! Вниз!

Шариков пропал, через минуту вновь появился в окошке.

- Ни пса не видно, - в ужасе пролаял он в окно.

- Да лампу зажгите! Он взбесился!

- Котяра проклятый лампу раскокал, - ответил Шариков, - а я стал его, подлеца, за ноги хватать, кран вывернул, а теперь найти не могу.

Все трое всплеснули руками и в таком положении застыли.

Минут через пять Борменталь, Зина и Дарья Петровна сидели рядышком на мокром ковре, свернутом трубкою у подножия двери, и задними местами прижимали его к щели под дверью, а швейцар Федор с зажженной венчальной свечой Дарьи Петровны по деревянной лестнице лез в слуховое окно. Его зад, в крупную серую клетку, мелькнул в воздухе и исчез в отверстии.

- Ду... гу-гy- что-то кричал Шариков сквозь рев воды.

Из окошка под напором брызнуло несколько раз на потолок кухни, и вода стихла. <...>

Никто ему ничего не ответил на это. В квартире прекратились всякие звуки. В Обуховом переулке в одиннадцать часов, как известно, затихает движение. Редко-редко звучали отдаленные шаги запоздалого пешехода, они постукивали где-то за шторами и угасли. В кабинете нежно звенел под пальцами Филиппа Филипповича репетир в карманчике. Профессор нетерпеливо поджидал возвращения доктора Борменталя и Шарикова из цирка.

<...> Через десять минут Иван Арнольдович и Шариков, одетый в кепку с утиным носом и в драповое пальто с поднятым воротником, уехали в цирк. В квартире стихло. Филипп Филиппович оказался в своем кабинете. Он зажег лампу под тяжелым зеленым колпаком, отчего в громадном кабинете стало очень мирно, и начал мерять комнату.

Долго и жарко светился кончик сигары бледно-зеленым огнем. Руки профессор заложил в карманы брюк, и тяжкая дума терзала его ученый с взлизами лоб. Он причмокивал, напевал сквозь зубы «К берегам священным Нила...» и что-то бормотал.

Наконец отложил сигару в пепельницу, подошел к шкафу, сплошь состоящему из стекла, и весь кабинет осветил тремя сильнейшими огнями с потолка. Из шкафа, с третьей стеклянной полки Филипп Филиппович вынул узкую банку и стал, нахмурившись, рассматривать ее на свет огней. В прозрачной и тяжелой жидкости плавал, не падая на дно, малый беленький комочек, извлеченный из недр шариковского мозга. Пожимая плечами, кривя губы и хмыкая, Филипп Филиппович пожирал его глазами, как будто в белом нетонущем комочке хотел разглядеть причину удивительных событий, перевернувших вверх дном жизнь в пречистенской квартире.

Очень возможно, что высокоученый человек ее и разглядел. По крайней мере, вдоволь насмотревшись на придаток мозга, он банку спрятал в шкаф, запер его на ключ, ключ положил в жилетный карман, а сам обрушился, вдавив голову в плечи и глубочайше засунув руки в карманы пиджака, в кожу дивана. Он долго палил вторую сигару, совершенно изжевал ее конец и, в полном одиночестве, зеленоокрашенный, как седой Фауст, воскликнул наконец:

- Ей-богу, я, кажется, решусь!

Неизвестно, на что решился Филипп Филиппович. Ничего особенного в течение следующей недели он не предпринимал, и, может быть, вследствие его бездействия квартирная жизнь переполнилась событиями.

Дней через шесть после истории с водой и котом из домкома к Шарикову явился молодой человек, оказавшийся женщиной, и вручил ему документы, которые Шариков немедленно заложил в карман пиджака и немедленно же после этого позвал доктора Борменталя:

- Борменталь!

- Нет, уж вы меня по имени и отчеству, пожалуйста, называйте! - отозвался Борменталь, меняясь в лице.

Нужно заметить, что в эти шесть дней хирург ухитрился раз восемь поссориться со своим воспитанником, и атмосфера в обуховских комнатах была душная.

- Ну, и меня называйте по имени и отчеству, - совершенно основательно ответил Шариков.

- Нет! - загремел в дверях Филипп Филиппович, - по такому имени и отчеству в моей квартире я вас не разрешу называть. Если вам угодно, чтобы вас перестали именовать фамильярно «Шариков», - и я и доктор Борменталь будем называть вас «господин Шариков».

- Я не господин, господа все в Париже, - отлаял Шариков.

- Швондерова работа! - кричал Филипп Филиппович, - ну, ладно, посчитаюсь я с этим негодяем! Не будет никого, кроме господ, в моей квартире, пока я в ней нахожусь! В противном случае, или я, или вы уйдем отсюда, и вернее всего - вы! Сегодня я помещу в газетах объявление, и, поверьте, я вам найду комнату!

- Ну да, такой я дурак, чтоб я съехал отсюда, - очень четко ответил Шариков.

- Как? - спросил Филипп Филиппович и до того изменился в лице, что Борменталь подлетел к нему и нежно и тревожно взял его за рукав.

- Вы, знаете, не нахальничайте, мсье Шариков, - Борменталь очень повысил голос. Шариков отступил, вытащил из кармана три бумаги, зеленую, желтую и белую, и, тыча в них пальцами, заговорил:

- Вот. Член жилищного товарищества, и жилплощадь мне полагается определенно в квартире номер пять у ответственного съемщика Преображенского в шестнадцать квадратных аршин, - Шариков подумал и добавил слово, которое Борменталь машинально отметил в мозгу, как новое: - благоволите.

Филипп Филиппович закусил губу и сквозь нее неосторожно вымолвил:

- Клянусь, что я этого Швондера в конце концов застрелю.

Шариков в высшей степени внимательно и остро принял эти слова, что было видно по его глазам.

- Филипп Филиппович, vorsichtig (Осторожно (нем.)) ... - предостерегающе начал Борменталь.

- Ну уж знаете... Если уж такую подлость!.. - вскричал Филипп Филиппович по-русски. - Имейте в виду, Шариков, господин... что я, если вы позволите еще одну наглую выходку, я лишу вас обеда и вообще питания в моем доме. Шестнадцать аршин, это прелестно, но ведь я вас не обязан кормить по этой лягушачьей бумаге?

Тут Шариков испугался и приоткрыл рот.

- Я без пропитания оставаться не могу, - забормотал он, - где ж я буду харчеваться?

- Тогда ведите себя прилично, - в один голос завыли оба эскулапа.

Шариков значительно притих и в тот день не причинил никакого вреда никому, за исключением самого себя: пользуясь небольшой отлучкой Борменталя, он завладел его бритвой и распорол себе скулу так, что Филипп Филиппович и доктор Борменталь накладывали ему на порез швы, отчего Шариков долго выл, заливаясь слезами.

Следующую ночь в кабинете профессора в зеленом полумраке сидели двое - сам Филипп Филиппович и верный и привязанный к нему Борменталь. В доме уже спали. Филипп Филиппович был в своем лазоревом халате и красных туфлях, а Борменталь - в рубашке и синих подтяжках. Между врачами на круглом столе, рядом с пухлым альбомом, стояла бутылка коньяку, блюдечко с лимоном и сигарный ящик. Ученые, накурив полную комнату, с жаром обсуждали последние события: этим вечером Шариков присвоил в кабинете Филиппа Филипповича два червонца, лежащие под прессом, пропал из квартиры, вернулся поздно и совершенно пьяный. Этого мало, - с ним явились две неизвестных личности, шумевших на парадной лестнице и изъявивших желание ночевать в гостях у Шарикова. Удалились означенные личности лишь после того, как Федор, присутствовавший при этой сцене в осеннем пальто, накинутом сверх белья, позвонил по телефону в сорок пятое отделение милиции. Личности мгновенно отбыли, лишь только Федор повесил трубку. Неизвестно куда после ухода личностей задевалась малахитовая пепельница с подзеркальника в передней, бобровая шапка Филиппа Филипповича и его же трость, на каковой трости золотою вязью было написано:

«Дорогому и уважаемому Филиппу Филипповичу благодарные ординаторы в день...», дальше шла римская цифра «XXV».

- Кто они такие? - наступал Филипп Филиппович, сжимая кулаки, на Шарикова.

Тот, шатаясь и прилипая к шубам, бормотал насчет того, что личности эти ему неизвестны, что они не сукины сыны какие-нибудь, а хорошие.

- Изумительнее всего, что ведь они же оба пьяные, как же они ухитрились?! - поражался Филипп Филиппович, глядя на то место в стойке, где некогда помещалась память юбилея.

- Специалисты, - пояснил Федор, удаляясь спать, с рублем в кармане. <...>

Вся эта история произошла около часу, а теперь было часа три пополуночи, но двое в кабинете бодрствовали, взвинченные коньяком. Накурили они до того, что дым двигался густыми медленными плоскостями, даже не колыхаясь. <...>

- Филипп Филиппович, я вам говорю... - страстно воскликнул Борменталь, сорвался с места, плотнее прикрыл дверь, ведущую в коридор, и, вернувшись, продолжал шепотом: - ведь это единственный исход. Я не смею вам, конечно, давать советы, но, Филипп Филиппович, посмотрите на себя, вы совершенно замучились, ведь нельзя же больше работать!

- Абсолютно невозможно! - вздохнув, подтвердил Филипп Филиппович.

- Ну вот, это же немыслимо, - шептал Борменталь, - в прошлый раз вы говорили, что боитесь за меня, и если бы вы знали, дорогой профессор, как вы меня этим тронули. Но ведь я же не мальчик и сам соображаю, насколько это может получиться ужасная штука. Но, по моему глубокому убеждению, другого выхода нет.

Филипп Филиппович встал, замахал на него руками и воскликнул:

- И не соблазняйте, даже и не говорите, - профессор заходил по комнате, закачав дымные волны, - и слушать не буду. Понимаете, что получится, если нас накроют. Нам ведь с вами на «принимая во внимание происхождение» отъехать не придется, невзирая на нашу первую судимость. Ведь у вас нет подходящего происхождения, мой дорогой?

- Какой там черт... Отец был судебным следователем в Вильно, - горестно ответил Борменталь, допивая коньяк.

- Ну вот-с, не угодно ли. Ведь это же дурная наследственность. Пакостнее ее и представить себе ничего нельзя. Впрочем, виноват, у меня еще хуже. Отец - кафедральный протоиерей. Мерси... «От Севильи до Гренады в тихом сумраке ночей...» Вот, черт ее возьми!

- Филипп Филиппович, вы - величина мирового значения, и из-за какого-то, извините за выражение, сукиного сына,.. Да разве они могут вас тронуть, помилуйте!

- Тем более не пойду на это, - задумчиво возразил Филипп Филиппович, останавливаясь и озираясь на стеклянный шкаф.

- Да почему?!

- Потому что вы-то ведь не величина мирового значения? <...>

- Вы - великий ученый, вот что, - молвил Борменталь, глотая коньяк. Глаза его налились кровью.

- Я хотел проделать маленький опыт, после того как два года тому назад впервые получил из гипофиза вытяжку полового гормона. И вместо этого что ж получилось, боже ты мой! Этих гормонов в гипофизе, о господи... Доктор, передо мной тупая безнадежность, я, клянусь, потерялся...

Борменталь вдруг засучил рукава и произнес, кося глазами к носу:

- Тогда вот что, дорогой учитель, если вы не желаете, я сам, на свой риск, покормлю его мышьяком. Черт с ним, что и папа - судебный следователь. Ведь, в конце концов, это ваше собственное экспериментальное существо.

Филипп Филиппович потух, обмяк, завалился в кресло и сказал:

- Нет, я не позволю вам этого, милый мальчик. Мне шестьдесят лет, я вам могу давать советы. На преступление не идите никогда, против кого бы оно ни было направлено. Доживите до старости с чистыми руками. <...>

Филипп Филиппович вдруг насторожился, поднял палец.

- Погодите-ка... Мне шаги послышались. Оба прислушались, но в квартире было тихо.

- Показалось, - молвил Филипп Филиппович и с жаром заговорил по-немецки. В его словах несколько раз звучало русское слово «уголовщина».

- Минуточку, - вдруг насторожился Борменталь и шагнул к двери. Шаги послышались явственно и приблизились к кабинету. Кроме того, бубнил голос. Борменталь распахнул дверь и отпрянул в изумлении. Совершенно пораженный Филипп Филиппович застыл в кресле.

В освещенном четырехугольнике коридора предстала в одной ночной сорочке Дарья Петровна с боевым и пылающим лицом. И врача и профессора ослепило обилие мощного и, как от страху показалось обоим, совершенно голого тела. В могучих руках Дарья Петровна волокла что-то, и это что-то, упираясь, садилось на зад, и небольшие его ноги, крытые черным пухом, заплетались по паркету. Что-то, конечно, оказалось Шариковым, совершенно потерянным, все еще пьяненьким, разлохмаченным и в одной рубашке.

Дарья Петровна, грандиозная и нагая, тряхнула Шарикова, как мешок с картофелем, и произнесла такие слова:

- Полюбуйтесь, господин профессор, на нашего визитера Телеграфа Телеграфовича. Я замужем была, а Зина невинная девушка. Хорошо, что я проснулась.

Окончив эту речь, Дарья Петровна впала в состояние стыда, вскрикнув, закрыла грудь руками и унеслась.

- Дарья Петровна, извините, ради бога! - опомнившись, крикнул ей вслед красный Филипп Филиппович.

Борменталь повыше засучил рукава рубашки и двинулся к Шарикову. Филипп Филиппович, заглянув ему в глаза, ужаснулся.

- Что вы, доктор! Я запрещаю...

Борменталь правой рукой взял Шарикова за шиворот и тряхнул его так, что полотно сзади на сорочке треснуло, а спереди с горла отскочила пуговка.

Филипп Филиппович бросился наперерез и стал выдирать щуплого Шарикова из цепких хирургических рук.

- Вы не имеете права биться, - полузадушенный, кричал Шариков, садясь наземь и трезвея.

- Доктор! - вопил Филипп Филиппович.

Борменталь несколько пришел в себя и выпустил Шарикова, после чего тот сейчас же захныкал.

- Ну, ладно, - прошипел Борменталь, - подождем до утра. Я ему устрою бенефис, когда он отрезвится.

Тут он ухватил Шарикова под мышки и поволок его в приемную спать. <...>

<...> Преступление созрело и упало, как камень, как это обычно и бывает. С сосущим нехорошим сердцем вернулся в грузовике Полиграф Полиграфович. Голос Филиппа Филипповича пригласил его в смотровую. Удивленный Шариков пришел и с неясным страхом заглянул в дула на лице Борменталя, а затем и Филиппа Филипповича. Туча ходила вокруг ассистента, и левая его рука с папироской чуть вздрагивала на блестящей ручке акушерского кресла.

Филипп Филиппович со спокойствием очень зловещим сказал:

- Сейчас заберете вещи, брюки, пальто, все, что вам нужно, и вон из квартиры.

- Как это так? - искренно удивился Шариков.

- Вон из квартиры сегодня, - монотонно повторил Филипп Филиппович, щурясь на свои ногти.

Какой-то нечистый дух вселился в Полиграфа Полиграфовича, очевидно, гибель уже караулила его и рок стоял у него за плечами. Он сам бросился в объятия неизбежного и гавкнул злобно и отрывисто:

- Да что такое, в самом деле? Что я, управы, что ли, не найду на вас? Я на шестнадцати аршинах здесь сижу и буду сидеть!

- Убирайтесь из квартиры, - задушевно шепнул Филипп Филиппович.

Шариков сам пригласил свою смерть. Он поднял левую руку и показал Филиппу Филипповичу обкусанный, с нестерпимым кошачьим запахом шиш. А затем правой рукой, по адресу опасного Борменталя, из кармана вынул револьвер. Папироса Борменталя упала падучей звездой, и через несколько секунд прыгающий по битым стеклам Филипп Филиппович в ужасе метался от шкафа к кушетке. На ней, распростертый и хрипящий, лежал заведующий подотделом очистки, а на груди у него помещался хирург Борменталь и душил его белой маленькой подушкой.

Через несколько минут доктор Борменталь, не со своим лицом, прошел на парадный ход и рядом с кнопкой звонка наклеил записку:

«Сегодня приема по случаю болезни профессора нет. Просят не беспокоить звонками».

Блестящим перочинным ножиком он перерезал провод звонка, в зеркале осмотрел исцарапанное в кровь свое лицо и изодранные, мелкой дрожью прыгающие руки. Затем он появился в дверях кухни и настороженным Зине и Дарье Петровне сказал:

- Профессор просит вас никуда не уходить из квартиры.

- Хорошо, - робко ответили Зина и Дарья Петровна.

- Позвольте мне запереть дверь на черный ход и забрать ключ, - заговорил Борменталь, прячась за дверь в тень и прикрывая ладонью лицо. - Это временно, не из недоверия к вам. Но кто-нибудь придет, а вы не выдержите и откроете, а нам нельзя мешать, мы заняты.

- Хорошо, - ответили женщины и сейчас же стали бледными.

Борменталь запер черный ход, забрал ключ, запер парадный, запер дверь из коридора в переднюю, и шаги его пропали у смотровой.

Тишина покрыла квартиру, заползла во все углы. Полезли сумерки, скверные, настороженные, одним словом - мрак.

Правда, впоследствии соседи через двор говорили, что будто бы в окнах смотровой, выходящих во двор, в этот вечер горели у Преображенского все огни и даже будто бы они видели белый колпак самого профессора... Проверить это трудно. Правда, и Зина, когда уже все кончилось, болтала, что в кабинете, у камина, после того как Борменталь и профессор вышли из смотровой, ее до смерти напугал Иван Арнольдович. Якобы он сидел в кабинете на корточках и жег в камине собственноручно тетрадь в синей обложке из той пачки, в которой записывались истории болезни профессорских пациентов. Лицо будто бы у доктора было совершенно зеленое и все, ну все, вдребезги исцарапанное. И Филипп Филиппович в тот вечер сам на себя не был похож. И еще, что... Впрочем, может быть, невинная девушка из пречистенской квартиры и врет...

За одно можно ручаться. В квартире в этот вечер была полнейшая и ужаснейшая тишина.

Конец повести

Эпилог

Ночь в ночь через десять дней после сражения в смотровой в квартире профессора Преображенского, что в Обуховой переулке, ударил резкий звонок. Зину смертельно напугали голоса за дверью:

- Уголовная милиция и следователь. Благоволите открыть.

Забегали шаги, застучали, стали входить, и в сверкающей от огней приемной с заново застекленными шкафами оказалась масса народа. Двое в милицейской форме, один в черном пальто с портфелем, злорадный и бледный председатель Швондер, юноша-женщина, швейцар Федор, Зина, Дарья Петровна и полуодетый Борменталь, стыдливо прикрывающий горло без галстуха.

Дверь из кабинета пропустила Филиппа Филипповича. Он вышел в известном всем лазоревом халате, и тут же все могли убедиться сразу, что Филипп Филиппович очень поправился в последнюю неделю. Прежний властный и энергичный Филипп Филиппович, полный достоинства, предсталперед ночными гостями и извинился, что он в халате.

- Не стесняйтесь, профессор, - очень смущенно отозвался человек в штатском. Затем он замялся и заговорил: - Очень неприятно... У нас есть ордер на обыск в вашей квартире и... - человек покосился на усы Филиппа Филипповича и докончил: - и арест, в зависимости от результатов.

Филипп Филиппович прищурился и спросил:

- А по какому обвинению, смею спросить, и кого?

Человек почесал щеку и стал вычитывать по бумажке из портфеля:

- По обвинению Преображенского, Борменталя, Зинаиды Буниной и Дарьи Ивановой в убийстве заведующего подотделом очистки М. К. X. Полиграфа Полиграфовича Шарикова.

Рыдания Зины покрыли конец его слов. Произошло движение.

- Ничего не понимаю, - ответил Филипп Филиппович, королевски вздергивая плечи, - какого такого Шарикова? Ах, виноват, этого моего пса... которого я оперировал?

- Простите, профессор, не пса, а когда он уже был человеком. Вот в чем дело.

- То есть он говорил? - спросил Филипп Филиппович, - это еще не значит быть человеком! Впрочем, это не важно. Шарик и сейчас существует, и никто его решительно не убивал.

- Профессор, - очень удивленно заговорил черный человек и поднял брови, - тогда его придется предъявить. Десятый день, как пропал, а данные, извините меня, очень нехорошие.

- Доктор Борменталь, благоволите предъявить Шарика следователю, - приказал Филипп Филиппович, овладевая ордером.

Доктор Борменталь, криво улыбнувшись, вышел. Когда он вернулся и посвистал, за ним из двери кабинета выскочил пес странного качества. Пятнами он был лыс, пятнами на нем отрастала шерсть. Вышел он, как ученый циркач, на задних лапах, потом опустился на все четыре и осмотрелся. Гробовое молчание застыло в приемной, как желе. Кошмарного вида пес, с багровым шрамом на лбу, вновь поднялся на задние лапы и, улыбнувшись, сел в кресло.

Второй милицейский вдруг перекрестился размашистым крестом и, отступив, сразу отдавил Зине обе ноги.

Человек в черном, не закрывая рта, выговорил такое:

- Как же, позвольте?.. Он же служил в очистке...

- Я его туда не назначал, - ответил Филипп Филиппович, - ему господин Швондер дал рекомендацию, если я не ошибаюсь.

- Я ничего не понимаю, - растерянно сказал черный и обратился к первому милицейскому: - это он?

- Он, - беззвучно ответил милицейский, - форменно он.

- Он самый, - послышался голос Федора, - только, сволочь, опять оброс.

- Он же говорил?.. Кхе... Кхе...

- И сейчас еще говорит, но только все меньше и меньше, так что пользуйтесь случаем, а то он скоро совсем умолкнет.

- Но почему же? - тихо осведомился черный человек.

Филипп Филиппович пожал плечами.

- Наука еще не знает способа обращать зверей в людей. Вот я попробовал, да только неудачно, как видите. Поговорил и начал обращаться в первобытное состояние. Атавизм!

- Неприличными словами не выражаться! - вдруг гаркнул пес с кресла и встал.

Черный человек внезапно побледнел, уронил портфель и стал падать на бок, милицейский подхватил его сбоку, а Федор сзади. Произошла суматоха, и в ней отчетливее всего были слышны три фразы:

Филиппа Филипповича: «Валерьянки! Это обморок».

Доктора Борменталя: «Швондера я собственноручно сброшу с лестницы, если он еще раз появится в квартире профессора Преображенского!»

И Швондера: «Прошу занести эти слова в протокол!»

* * *

Серые гармонии труб грели. Шторы скрыли густую пречистенскую ночь с ее одинокою звездою. Высшее существо, важный песий благотворитель, сидел в кресле, а пес Шарик, привалившись, лежал на ковре у кожаного дивана. От мартовского тумана пес по утрам страдал головными болями, которые мучили его кольцом по головному шву. Но от тепла к вечеру они проходили. И сейчас легчало, легчало, и мысли в голове у пса текли складные и теплые.

«Так свезло мне, так свезло, - думал он, задремывая, - просто неописуемо свезло. Утвердился я в этой квартире. Окончательно уверен я, что в моем происхождении нечисто. Тут не без водолаза. Потаскуха была моя бабушка, царство ей небесное, старушке. Утвердился. Правда, голову всю исполосовали зачем-то, но это заживет до свадьбы. Нам на это нечего смотреть».

В отдалении глухо позвякивали склянки. Тяпнутый убирал в шкафах смотровой.

Седой же волшебник сидел и напевал:

- «К берегам священным Нила...» Пес видел страшные дела. Руки в скользких перчатках важный человек погружал в сосуд, доставал мозги. Упорный человек настойчиво все чего-то добивался в них, резал, рассматривал, щурился и пел:

- «К берегам священным Нила...»

Январь-март 1925 года Москва

История создания и судьба повести М. А. Булгакова «Собачье сердце»

Повесть Булгакова «Собачье сердце», имеющая подзаголовок «Чудовищная история», не публиковалась при жизни писателя. Впервые она была напечатана в 1968г. («Студент». Лондон. NN 9, 10; «Грани». Франкфурт. N 69). В СССР она была издана в журнале «Знамя» (N 6) лишь в 1987 г. На рукописи стоит авторская дата: январь-март 1925 года. Предназначалась повесть для журнала «Недра», где ранее были опубликованы «Дьяволиада» и «Роковые яйца».

Фабула «Собачьего сердца», как и повести «Роковые яйца», восходит к произведению великого английского писателя-фантаста Герберта Уэллса (1866-1946) - к роману «Остров доктора Моро». В книге рассказывается о том, как профессор-маньяк в своей лаборатории на необитаемом острове занимается созданием необычных «гибридов», превращая людей в животных хирургическим путем.

Название «Собачье сердце» взято из трактирного куплета, помещенного в книге А. В. Лайферта «Балаганы» (1922):

На второе пирог - 
Начинка из лягушачьих ног, 
С луком, с перцем 
Да с собачьим сердцем.

Название может быть соотнесено с прошлой жизнью Клима Чугункина, зарабатывавшего на жизнь игрой на балалайке в трактирах.

7 марта 1925 года автор впервые читал первую часть повести на литературном собрании «Никитинских субботников», а 21 марта- вторую часть. На собрании присутствовал М. Я. Шнейдер, который позже так писал о своих впечатлениях: «Это первое литературное произведение, которое осмеливается быть самим собой. Пришло время реализации отношения к происшедшему» (к Октябрьскому перевороту 1917 года). Присутствующий там же агент ОГПУ докладывал своему начальству несколько иначе: «Такие вещи, прочитанные в самом блестящем литературном кружке, намного опаснее бесполезно-безвредных выступлений литераторов 101-го сорта на заседаниях Всероссийского Союза Поэтов. <...> Вся вещь написана во враждебных, дышащих бесконечным презрением к Совстрою тонах <...> и отрицает все его достижения. <...> Вторая и последняя часть повести Булгакова «Собачье сердце» вызвала сильное негодование двух бывших там писателей-коммунистов и всеобщий восторг всех остальных. <...> Если и подобно грубо замаскированные (ибо все это «очеловечевание» - только подчеркнуто-заметный, небрежный грим) выпады появляются на книжном рынке СССР, то белогвардейской загранице, изнемогающей не меньше нас от книжного голода, а еще больше от бесплодных поисков оригинального, хлесткого сюжета, остается только завидовать исключительнейшим условиям для контрреволюционных авторов у нас».

Безусловно, подобные высказывания «компетентных» сотрудников не могли пройти бесследно, и повесть была запрещена.

Однако люди, искушенные в литературе, приняли повесть и хвалили ее. Викентий Вересаев в апреле 1925 года писал поэту Максимилиану Волошину: «Очень было мне приятно прочесть Ваш отзыв о М. Булгакове <.. .> юмористические его вещи - перлы, обещающие из него художника первого ранга. Но цензура режет его беспощадно. Недавно зарезали чудесную вещь «Собачье сердце», и он совсем падает духом». 7 мая 1926 года в рамках санкционированной ЦК кампании по борьбе со «сменовеховством» на квартире у Булгакова был произведен обыск и конфискована рукопись дневника писателя и два экземпляра машинописи «Собачьего сердца». Лишь спустя три с лишним года конфискованное при обыске было возвращено автору благодаря содействию Максима Горького.

«Собачье сердце» предполагалось инсценировать во МХАТе. 2 марта 1926 года Булгаков заключил с театром договор, который в связи с цензурным запретом на произведение был расторгнут 19 апреля 1927 года.

В «Собачьем сердце» есть характерные приметы времени с декабря 1924 года по март 1925-го. В эпилоге повести упоминается мартовский туман, от которого страдал головными болями вновь обретший свою собачью ипостась Шарик. Программа московских цирков, которую столь тщательно изучает Преображенский, проверяя нет ли там номеров с участием котов («У Соломоновского... четыре каких-то ...Юссемс и человек мертвой точки... У Никитина... слоны и предел человеческой ловкости»), точно соответствует программам начала 1925 года. Именно тогда состоялись гастроли воздушных гимнастов «Четыре Юссемс» и эквилибриста Этона, номер которого назывался «Человек на мертвой точке».

Повесть начинается с изображения Москвы, увиденной глазами Шарика, бродячего пса, никому не нужного, «знающего» жизнь далеко не с лучшей ее стороны. Картина города реалистична, даже натуралистична: шикарные рестораны, где «дежурное блюдо - грибы, соус пикан», и столовая «нормального питания служащих Центрального Совета Народного Хозяйства», в которой варят щи из «вонючей солонины». Здесь живут «товарищи», «господа», «пролетарии».

Все показывает неприглядную изнанку: кругом разруха, исказились в страшной гримасе улицы, дома, люди. Дома, словно люди, живут своей самостоятельной жизнью (калабуховский дом). Немалое значение в завязке повести имеет зловещий пейзаж: «Вьюга в подворотне ревет мне отходную», «ведьма сухая метель загремела воротами» , «вьюга захлопала из ружья над головой».

Один из главных героев повести - профессор Преображенский - всемирно известный ученый, врач, умница, абсолютно уверенный в том, что «разруха не в клозетах, а в головах», размышляет о происходящем так: ведь стоял же калабуховский дом до революции, и никто не воровал калош, и лежали ковры в парадном, и лестница была чистой, в цветах, но пришли другие люди и «в апреле семнадцатого года в один прекрасный день, пропали все калоши <...> 3 палки, пальто и самовар у швейцара», и вот тут-то началась разруха.

Идея преобразования мира стара и благородна, ее поддерживали и развивали лучшие умы в истории, но это идея преобразования, а не разрушения. С первых же страниц повести читатель погружается в атмосферу разрушения, опустошения, в мир, где все строится по закону: «Кто был ничем, тот станет всем». Эти «никто» живут в калабуховском доме, именно благодаря им наступает «разруха». Они не занимаются делом, они - поют. В этом мире перестают действовать общечеловеческие нормы и законы поведения.

Фамилия Преображенский не случайна. Филипп Филиппович не просто врач, он «маг», «волшебник», «чародей», преобразователь, который пытается найти способ «улучшения человеческой породы». Но его эксперимент приводит к неожиданным результатам. Несчастный пес Шарик становится гражданином Шариковым. Начинается процесс воздействия словом, которое несет Швондер. По его мнению, Шариков «пролетарий», «труженик», чего никак не может понять профессор. «Да почему же вы труженик?» - изумляется он. А логика «пролетариев» такова: «Да уж известно - не нэпман». Шарикову невдомек, что все, что имеет профессор Преображенский, нажито собственным трудом, его не смущает, что он живет и кормится за счет профессора: ведь зачем работать, если можно отнять. Как известно, ленинский лозунг «Грабь награбленное!», в том числе и нажитое интеллектуальным трудом, был одним из самых популярных в дни революции. Благородная идея «равенства и братства» переродилась в примитивную уравниловку и откровенный грабеж. И Шариков и Швондер - люди искусственно выведенные, только разными путями. Операция по пересадке гипофиза в течение недели «очеловечила» собаку, «операция» по «очеловечиванию» Швондера длилась дольше, но результат в сущности один. Эти «люди» имеют лишь внешние человеческие признаки, недостаточные для того, чтобы определение «человек» было к ним приложимо. Миллионам швондеров внушили: чтобы стать «новым человеком», хозяином жизни, не нужно много трудиться и прилагать какие-либо особенные усилия, достаточно того, что ты «пролетарий» - а значит, имеешь право быть «хозяином жизни». Убеждение Шарикова в своем классовом превосходстве вызывает взрыв негодования у Преображенского и Борменталя: «Вы стоите на самой низшей ступени развития <.. .> вы в присутствии двух людей с университетским образованием позволяете себе подавать какие-то советы космического масштаба и космической же глупости о том, как все поделить...»

С появлением Шарикова в квартире профессора начинается разруха, она принимает катастрофические размеры, и вместо того, чтобы заниматься делом, оперировать, Преображенский вынужден принимать Швондера, выслушивать угрозы, обороняться, писать бесчисленные бумаги, чтобы узаконить существование Полиграфа Полиграфовича. Нарушена жизнь всего дома, «народ целый день ломится», чтобы посмотреть «говорящую собачку». У людей нет другого дела, но ведь без своего дела нет и жизни. Эта мысль автора очень важна. Революционеры-большевики только тем и занимаются, что делают не свое дело: руководят, не умея руководить, разрушают то, что не ими создано, все переделывают, перестраивают. Эксперимент большевиков по созданию «нового» - центральная проблема повести. Профессор Преображенский не любит большевиков, но и он своими, хирургическими методами, хочет «улучшить человеческую породу». И вот вывод, сделанный профессором: Шариков - насилие над природой! «Объясните мне, пожалуйста, зачем нужно искусственно фабриковать Спиноз, когда любая баба может спокойно его родить когда угодно. Ведь родила же в Холмогорах мадам Ломоносова этого своего знаменитого! <...> Мое открытие, черти б его съели, <.. .> стоит ровно один ломаный грош... <...> Теоретически это интересно. <...> Ну а практически что? Кто теперь перед вами? - Преображенский указал в сторону смотровой, где почивал Шариков». Что же могло выйти из Клима Чугункина, пьяницы с тремя судимостями, умершего в пивной от удара ножом в сердце? Ответ прост - Клим Чугункин. Страшно другое: «продвинутым» пролетарием, для которого уготован государственный пост, становится «помесь» преступника и собаки. А ведь Шариков далеко бы пошел, потому что такие, как он, удобны. Шариковы готовы подчиняться и подчинять. А власть пролетариата - основа пролетарской идеологии. Нельзя в одночасье изменить то, что складывалось веками. Крах подобных экспериментов неизбежен, потому что невозможно «очеловечить» то, что перестало быть человеком, потеряв духовную и моральную основу, на которой строятся отношения между обществом и личностью. Вот почему эксперимент с очеловечением собаки провалился так же, как и трагический коммунистический «эксперимент». Время показало, насколько прав был в своих прозрениях М. Булгаков.

Анализ текста

Шарик и Полиграф Полиграфович Шариков

«У-у-у-у-у-у-у-у-у!» - этими странными звуками начинается повесть М. Булгакова. В них слышатся боль и страх погибающего существа, способного оценить (как это ни покажется странно) и «негодяя в грязном колпаке» из столовой «Нормального питания», который плеснул кипятком и обварил левый бок собаки, и поваров: «например, покойный Влас с Пречистенки. Скольким он жизнь спас!» Булгаков показывает Москву так, как может ее увидеть дворовый пес не случайно: «Что они там вытворяют в нормальном питании - уму собачьему непостижимо. Ведь они же, мерзавцы, из вонючей солонины щи варят, а те, бедняги ничего и не знают. Бегут, жрут, лакают!» Собака, живущая в ужасных условиях, способна сострадать людям, оказавшимся в таком же, как она, положении. Шарику жаль машинисточку, получающую по IX разряду «четыре с половиной червонца», которая «дрожит, морщится» от столовской отравы за 40 копеек, но ест. «Вон она, вон она!!! Бежит в подворотню в любовниковых чулках. Ноги холодные, в живот дует, потому что шерсть на ней вроде моей, а штаны она носит холодные, так кружевная видимость... Жаль мне ее, жаль. Но самого себя мне еще больше жаль. Не из эгоизма говорю, о нет, потому что мы действительно в неравных условиях. Ей-то хоть дома тепло, ну, а мне... <...> Куда пойду? <...> У-у-у-у!»

Монолог Шарика очень важен в завязке повести. Практически писатель вводит читателя в атмосферу жизни послереволюционной Москвы. А то, что эта неприглядная картина дана глазами собаки, делает ее еще более ужасающей: голод, воровство, нищета, болезни, жестокость, унижения.

И когда появляется «загадочный господин» и манит собаку куском колбасы, умный пес оценивает и себя, а вместе с собой и весь «мир голодных», сводя все к обобщению: «Рабская наша душа, подлая доля!»

Вирусом «раба» заражены все: и Шарик, и машинисточка, и повар, и швейцар, и пациенты профессора, и даже члены «жилтоварищества». Автор это постоянно подчеркивает.

Так изображает Булгаков столицу государства, в котором строится «новое общество» «новых людей». Профессор Преображенский, не сочувствующий советской власти, тоже одержим идеей «улучшить человеческую породу». Его идея потерпела крах. Почему?

Шарик «наследует» худшие черты Клима Чугункина. Вместо доброго пса возникает зловещий, тупой, агрессивный Полиграф Полиграфович - порождение своего времени, который прекрасно вписывается в социалистическую действительность и даже делает завидную карьеру: от существа неопределенного социального статуса до заведующего подотдела очистки Москвы от бродячих животных.

Очень символично появление Полиграфа Полиграфовича на свет. Операцию профессор со священнической фамилией Преображенский производит во второй половине дня 23 декабря, а очеловечивание пса завершается в ночь на 7 января, поскольку последнее упоминание о его собачьем облике в дневнике наблюдений, который ведет ассистент Борменталь, датировано б января. Таким образом, весь процесс превращения собаки в человека охватывает период с 24 декабря по 6 января, от католического до православного Сочельника. «Новый человек» Шариков появляется на свет в ночь на 7-е января - в православное Рождество. Происходит новое рождество, только не Господне. Полиграф Полиграфович - воплощение не Христа, а дьявола, «обезьяны» Бога. «Новорожденный» берет себе имя в честь вымышленного «святого» в новых советских «святцах», предписывающих праздновать всей страной День полиграфиста. Можно с полным правом сказать, что Шариков и воспитывается на советской полиграфической продукции - книгах с изложенными в них догмами марксизма, которые дал ему читать Швондер. Что же вынес из этих изданий Шариков? А только одно - «взять все и поделить». Связь Шарикова с потусторонними силами зла подчеркивается и в сцене, когда какой-то «нечистый дух вселился в Полиграфа Полиграфовича, очевидно, гибель уже караулила его и рок стоял у него за плечами. Он сам бросился в объятья неизбежного и гавкнул злобно и отрывисто:

- Да что такое, в самом деле? Что я, управы, что ли, не найду на вас? Я на шестнадцати аршинах здесь сижу и буду сидеть!

- Убирайтесь из квартиры, - задушенно шепнул Филипп Филиппович.

Шариков сам пригласил свою смерть. Он поднял левую руку и показал Филиппу Филипповичу обкусанный, с нестерпимым кошачьим запахом шиш. А затем правой рукой, по адресу опасного Борменталя, из кармана вынул револьвер». «Преображение» закончено, совершилось полное превращение доброго и умного Шарика в злобного Полиграфа Полиграфовича. Вооруженный револьвером Шариков опасен, он выступает яркой иллюстрацией знаменитого высказывания Никколо Макиавелли: «Все вооруженные пророки победили, а безоружные погибли». Вполне очевидно понимание Булгаковым безысходности сложившегося в России положения. Действительно, террор и сила большевиков обеспечили им крепкие позиции, и только в фантастическом мире Булгакова оказалось возможным обезоружить Шарикова и путем сложной хирургической операции возвратить его в прежнее состояние, вернуть к жизни собаку, ненавидящую лишь котов и дворников, а не весь мир. В реальности разоружить большевиков уже не мог никто. Опасность в лице Шарикова, грядущая машина «по очистке» оказалась пророчеством Булгакова, писатель как бы предсказал кровавые чистки 30-х годов, уже среди самих коммунистов, когда одни швондеры карали других, менее удачливых. Шариковы опасны не только для преображенских, но, как показало время, и для «своих»: для швондеров, пеструхиных...

В «Роковых яйцах» Булгаков выразил скептическое отношение к идее строительства в России коммунистического общества при существующем уровне культуры и просвещения. В «Собачьем сердце» он идет дальше и пародирует попытки большевиков сотворить нового человека, призванного стать строителем коммунистического государства.

В работе «На пиру богов», вышедшей в Киеве в 1918 г., философ, богослов и публицист С. Н. Булгаков заметил: «Признаюсь вам, что «товарищи» кажутся мне иногда существами, вовсе лишенными духа и обладающими только низшими душевными способностями, особою разновидностью дарвиновских обезьян - homo socialisticus».

Обратное превращение произошло - «высшее существо, важный песий благодетель, сидел в кресле, а пес Шарик, привалившись, лежал на ковре у кожаного дивана... и мысли в голове у пса текли складные и теплые.

«Так свезло мне, так свезло, - думал он, задремывая, - просто неописуемо свезло».

«Свезло» не только Шарику, но как жаль, что только в фантастическом мире Булгакова, а не в реальной жизни России.

Филипп Филиппович Преображенский

Прототипом профессора Преображенского послужил дядя Булгакова, брат его матери Николай Михайлович Покровский, врач-гинеколог. Обстановка его квартиры по адресу: Пречистенка, 24 (или Чистый переулок, 1) в деталях совпадает с описанием квартиры профессора. Сохранилась колоритная характеристика Н. М. Покровского в воспоминаниях первой жены писателя Т. Н. Лаппа: «Я как начала читать «Собачье сердце», сразу догадалась, что это он. Такой же сердитый, напевал всегда что-то, ноздри раздувались, усы такие же пышные были. Вообще, он симпатичный был. Он тогда на Михаила очень обиделся за это. Николай Михайлович долго не женился, но очень любил ухаживать за женщинами <...> отличался непокладистым, вспыльчивым характером».

Профессора Филиппа Филипповича Преображенского мы видим глазами Шарика: «Дверь через улицу в ярко освещенном магазине хлопнула, и из нее показался гражданин. Именно гражданин, а не товарищ, и даже вернее всего - господин. Ближе - яснее - господин. Вы думаете, я сужу по пальто? Вздор. Пальто теперь очень многие и из пролетариев носят <.. .> А вот по глазам - тут уж и вблизи и издали не спутаешь. О, глаза - значительная вещь! Вроде барометра. Все видно - у кого великая сушь в душе, что ни за что ни про что может ткнуть носком сапога в ребра, а кто сам всякого боится <...>.

Господин уверенно пересек в столбе метели улицу и двинулся в подворотню. Да, да, у этого все видно. Этот тухлой солонины лопать не станет...»

«Загадочный господин» поражает Шарика всем: «Вот это личность! <...> Что это за такое лицо, которое может псов с улицы мимо швейцара вводить в дом жилищного товарищества? Посмотрите, этот подлей; - ни звука, ни движения!» Кажется, ничто не может вывести из равновесия профессора, только, когда он узнает, что в третью квартиру поселили «четыре штуки» жилтоварищей, «глаза его округлились, и усы встали дыбом <...>

- Боже мой! Воображаю, что теперь будет в квартире!» - с ужасом восклицает он.

А в квартире, как и в доме, а впрочем, и во всей стране, началась разруха.

Знаменитый монолог Филиппа Филипповича о разрухе: «Это - мираж, дым, фикция! <...> Что такое эта ваша «разруха»? Старуха с клюкой? Ведьма, которая выбила все стекла, потушила все лампы? Да ее вовсе не существует! Что вы подразумеваете под этим словом? <...> Это вот что: если я, вместо того, чтобы оперировать, каждый вечер начну у себя в квартире петь хором, у меня настанет разруха! Если я, ходя в уборную, начну, извините меня за выражение, мочиться мимо унитаза и то же самое будут делать Зина и Дарья Петровна, в уборной получится разруха. Следовательно, разруха сидит не в клозетах, а в головах!»

В начале 30-х годов в московской Мастерской коммунистической драматургии была поставлена одноактная пьеса Валерия Язвицкого «Кто виноват» («Разруха»), где главным действующим лицом была древняя скрюченная старуха в лохмотьях по имени Разруха, мешающая жить семье пролетария. Советская пропаганда действительно делала из разрухи какую-то мифическую неуловимую злодейку, стремясь скрыть, что ее первопричина - политика большевиков, военный коммунизм, то, что люди отвыкли честно и качественно работать и не имеют стимулов к труду. Единственным лекарством против разрухи Преображенский (а с ним и Булгаков) признает обеспечение порядка, когда каждый может заниматься своим делом: «Городовой! Это, и только это! И совершенно не важно, будет ли он с бляхой или же в красном кепи. Поставить городового рядом с каждым человеком и заставить этого городового умерить вокальные порывы наших граждан <...> Я вам скажу <...> что ничего не изменится в нашем доме, до тех пор, пока не усмирите этих певцов! Лишь только они прекратят свои концерты, положение само собой изменится к лучшему!»

Профессор - труженик, и хотя он живет в семи комнатах, что кажется жилтоварищам неописуемой роскошью, назначение каждой рационально, и по мнению писателя, так и должен жить нормальный человек: спать в спальне, обедать - в столовой, а оперировать - в операционной. Сознание «новых» людей не сформировано культурой человеческих потребностей, культурой быта. Главное для них - все поделить, нанести кирпича, поставить перегородки, убрать ковры и цветы с лестницы, т. е. изменить мир по-своему, по-пролетарски. Первая встреча с «четырьмя штуками» жилтоварищей закончилась победой Филиппа Филипповича, профессор торжествует. Работница, пол которой не смог определить Преображенский, хочет как-то оправдать цель визита и предлагает профессору «несколько журналов в пользу детей Франции.

- Нет, не возьму, - кротко ответил Филипп Филиппович, покосившись на журналы <...>

- Вы не сочувствуете детям Франции?

- Нет, сочувствую.

- Так почему же?

- Не хочу».

В этом эпизоде очень ярко выражены взгляды Филиппа Филипповича. Он открыто, без тени страха заявляет: «Да, я не люблю пролетариата», - что, безусловно, в те времена было весьма опасно, как шутливо замечает Борменталь, его «следовало бы арестовать».

Жизнь Филиппа Филипповича кажется шикарной даже Борменталю, тем более Зине и Шарику. Это нормальный быт: «на разрисованных райскими цветами тарелках с черной широкой каймой лежала тонкими ломтиками нарезанная семга, маринованные угри. На тяжелой доске - кусок сыру в слезах, и в серебряной кадушке, обложенной снегом, икра <...> Посреди комнаты тяжелый, как гробница, стол, накрытый белой скатертью, а на ней два прибора, салфетки, свернутые в виде папских тиар, и три темных бутылки.

Зина внесла серебряное крытое блюдо, в котором что-то ворчало <...>

- А водка должна быть в сорок градусов, а не в тридцать - это во-первых, - наставительно перебил Филипп Филиппович, - а во-вторых, Бог их знает, чего они туда плеснули. Вы можете сказать, - что им придет в голову? <...> Заметьте, Иван Арнольдович: холодными закусками и супом закусывают только недорезанные большевиками помещики. Мало-мальски уважающий себя человек оперирует закусками горячими». Весь уклад жизни в новом обществе вызывает протест профессора: «И, Боже вас сохрани, не читайте до обеда советских газет <...> никаких не читайте». От них, по мнению Преображенского, происходит понижение рефлексов, скверный аппетит, угнетенное состояние духа.

Перед читателем умный, добрый, но язвительный человек, лояльно относящийся к происходящему, но явно не поддерживающий существующую власть, с ее законами, нормами жизни, «культурой», человек, способный анализировать происходящее и умеющий приспособиться к существующим условиям в нужной для него степени. Но как меняется портрет этого степенного «барина», когда рушится главное - дом: «Пропал Калабуховский дом! <...> когда эти баритоны кричат: «Бей разруху!», я смеюсь. (Лицо Филиппа Филипповича перекосило так, что тяпнутый открыл рот.) Клянусь вам, мне смешно! Это означает, что каждый из них должен лупить себя по затылку! И вот когда он вылупит из себя <...> галлюцинации, а займется чисткой сараев - прямым своим делом, - разруха исчезнет сама собой. Двум богам служить нельзя! Невозможно в одно и то же время подметать трамвайные пути и устраивать судьбы каких-то испанских оборванцев! Это никому не удастся, доктор, и тем более людям, которые, вообще отстав в развитии от европейцев лет на двести, до сих пор не совсем уверенно застегивают свои собственные штаны! <...> Ястребиные ноздри его раздувались».

Тема дома проходит через все творчество М. А. Булгакова. И в «Белой гвардии», и в «Мастере и Маргарите» она является лейтмотивом произведений. В «Собачьем сердце» профессор с болью смотрит на происходящее, он не равнодушен, он живет в реальном мире, а не в мире «Аиды», хотя и с удовольствием напевает любимый мотив из этой оперы. Иникакой контрреволюции, по мнению профессора, в его словах нет, «в них здравый смысл и жизненная опытность...».

Он работает и не любит бездельников (именно таковыми он, как и сам автор, считает знаменитую четверку). «Успевает всюду тот, кто никуда не торопится. <...> Конечно, если бы я начал прыгать по заседаниям и распевать целый день, как соловей, вместо того, чтобы заниматься прямым своим делом, я бы никуда не поспел. <...>

Я сторонник разделения труда. В Большом пусть поют, а я буду оперировать. Вот и хорошо - и никаких разрух...» Человеческое и политическое кредо Преображенского, а вместе с ним и Булгакова, ясно: и героя повести, и автора волнует одно и то же - мир, в котором они живут, который они хотят сделать лучше, изменив человека. А как можно воспитать человека? И здесь у профессора есть ответ, только верный ли?

«Лаской-с. Единственным способом, который возможен в обращении с живым существом. Террором ничего поделать нельзя с животным, на какой бы ступени развития оно ни стояло. Это я утверждаю, утверждал и буду утверждать. Они напрасно думают, что террор им поможет. Нет-с, нет-с, не поможет, какой бы он ни был: белый, красный или даже коричневый! Террор совершенно парализует нервную систему», - заявляет профессор, объясняя, возможно, позицию М. Булгакова, который хотел «встать бесстрастно над красными и белыми». Главное для писателя - любовь к человеку и вера в него.

Символично и то, что с появлением в доме преобразованного Шарика, все пошло вверх дном, в доме начала воцаряться «разруха»: нарушен размеренный порядок жизни, человеческих отношений, даже речь профессора приобретает новые обороты, нервные интонации (где уж тут ласка, может быть, она применима лишь к животным?): «Убрать эту пакость с шеи. Вы... ты... вы посмотрите на себя в зеркало - на что вы похожи! Балаган какой-то! окурки на пол не бросать, в сотый раз прошу. Чтобы я больше не слышал ни одного ругательного слова в квартире. Не плевать! <...> С писсуаром обращаться аккуратно. С Зиной всякие разговоры прекратить! Она жалуется, что вы в темноте ее подкарауливаете. Смотрите! Кто ответил пациенту «Пес его знает» ? Что вы, в самом деле, в кабаке, что ли?»

И доктор Борменталь и Филипп Филиппович в конце концов понимают свою ошибку - сделать из нечеловека человека невозможно. Процесс деградации Шарикова под воздействием Швондера становится необратимым, воспитание не помогает, природа и среда, в которой вырос и развивался индивид, - берут свое, он не подлежит исправлению. И только тогда, когда обратное преображение произошло, жизнь вернулась в свою колею:

«Дверь из кабинета пропустила Филиппа Филипповича. Он вышел в известном всем лазоревом халате, и тут же все могли убедиться сразу, что Филипп Филиппович очень поправился за последнюю неделю. Прежний, властный и энергичный Филипп Филиппович, полный достоинства, предстал перед ночными гостями и извинился, что он в халате». Вернулся прежний Филипп Филиппович, опровергший миф о «новом человеке», о возможности его формирования как с помощью ласки, так и с помощью террора.

Вопросы и задания

1. Как изображена в повести «Собачье сердце» общественно-политическая ситуация в России 20-х годов?

2. Какова, на ваш взгляд, политическая позиция автора, как она отразилась в повести?

3. Какое значение в повести имеет описание города, улиц, домов?

4. Случайно ли, на вал: взгляд, имя, выбранное автором для собаки, - Шарик?

5. Сравните образы Шарика - бродячего пса и Шарикова - «начальника по очистке». Какие чувства они вызывают?

6. Какие художественные детали использует автор при создании образов Шарикова, Швондера, Пеструхина?

7. Почему квартира профессора Преображенского не подвергалась уплотнению?

8. Какие художественные детали использует автор при создании образов профессора Преображенского, доктора Борменталя?

9. Что говорит о характере и образе жизни профессора Преображенского обстановка в квартире?

10. Какого рода помощь оказывал пациентам профессор Преображенский?

11. Какова композиция повести, из каких частей она состоит?

12. Какую оценку состоянию общества дает Преображенский? В чем, по его мнению, причина разрухи?

13. Какую роль играют сцены пения?

14. Проведите сравнительный анализ описаний жизни в калабуховском доме до революции и после.

15. Как сложилась судьба Шарика? Изменился ли его образ мыслей после возвращения в первоначальное состояние?

16. Как, по-вашему мнению, может сложиться дальнейшая жизнь профессора Преображенского и доктора Борменталя. Обоснуйте свои предположения.

17. Какова роль образов прислуги в повести?

18. Приведите примеры антитезы в повести.

19. Почему повесть вызвала противоречивые оценки? Почему запрет на ее издание был столь длительным (60 лет)?

20. Выскажите свое отношение к профессору Преображенскому, доктору Борменталю, Шарикову, Швондеру и другим героям.

21. Дайте возможные варианты толкования названия повести «Собачье сердце».

Темы сочинений по повести М. А. Булгакова «Собачье сердце»

1. Смысл названия повести «Собачье сердце».

2. Портрет эпохи в повести «Собачье сердце».

3. Художественное своеобразие повести «Собачье сердце».

4. «Великие преобразователи природы» (по повестям М. А, Булгакова «Роковые яйца» и «Собачье сердце»),

5. Образ профессора Ф. Ф. Преображенского в повести «Собачье сердце».

6. Сравнительная характеристика образов Шарика и П. П. Шарикова в повести «Собачье сердце».

7. Своеобразие проблематики повести «Собачье сердце».

8. Пролетариат и интеллигенция в повести «Собачье сердце».

9. Традиции Н. В. Гоголя и М. Е. Салтыкова-Щедрина в «фантастическом реализме» М. А. Булгакова.

10. Деградация «человеческого материала» в ходе рискованного эксперимента над человеческой природой (по повести «Собачье сердце»),

11. Реальное и фантастическое в произведениях М. А. Булгакова.

12. «Новый человек» в изображении М. А. Булгакова (по повести «Собачье сердце»).

13. Комическое и трагическое в произведениях М. А. Булгакова.

Развернутые планы сочинений

«Новый человек» в изображении М. А. Булгакова

(по повести «Собачье сердце»)

Вступление

1. Изображение писателем общества и судеб отдельных героев в переломный для страны период, общая характеристика эпохи и проблем, ею порожденных.

2. Фабула повести связана с утопической идеей очеловечивания животных, которая впервые возникает в произведениях Уэллса.

3. Тема «нового человека» в русской классике, ее развитие в повести М. А. Булгакова. 

Основная часть

1. «Преображение» собаки в Полиграфа Полиграфовича Шарикова. Милый, добрый пес Шарик воспринимает худшие черты своего человеческого донора, люмпен-пролетария, и превращается в зловещую личность Полиграфа Полигра-фовича Шарикова.

2. Процесс нравственной деградации Шарикова, который быстро вписывается в советскую номенклатуру и угрожает доносом погубить своего создателя.

3. Крах научной идеи Преображенского. Исправление фундаментальной ошибки, допущенной в результате воплощения абстрактной научной идеи при неумении предвидеть ближайшие последствия эксперимента.

4. Судьба и проблемы общества, в котором рождается «новый человек»; идеалы революции низведены в сознании Шарикова до грубой уравниловки. Безграмотные шариковы оказались идеально приспособлены к жизни в государстве, именно они формируют новое чиновничество, становятся послушными винтиками административного механизма, осуществляющего власть.

Заключение

1. Условности жанра повести позволяют более глубоко и обобщенно увидеть тяжелейшие последствия массовых экспериментов, которые осуществлялись в реальной общественной практике.

2. Булгаков ставит под сомнение одну из наиболее культивируемых официальных идей того времени - идею решающего значения пролетарского происхождения, послужившую основанием для раскола общества по социальному признаку.

3. «Феномен Шарикова» указывает на массовую фигуру, адекватную пушкинской «черни», которая была необходима сталинской бюрократии для осуществления власти над всеми без исключения социальными группами, слоями и классами нового государства. Без шариковых и ему подобных в России были бы невозможны раскулачивание, коллективизация, индустриализация, организованные доносы, расстрелы, бездушные истязания миллионов людей в лагерях и ссылках. Все это требовало огромного исполнительного аппарата, состоящего из полулюдей с «собачьим сердцем».

4. Запрет повести - еще одно подтверждение идей, положенных в ее основу.

Комическое и трагическое в произведениях М. А. Булгакова

(на примере повести «Собачье сердце»)

Вступление

1. Традиция русской литературной сатиры. Темы и проблемы, волнующие русских классиков: Н. В. Гоголя, М. Е. Салтыкова-Щедрина, А. П. Чехова. Изображение трагического через комическое.

2. Булгаков не только сатирик. Особенности сатиры М. Булгакова. Комическое воплощение серьезных тем. Фантастическое произведение, изображающее Россию после революции 1917 года как предсказание близящейся катастрофы. Злободневность проблемы.

Основная часть

1. Судьба России - судьба дома в Обуховском переулке. Нелепо выглядящие, неграмотные мужчины и женщины., бездельничающие, «поющие» и «заседающие» могут выглядеть смешными, но именно в них и воплощается трагедия страны. Они, во главе со Швондером, как пришельцы из царства Тьмы, «воспитывают» «нового человека» Шарикова.

2. Противостояние Преображенского и Швондера отражает противостояние интеллигенции и пролетариата, новой власти. Столкновение культуры и антикультуры, духовности и антидуховности. Отсутствие жизнеутверждающего финала.

3. Отсутствие смешного в образе «нового человека» Шарикова.

4. Уродство духовное и физическое. Шариков - рупор идей Швондера, идей большевиков.

Заключение

1. Сочетание комического и трагического в произведении М. А. Булгакова является продолжением традиции русских сатириков.

2. Значение сатирического изображения России в переломный период. Особенностью булгаковской сатиры является смешение смешного и грустного в событийном плане. Оно показывает глубочайшую трагедию личности и общества.

Краткая библиография

Агеносов В. В. «Трижды романтический мастер»: Проза Михаила Булгакова // Агеносов В. В. и др. Литература народов России XIX- XX веков.- М., 1995.
В статье дается обзор жизни и творчества М. А. Булгакова. Рассматриваются композиция, жанр, проблематика романа «Мастер и Маргарита».

Булгаков М. А. Письма. Жизнеописание в документах. Современник. - М., 1989.
Исследование творчества писателя, основанное на архивных материалах, черновых вариантах, документах.

Булгакова Е.С. Дневник Елены Булгаковой», --М., 1990.

Гаспаров Б.М. Из наблюдений над мотив-ной структурой романа М. Булгакова «Мастер и Маргарита» // Литературные лейтмотивы. - М., 1994.
Вызывающее полемику исследование о системе образов и их прототипах в романе.

Соколов Б. В. Булгаковская энциклопедия. - М., 1996.
Автор работы - крупнейший специалист-булгаковед. В энциклопедии приведены малоизвестные факты жизни и творчества писателя. Рассказано о прототипах героев его произведений.

Соколов Б. В. Роман М. Булгакова «Мастер и Маргарита». - М., 1991.
Исследуется система образов и исторические источники романа.

Чудакова М. Жизнеописание Михаила Булгакова. - М., 1988.
Исследование творчества Булгакова с привлечением архивных материалов.

Яновская Л. Творческий путь М. Булгакова. - М., 1983.
Книга о жизни и творчестве М. А. Булгакова. Приводится анализ наиболее известных произведений писателя.

перейти к началу страницы