Литература
Большой справочник "РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА"
ЛИТЕРАТУРНЫЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ
Е. И. Замятин
МЫ
Основное содержание
Запись 1-ая. Конспект
Объявление. Мудрейшая из линий. Поэма
Я просто списываю - слово в слово - то, что сегодня напечатано в Государственной Газете:
«Через 120 дней заканчивается постройка ИНТЕГРАЛА. Близок великий, исторический час, когда первый ИНТЕГРАЛ взовьется в мировое пространство. Тысячу лет тому назад ваши героические предки покорили власти Единого Государства весь земной шар. Вам предстоит еще более славный подвиг: стеклянным, электрическим, огнедышащим ИНТЕГРАЛОМ проинтегрировать бесконечное уравнение вселенной. Вам предстоит благодетельному игу разума подчинить неведомые существа, обитающие на иных планетах, - быть может, еще в диком состоянии свободы. Если они не поймут, что мы несем им математически-безошибочное счастье, - наш долг заставить их быть счастливыми. Но прежде оружия - мы испытываем слово.
От имени Благодетеля объявляется всем нумерам Единого Государства:
Всякий, кто чувствует себя в силах, обязан составлять трактаты, поэмы, манифесты, оды или иные сочинения о красоте и величии Единого Государства.
Это будет первый груз, который понесет ИНТЕГРАЛ.
Да здравствует Единое Государство, да здравствуют нумера, да здравствует Благодетель!»
Я пишу это - и чувствую: у меня горят щеки. Да: проинтегрировать грандиозное вселенское уравнение. Да: разогнуть дикую кривую, выпрямить ее по касательной - асимптоте - по прямой. Потому что линия Единого Государства - это прямая. Великая, божественная, точная, мудрая прямая - мудрейшая из линий...
Я, Д-503, строитель Интеграла, - я только один из математиков Единого Государства. Мое, привычное к цифрам, перо не в силах создать музыки ассонансов и рифм. Я лишь попытаюсь записать то, что думаю - точнее, что мы думаем(именно так: мы, и пусть это «МЫ» будет заглавием моих записей). Но ведь это будет производная от нашей жизни, от математически совершенной жизни Единого Государства, а если так, то разве это не будет само по себе, помимо моей воли, поэмой? Будет - верю и знаю.
Я пишу это и чувствую: у меня горят щеки. Вероятно, это похоже на то, что испытывает женщина, когда впервые услышит в себе пульс нового - еще крошечного, слепого человечка. Это я и одновременно - не я. И долгие месяцы надо будет питать его своим соком, своей кровью, а потом - с болью оторвать его от себя и положить к ногам Единого Государства.
Но я готов, так же, как каждый, - или почти каждый из нас. Я готов.
[Так начинается рукопись человека будущего, вернее, нумера, потому что в том далеком и счастливом мире постарались окончательно стереть все ненужные, отягчающие человеческую душу границы, а имя, как известно, первое, что отличает одного индивида от другого.
После страшной и разрушительной Двухсотлетней Войны в живых осталось лишь две десятых процента населения Земли. И вот, чтобы сохранить остатки цивилизации, люди отгораживаются от дикого мира Зеленой Стеной и принимают план Благодетеля, обеспечивающий им все необходимое для жизни: нефтяную пищу (после ее введения граждан осталось намного меньше, зато выжившие уже не знали страха Голода и потому были значительно счастливее своих предков), кров (стеклянные, насквозь прозрачные дома), работу во благо Единого Государства.
Благодетель, однажды сумевший спасти человечество от неминуемого вымирания, становится теперь единственным и несменным вождем Единого Государства. Отдавая дань еще окончательно неотжившему прошлому, в этом краю всеобщего счастья происходят ежегодные «выборы.» правителя, однако, подчиняясь логике формулы счастья, выведенной все тем же Благодетелем (самым великим из всех нумеров), свобода выбора граждан сводится к нулю (ибо свобода - главный враг беззаботно счастливого человека). Поэтому великий ежегодный праздник называется Днем Единогласия и сравнивается Д-503 с древней Пасхой, так как, по логике идеологов тоталитарного режима, нумерам Единого Государства наконец дарован Рай земной, подобие христианского Эдема, где некогда был счастлив человек и из которого был изгнан. Учтя «ошибки» предков, новые правители даровали человечеству счастье, окончательно лишив при этом свободы, приведя человека к общему знаменателю, устроив все на строго математических законах, совместимых для граждан страны будущего с законами рационалистически разумными, а значит - единственно верными.
За Зеленой Стеной остались неухоженные леса, неравномерно распределенное солнце, пригоняющий тучи ветер (бессмысленный в своей неприбранной, математически не рассчитанной силе), дикие звери и птицы - весь неправильно-непрозрачный таинственный мир. В государстве полного порядка такая непрозрачность недопустима. Здесь - под большимстеклянным куполом - царит благодетельно-равномерное солнце (лучи которого не слепят и не жгут), в стеклянных прозрачных комнатах и домах живут не менее прозрачные нумера - им нечего скрывать от Единого Государства, они - только винтики большой, верно рассчитанной системы, слаженно работающей веками, они - строители, писатели, воспитатели, врачи, математики, живущие ради Единого Государства.
Все ухожено, математически разложено, расставлено по местам в этом лучшем из миров - и жизнь, и поэзия, и музыка.]
Запись 4-ая. Конспект:
Дикарь с барометром. Эпилепсия. Если бы
До сих пор мне в жизни было ясно (недаром же у меня, кажется, некоторое пристрастие к этому самому «ясно»). А сегодня... Не понимаю...
Первое: я действительно получил наряд быть именно в аудиториуме 112, как она мне и говорила. Хотя вероятность была ~ 20000. А второе... Впрочем, лучше по порядку.
Аудиториум. Огромный, наквозь просолнеченный полушар из стеклянных массивов. Циркулярные ряды благородно шарообразных, гладко остриженных голов. С легким замиранием сердца я огляделся кругом. Думаю, я искал: не блеснет ли где над голубыми волнами юниф розовый серп - милые губы О. Вот чьи-то необычайно белые и острые зубы, похожие... нет, не то. Нынче вечером, в 21, О придет ко мне - желание увидеть ее здесь было совершенно естественно.
Вот - звонок. Мы встали, спели Гимн Единого Государства - и на эстраде сверкающий золотым громкоговорителем и остроумием фонолектор.
«Уважаемые нумера! Недавно археологи откопали одну книгу 20-го века. В ней иронический автор рассказывает о дикаре и о барометре. Дикарь заметил: всякий раз, как барометр останавливался на «дожде», - действительно шел дождь. И так как дикарю захотелось дождя, то он повыковырял ровно столько ртути, чтобы уровень стал на «дождь» (на экране - дикарь в перьях, выколупывающий ртуть: смех). Вы смеетесь: но не кажется ли вам, что смеха гораздо более достоин европеец той эпохи. Так же, как и дикарь, европеец хотел «дождя», - дождя с прописной буквы, дождя алгебраического. Но он стоял перед барометром мокрой курицей. У дикаря, по крайней мере, было больше смелости и энергии и - пусть дикой - логики: он сумел установить, что есть связь между следствием и причиной. Выковыряв ртуть, он сумел сделать первый шаг на том великом пути, по которому...»
Тут (повторяю: я пишу, ничего не утаивая) - тут я на некоторое время стал как бы непромокаемым для живительных потоков, лившихся из громкоговорителей. Мне вдруг показалось, что я пришел сюда напрасно (почему «напрасно» и как я мог не прийти, раз был дан наряд?); мне показалось - все пустое, одна скорлупа. И я с трудом включил внимание только тогда, когда фонолектор перешел уже к основной теме: к нашей музыке, к математической композиции (математик - причина, музыка - следствие), к описанию недавно изобретенного музыкометра.
- «...Просто вращая вот эту ручку, любой из вас производит до трех сонат в час. А с каким трудом давалось это вашим предкам. Они могли творить, только доведя себя до припадков «вдохновения»- неизвестная форма эпилепсии. И вот вам забавнейшая иллюстрация того, что у них получалось, - музыка Скрябина - 20-й век. Этот черный ящик (на эстраде раздвинули занавес и там их древнейший инструмент) - этот ящик они называли «рояльным» или «королевским», что лишний раз доказывает, насколько вся их музыка...»
И дальше - я опять не помню, очень возможно, потому что... Ну, да, скажу прямо: потому что к «рояльному» ящику подошла она - I-330. Вероятно, я был просто поражен этим ее неожиданным появлением на эстраде.
Она была в фантастическом костюме древней эпохи: плотно облегающее черное платье, остро подчеркнуто белое открытых плечей и груди, и эта теплая, колыхающаяся от дыхания тень между... и ослепительные, почти белые зубы...
Улыбка - укус, сюда - вниз. Села, заиграла. Дикое, судорожное, пестрое, как вся тогдашняя их жизнь, - ни тени разумной механичности. И, конечно, они, кругом меня, правы: все смеются. Только немногие... но почему же и я - я?
Да, эпилепсия - душевная болезнь - боль... Медленная, сладкая боль - укус - и чтобы еще глубже, еще больнее. И вот, медленно - солнце. Не наше, не это голубовато-хрустальное и равномерное сквозь стеклянные кирпичи - нет: дикое, несущееся, опаляющее солнце - долой все с себя - все в мелкие клочья.
Сидевший рядом со мной покосился влево - на меня - и хихикнул. Почему-то очень отчетливо запомнилось: я увидел - на губах у него выскочил микроскопический слюнный пузырек и лопнул. Этот пузырек отрезвил меня. Я - снова я.
Как и все - я слышал только нелепую, суетливую трескотню струн. Я смеялся. Стало легко и просто. Талантливый фонолектор слишком живо изобразил нам эту дикую эпоху - вот и все.
С каким наслаждением я слушал затем нашу теперешнюю музыку. (Она продемонстрирована была в конце - для контраста.) Хрустальные хроматические ступени сходящихся и расходящихся бесконечных рядов - и суммирующие аккорды формул Тэйлора, Маклорена; целотонные, квадратно-грузные ходы Пифагоровых штанов; грустные мелодии затухающе-колебательного движения; переменяющиеся фраунго-феровыми линиями пауз яркие такты - спектральный анализ планет... Какое величие! Какая незыблемая закономерность! И как жалка своевольная, ничем - кроме диких фантазий - не ограниченная музыка древних.
Как обычно, стройными рядами, по четыре через широкие двери все выходили из аудиториума. Мимо мелькнула знакомая двоякоизогнутая фигура; я почтительно поклонился.
Через час должна прийти милая О. Я чувствовал себя приятно и полезно взволнованным. Дома - скорей в контору, сунул дежурному свой розовый билет и получил удостоверение на право штор. Это право у нас - только для сексуальных дней. А так среди своих прозрачных, как бы сотканных из сверкающего воздуха, стен - мы живем всегда на виду, вечно омываемые светом. Нам нечего скрывать друг от друга. К тому же это облегчает тяжкий и высокий труд Хранителей. Иначе мало ли бы что могло быть. Возможно, что именно странные, непрозрачные обиталища древних породили эту их жалкую клеточную психологию. «Мой (sic!) дом - моя крепость» - ведь нужно же было додуматься!
В 21 я опустил шторы - и в ту же минуту вошла немного запыхавшаяся О. Протянула мне свой розовый ротик - и розовый билетик. Я оторвал талон - и не мог оторваться от розового рта до самого последнего момента - 22.15.
Потом показал ей свои «записи» и говорил - кажется, очень хорошо - о красоте квадрата, куба, прямой. Она так очаровательно-розово слушала - и вдруг из синих глаз слеза, другая, третья, - прямо на раскрытую страницу (стр. 7-я). Чернила расплылись. Ну вот, придется переписывать.
- Милый Дэ, если бы только вы - если бы...
Ну что «если бы»? Что «если бы»? Опять ее старая песня: ребенок. Или, может быть, что-нибудь новое - относительно... относительно той? Хотя уж тут как будто... Нет, это было бы слишком нелепо.
[Так перед нами начинает раскрываться эта удивительно правильная, разумная жизнь. Настало время пояснить некоторые ее азы, о которых также говорится в «поэме» Д-503 (но несколько вразброс - слишком уж для него это все очевидно!)]
Часовая Скрижаль - «сердце и пульс» Единого Государства, распорядок дня этого сложного механизма: «Каждое утро, с шестиколесной точностью, в один и тот же час и в одну и ту же минуту, - мы, миллионы, встаем, как один. В один и тот же час, единомиллионно, начинаем работу - единомиллионно кончаем. И, сливаясь в единое, миллионнорукое тело, в одну и ту же, назначенную Скрижалью, секунду, - мы подносим ложки ко рту...» (Запись 3-я);
[Личные Часы - время, отведенное Скрижалью нумерам на себя лично, когда единый общий организм распадается на отдельные клетки (два раза в день - с 16 до 17 и с 21 до 22): одни гуляют по улице (точными колоннами), другие занимаются в своих прозрачных комнатах за прозрачными столами (читают, пишут во славу Единого Государства и Благодетеля), третьи - целомудренно опускают шторы...
Розовый билет - величайшее достижение Единого Государства (это произошло уже спустя 300 лет после Двухсотлетней Войны). Победив Голод (владыку мира) созданием своей нефтяной пищи, оставшиеся победили и другого властителя - Любовь: «всякий из нумеров имеет право - как на сексуальный продукт - на любой нумер» (Запись 5-я). После тщательного исследования в Сексуальном Бюро каждому нумеру выписывают соответствующий Табель сексуальных дней, затем остается только сделать заявление на желаемый нумер и получить талонную книжку (розовую) - по ней и будут выдаваться те самые шторы (исключение из правил прозрачного мира, только подтверждающее эти правила).]
Запись 8-ая. Конспект
Иррациональный корень. R-13. Треугольник
Это - как давно, в школьные годы, когда со мной случился J-1 . Так ясно, вырезанно, помню: светлый шарозал, сотни мальчишеских круглых голов - и Пляпа, наш математик. Мы прозвали его Пляпой: он был уже изрядно подержанный, разболтанный, и когда дежурный вставлял в него сзади штепсель, то из громкоговорителя всегда сначала: «Пля-пля-пля-тшшш», а потом уже урок. Однажды Пляпа рассказал об иррациональных числах - и, помню, я плакал, бил кулаками об стол и вопил: «Не хочу J-1 ! Выньте из меня J-1 !» Этот иррациональный корень врос в меня, как что-то чужое, инородное, страшное, он пожирал меня - его нельзя было осмыслить, обезвредить, потому что он был вне ratio.
И вот теперь снова J-1 . Я пересмотрел свои записи - и мне ясно: я хитрил сам с собой, ялгал себе - только чтобы не увидеть J-1 . Это все пустяки - что болен и прочее: я мог пойти туда; неделю назад - я знаю, пошел бы, не задумываясь. Почему же теперь... Почему?
Вот и сегодня. Ровно в 16.10 - я стоял перед сверкающей стеклянной стеной. Надо мной - золотое, солнечное, чистое сияние букв на вывеске Бюро. В глубине сквозь стекла длинная очередь голубоватых юниф. Как лампады в древней церкви - теплятся лица: они пришли, чтобы совершить подвиг, они пришли, чтобы предать на алтарь Единого Государства своих любимых, друзей - себя. А я - я рвался к ним, с ними. И не могу: ноги глубоко впаяны в стеклянные плиты - я стоял, смотрел тупо, не в силах двинуться с места...
- Эй, математик, замечтался!
Я вздрогнул. На меня - черные, лакированные смехом глаза, толстые, негрские губы. Поэт R-13, старый приятель - и с ним розовая О.
Я обернулся сердито (думаю, если бы они не помешали, я бы, в конце концов, с мясом вырвал из себя J-1 , я бы вошел в Бюро).
- Не замечтался, а уж если угодно - залюбовался, - довольно резко сказал я.
- Ну да, ну да! Вам бы, милейший, не математиком быть, а поэтом, поэтом, да! Ей-ей, переходите к нам - в Поэты, а? Ну, хотите - мигом устрою, а?
R-13 говорит захлебываясь, слова из него так и хлещут, из толстых губ - брызги; каждое «п» - фонтан, «поэты» - фонтан.
- Я служу и буду служить знанию, - нахмурился я: шуток я не люблю и не понимаю, а у R-13 есть дурная привычка шутить.
- Ну что там: знание! Знание ваше это самое - трусость. Да уж чего там: верно. Просто вы хотите стенкой обгородить бесконечное, а за стенку-то и боитесь заглянуть. Да! Выгляните - и глаза зажмурите. Да!
- Стены - это основа всякого человеческого... - начал я.
R - брызнул фонтаном, О - розово, кругло смеялась. Я махнул рукой: смейтесь, все равно. Мне было не до этого. Мне надо было чем-нибудь заесть, заглушить этот проклятый J-1.
- Знаете что, - предложил я, - пойдемте, посидим у меня, порешаем задачки (вспомнился вчерашний тихий час - может быть, такой будет и сегодня).
Она взглянула на R; ясно, кругло взглянула на меня, щеки чуть-чуть окрасились нежным, волнующим цветом наших талонов.
- Но сегодня я... У меня сегодня - талон к нему, - кивнула на R, - а вечером он занят... Так что...
Мокрые, лакированные губы добродушно шлепнули:
- Ну чего там: нам с нею и полчаса хватит. Так ведь, О? До задачек ваших - я не охотник, а просто - пойдем ко мне, посидим.
Мне было жутко остаться с самим собой - или, вернее, с этим новым, чужим мне, у кого только будто по странной случайности был мой нумер Д-503. И я пошел к нему: к R. Правда, он не точен, не ритмичен, у него какая-то вывороченная, смешливая логика, но все же мы - приятели. Недаром же три года назад мы с ним вместе выбрали эту милую, розовую О. Это связало нас как-то еще крепче, чем школьные годы.
Дальше - в комнате R. Как будто - все точно такое, что и у меня: Скрижаль, стекло кресел, стола, шкафа, кровати. Но чуть только вошел R - двинул одно кресло, другое - плоскости сместились, все вышло из установленного габарита, стало неэвклидным. R - все тот же, все тот же. По Тэйлору и математике - он всегда шел в хвосте.
Вспомнили старого Пляпу: как мы, мальчишки, бывало, все его стеклянные ноги обклеим благодарственными записочками (мы очень любили Пляпу). Вспомнили Законоучителя. Законоучитель у нас был громогласен необычайно - так и дуло ветром из громкоговорителя, - а мы, дети, во весь голос орали за ним тексты. И как отчаянный R-13 напихал ему однажды в рупор жеваной бумаги: что ни текст - то выстрел жеваной бумагой. R, конечно, был наказан, то, что он сделал, - было, конечно, скверно, но сейчасмы хохотали - весь наш треугольник - и, сознаюсь, я тоже.
- А что, если бы он был живой - как у древних, а? Вот бы, - «б» - фонтан из толстых, шлепающих губ...
Солнце - сквозь потолок, стены; солнце сверху, с боков, отраженное - снизу. О - на коленях у R-13, и крошечные капельки солнца у ней в синих глазах. Я как-то угрелся, отошел; J-1 заглох, не шевелился...
- Ну, а как же ваш «Интеграл»? Планетных-то жителей просвещать скоро полетим, а? Ну, гоните, гоните! А то мы, поэты, столько вам настрочим, что и вашему «Интегралу» не поднять. Каждый день от 8 до 11... - R мотнул головой, почесал в затылке: затылок у него - это какой-то четырехугольный, привязанный сзади чемоданчик (вспомнилась старинная картина - «В карете»).
Я оживился:
- А, вы тоже пишете для «Интеграла»? Ну, а скажите, о чем? Ну, вот хоть, например, сегодня.
- Сегодня - ни о чем. Другим занят был... - «б» брызнуло прямо в меня.
- Чем другим? R сморщился:
- Чем-чем! Ну, если угодно - приговором. Приговор поэтизировал. Один идиот, из наших же поэтов... Два года сидел рядом, как будто ничего. И вдруг - на тебе: «Я, говорит, - гений, гений - выше закона». И такое наляпал... Ну, да что... Эх!
Толстые губы висели, лак в глазах съело. R-13 вскочил, повернулся, уставился куда-то сквозь стену. Я смотрел на его крепко запертый чемоданчик и думал: что он сейчас там перебирает - у себя в чемоданчике?
Минута неловкого, асимметричного молчания. Мне было неясно, в чем дело, но тут было ,что-то.
- К счастью, допотопные времена всевозможных Шекспиров и Достоевских - или как их там - прошли, - нарочно громко сказал я.
R повернулся лицом. Слова по-прежнему брызгали, хлестали из него, но мне показалось - веселого лака в глазах уже не было.
- Да, милейший математик, к счастью, к счастью, к счастью! Мы - счастливейшее среднее арифметическое... Как это у вас говорится: проинтегрировать от нуля до бесконечности - от кретина до Шекспира... Так!
Не знаю, почему - как будто это было совершенно некстати, - мне вспомнилась та, ее тон, протягивалась какая-то тончайшая нить между нею и R. (Какая?) Опять заворочался J-1 . Я раскрыл бляху: 25 минут 17-го. У них на розовый талон оставалось 45 минут.
- Ну мне пора... - и я поцеловал О, пожал руку R, пошел к лифту.
На проспекте, уже перейдя на другую сторону, оглянулся: в светлой, насквозь просолнеченной стеклянной глыбе дома - тут, там были серо-голубые, непрозрачные клетки спущенных штор - клетки ритмичного тэйлоризованного счастья. В седьмом этаже я нашел глазами клетку R-13: он уже опустил шторы.
Милая О... Милый R... В нем есть тоже (не знаю, почему «тоже» - но пусть пишется, как пишется) - в нем есть тоже что-то, не совсем мне ясное. И все-таки я, он и О - мы треугольник, пусть даже и неравнобедренный, а все-таки треугольник. Мы, если говорить языком наших предков (быть может, вам, планетные мои читатели, этот язык - понятней), мы - семья. И так хорошо иногда хоть ненадолго отдохнуть, в простой, крепкий треугольник замкнуть себя от всего, что...
[Постепенно мы познакомились, благодаря новому летописцу нумеру Д-503, с основными героями его «поэмы», кроме... той, которая не вписывается в стройную систему жизнедеятельности нумеров (в частности, самого Д), к которой постоянно мысленно, против своей воли, он возвращается, к этому знобившему своей неизвестностью и непознанностью - к I-330. Он познакомился с I однажды на прогулке: «Направо от меня - она, тонкая, резкая, упрямо-гибкая, как хлыст, I-330 (вижу теперь ее нумер); налево - О, совсем друга», вся из окружностей, с детской складочкой на руке...» Вместе с I шквалом ворвались в алгебраически точную жизнь математика мерзкая пыль из-за Зеленой Стены, вино и сигареты (запрещенные в новом мире), странная старушка около Древнего Дома, да и сам этот непонятный старинный мир обклеил, облепил со всех сторон несчастного Д-503. Древний Дом, если его воспринимать как музей древности, сооружение очень поучительное, но она именно так его не воспринимала: «И подумать: здесь «просто-так-любили», горели, мучились... (опять опущенная штора глаз). - Какая нелепая, нерасчетливая трата человеческой энергии, - не правда ли?» Но самое, пожалуй, страшное и нелепое, что она открыла в Д свойства и инстинкты, доселе неизвестные и тем более пугающие: он впервые ради нее нарушил Законы Единого Государства, ощутил себя изгнанником из собственной простой и понятной жизни - постоянно выбивали его из строгой линии жизни волосатые руки - напоминание о диком -мире (Д и раньше не любил на них смотреть, а она намеренно обратила его и всех внимание). Об изменениях более существенных лучше скажет сам строитель Интеграла - он серьезно болен (диагноз врача, ее знакомого, и самого Д-503).]
Запись 9-ая. Конспект:
Литургия. Ямбы и хорей. Чугунная рука
Торжественный, светлый день. В такой день забываешь о своих слабостях, неточностях, болезнях - и все хрустально-неколебимое, вечное - как наше, новое стекло...
Площадь Куба. Шестьдесят шесть мощных концентрических кругов: трибуны. И шестьдесят шесть рядов: тихие светильники лиц, глаза, отражающие сияние небес - или, может быть, сияние Единого Государства. Алые, как кровь, цветы - губы женщин. Нежные гирлянды детских лиц - в первых рядах, близко к месту действия. Углубленная, строгая, готическая тишина.
Судя по дошедшим до нас описаниям, нечто подобное испытывали древние во время своих «богослужений». Но они служили своему нелепому, неведомому Богу - мы служим лепому и точнейшим образом ведомому; их Бог не дал им ничего, кроме вечных, мучительных исканий; их Бог не выдумал ничего умнее, как неизвестно почему принести себя в жертву, - мы же приносим жертву нашему Богу, Единому Государству - спокойную, обдуманную разумную жертву. Да, это была торжественная литургия Единому Государству, воспоминание о крестных днях-годах Двухсотлетней Войны, величественный праздник победы всех над одним, суммы над единицей...
Вот один - стоял на ступенях налитого солнцем Куба. Белое... и даже нет - не белое, а уж без цвета - стеклянное лицо, стеклянные губы.
И только одни глаза, черные, всасывающие, глотающие дыры, и тот же жуткий мир, от которого он был всего в нескольких минутах. Золотая бляха с нумером - уже снята. Руки перевязаны пурпурной лентой (старинный обычай: объяснение, по-видимому, в том, что в древности, когда все это совершалось не во имя Единого Государства, осужденные, понятно, чувствовали себя вправе сопротивляться, и руки у них обычно сковывались цепями).
А наверху, на Кубе, возле Машины - неподвижная, как из металла, фигура того, кого мы именуем Благодетелем. Лица отсюда, снизу, не разобрать: видно только, что оно ограничено строгими, величественными, квадратными очертаниями. Но зато руки... Так иногда бывает на фотографических снимках: слишком близко, на первом плане, поставленные руки - выходят огромными, приковывают взор - заслоняют собою все. Эти тяжкие, пока еще спокойно лежащие на коленях руки - ясно: они каменные, и колени - еле выдерживают их вес...
И вдруг одна из этих громадных рук медленно поднялась - медленный, чугунный жест - и с трибун, повинуясь поднятой руке, подошел к Кубу нумер. Это был один из Государственных поэтов, на долю которого выпал счастливый жребий - увенчать праздник своими стихами. И загремели над трибунами божественные медные ямбы - о том, безумном, со стеклянными глазами, что стоял там, на ступенях, и ждал логического следствия своих безумств.
...Пожар. В ямбах качаются дома, взбрызгивают вверх жидким золотом, рухнули. Корчатся зеленые деревья, каплет сок - уж одни черные кресты скелетов. Но явился Прометей (это, конечно, мы) -
И впряг огонь в машину, сталь,
И хаос заковал законом.
Все новое, стальное: стальное солнце, стальные деревья, стальные люди. Вдруг какой-то безумец - «огонь с цепи спустил на волю» - и опять все гибнет...
У меня, к сожалению, плохая память на стихи, но одно я помню: нельзя было выбрать более поучительных и прекрасных образов.
Снова медленный, тяжкий жест - и на ступеньках Куба второй поэт. Я даже привстал: быть не может! Нет: его толстые, негрские губы, это он... Отчего же он не сказал заранее, что ему предстоит высокое... Губы у него трясутся, серые. Я понимаю: пред лицом Благодетеля, предлицом всего сонма Хранителей - но все же: так волноваться...
Резкие, быстрые - острым топором - хореи. О неслыханном преступлении: о кощунственных стихах, где Благодетель именовался... нет, у меня не поднимается рука повторить.
R-13 бледный, ни на кого не глядя (не ждал от него этой застенчивости) - спустился, сел. На один мельчайший дифференциал секунды мне мелькнуло рядом с ним чье-то лицо - острый, черный треугольник - и тотчас же стерлось: мои глаза - тысячи глаз - туда, наверх, к Машине. Там - третий чугунный жест нечеловеческой руки. И, колеблемый невидимым ветром, - преступник идет, медленно, ступень - еще - и вот шаг, последний в его жизни - и он лицом к небу, с запрокинутой назад головой - напоследнем своем ложе.
Тяжкий, каменный, как судьба, Благодетель обошел Машину кругом, положил на рычаг огромную руку... Ни шороха, ни дыхания: все глаза - на этой руке. Какой это, должно быть, огненный, захватывающий вихрь - быть орудием, быть равнодействующей сотен тысяч вольт. Какой великий удел!
Неизмеримая секунда. Рука, включая ток, опустилась. Сверкнуло нестерпимо острое лезвие луча - как дрожь, еле слышный треск в трубках Машины. Распростертое тело - все в легкой, светящейся дымке - и вот на глазах тает, тает, растворяется с ужасающей быстротой. И - ничего: только лужа химически чистой воды, еще минуту назад буйно и красно бившая в сердце...
Все это было просто, все это знал каждый из нас: да, диссоциация материи, да, расщепление атомов человеческого тела. И тем не менее это всякий раз было - как чудо, это было - как знамение нечеловеческой мощи Благодетеля.
Наверху, перед Ним - разгоревшиеся лица десяти женских нумеров, полуоткрытые от волнения губы, колеблемые ветром цветы. Конечно, из Ботанического Музея. Я лично не вижу в цветах ничего красивого - как и во всем, что принадлежит к дикому миру, давно изгнанному за Зеленую Стену. Красиво только разумное и полезное: машины, сапоги, формулы, пища и проч.
По старому обычаю - десять женщин увенчивали цветами еще не высохшую от брызг юнифу Благодетеля. Величественным шагом первосвященника Он медленно спускается вниз, медленно проходит между трибун - и вслед Ему поднятые вверх нежные белые ветви женских рук и единомил л ионная буря кликов. И затем такие же клики в честь сонма Хранителей, незримо присутствующих где-то здесь же, в наших рядах. Кто знает: может быть, именно их, Хранителей, провидела фантазия древнего человека, создавая своих нежно-грозных «архангелов», приставленных от рождения к каждому человеку.
Да, что-то от древних религий, что-то очищающее, как гроза и буря, - было во всем торжестве. Вы, кому придется читать это, - знакомы ли вам такие минуты? Мне жаль вас, если вы их не знаете...
[Момент великого единения - еще бы он не был знаком каждому человеку! Не случайно именно в такие минуты, узаконенного «праздника масс» (аутодафе в древности, костры инквизиции позже, показательные казни и т. п.; митинги, демонстрации и красочные церковные службы), все, что вырывает из внутренностей homo sapiens его, самые древние инстинкты, в современном (даже самом прекрасном и идеальном мире) призвано служить все той же идее - соединения во имя... Государства. Именно этого не хватало истерзанной душе Д, вдруг в какой-то момент ощутившей свою оторванность от других. Но это - увы! - осталось лишь последним счастливым мгновением в некогда ясной и рассчитанной жизни нумера Единого Государства. Последующие страницы - крушение простоты и ясности и вместе с тем неведанное ранее обретение себя, воссоединение двух разных ипостасей - разума и чувства (до этого обдуманно разделенных и существующих порознь: Д-503 - математик Единого Государства и Д - человек с «классическим» носом, волосатыми руками (явный атавизм!), любимый О и стремящийся к домашнему теплу). «Я гибну. Я не в состоянии выполнять свои обязанности перед Единым Государством... Я...»
Да, вот так, через иррациональное - через любовь - Д обретает самого себя, вдруг появляется местоимение Я вместо такого большого - МЫ. Д влюбляется в I-330 - и мгновенно прекращают существовать для него все строгие заповеди Благодетеля. Стройный, математически выверенный мир разума рушится, и невозможно уже даже законспектировать то, что помимо воли ложится на бумагу (правдивый летописец, он продолжает вести историю своего Государства и теперь... свою личную историю).
Вслед за любовью закономерно (для нас, но для Д как раз это очень странно) приходит ревность. Д тяжело заболевает: у него, по диагнозу врача, «появляется душа». Из-за дикой ревности - случайно оброненное слово - и он порывает с R. Болезнь Д прогрессирует: ее уже видят окружающие, и в первую очередь О (кому как не ей, женщине, давно любящей Д-503, этого не заметить). Похоже, болезнь эта оказалась заразной, .- он порывает с О (с одним условием - О захотела ребенка, Д не отказал - проклятая ревность к I: еще одно нарушение - незапланированный Государством будущий нумер). Но и этого мало ненасытному чувству. Он еще радуется постоянному присутствию за спиной двоякоизогнутой фигуры Хранителя S. Но однажды, при очередном посещении Древнего Дома, он пытается скрыться и от этого неусыпного ока.
Болезнь прогрессирует. Д (теперь уже совсем одинокого) начинают посещать странные сны (нарушение порядка), мучить бессонница (нарушение порядка), он задумывается даже на работе (нарушение порядка), и... его чуть не арестовывают - пытался заступиться за женский нумер, слишком похожий на I-330 (злостное нарушение порядка). Мгновенные просветления, связанные с «помощью» «очень почтенной» пожилой женщины-контролера Ю - она, некогда отталкивающая Д своей неаккуратностью и рыбьим лицом с щеками-жабрами, теперь кажется ему, одинокому, почти ангелом-хранителем. Но и от нее он хочет спрятаться, избавиться. Следующая запись расскажет о том, как, по мнению I-330, Д-503 оказался, наконец, совсем готов к новомусебе.]
Запись 24-ая. Конспект
Предел функции. Пасха. Все зачеркнуть
Я - как машина, пущенная на слишком большое число оборотов: подшипники накалились, еще минута - закапает расплавленный металл, и все - в ничто. Скорее - холодной воды, логики. Я лью ведрами, но логика шипит на горячих подшипниках и расплывается в воздухе неуловимым белым паром.
Ну да, ясно: чтобы установить истинное значение функции, - надо взять ее предел. И ясно, что вчерашнее нелепое «растворение во вселенной», взятое в пределе, есть смерть. Потому что смерть - именно полнейшее растворение меня во вселенной. Отсюда, если через «Л» обозначим любовь, а через «С» смерть, то Л = f(C), т. е. любовь и смерть...
Да, именно, именно. Потому-то я и боюсь I, я борюсь с ней, я не хочу. Но почему же во мне рядом и «я не хочу» и «мне хочется»? В том-то и ужас, что мне хочется опять этой вчерашней блаженной смерти. В том-то и ужас, что даже теперь, когда логическая функция проинтегрирована, когда очевидно, что она неявно включает в себя смерть, я все-таки хочу ее губами, руками, грудью, каждым миллиметром...
Завтра - День Единогласия. Там, конечно, будет и она, увижу ее, но только издали. Издали - это будет больно, потому что мне надо, меня неудержимо тянет, чтобы - рядом с ней, чтобы - ее руки, ее плечо, ее волосы... Но я хочу даже этой боли - пусть.
Благодетель великий! Какой абсурд - хотеть боли. Кому же не понятно, что болевые - отрицательные - слагаемые уменьшают ту сумму, которую мы называет счастьем. И, следовательно...
И вот - никаких «следовательно». Чисто. Голо. <...>
НОЧЬ
Запись 25-ая. Конспект:
Сошествие с небес. Величайшая в истории катастрофа. Известное кончилось
Когда, перед началом, все встали и торжественным медленным пологом заколыхался над головами гимн - сотни труб Музыкального Завода и миллионы человеческих голосов - я на секунду забыл все: забыл что-то тревожное, что говорила о сегодняшнем празднике I, забыл, кажется, даже о ней самой. Я был сейчас тот самый мальчик, какой некогда в этот день плакал от крошечного, ему одному заметного, пятнышка на юнифе. Пусть никто кругом не видит, в каких я черных несмываемых пятнах, но ведь я-то знаю, что мне, преступнику, не место среди этих настежь раскрытых лиц. Ах, встать бы вот сейчас и, захлебываясь, выкричать все о себе. Пусть потом конец - пусть! - но одну секунду почувствовать себя чистым, бессмысленным, как это детски-синее небо.
Все глаза были подняты туда, вверх: в утренней, непорочной, еще не высохшей от ночных слез синеве - едва заметное пятно, то темное, то одетое лучами. Это с небес нисходил к нам Он - новый Иегова на аэро, такой же мудрый и любяще-жестокий, как Иегова древних. С каждой минутой Он все ближе - и все выше навстречу ему миллионы сердец - и вот уже Он видит нас. И я вместе с ним мысленно озираю сверху: намеченные тонким голубым пунктиром концентрические круги трибун - как бы круги паутины, осыпанные микроскопическими солнцами (сияние блях); и в центре ее - сейчас сидит белый, мудрый Паук - в белых одеждах Благодетель, мудро связавший нас по рукам и ногам благодетельными тенетами счастья.
Но вот закончилось это величественное Его сошествие с небес, медь гимна замолкла, все сели - и я тотчас же понял: действительно - все тончайшая паутина, она натянута и дрожит, и вот-вот порвется и произойдет что-то невероятное...
Слегка привстав, я оглянулся кругом - и встретился взглядом с любяще-тревожными, перебегающими от лица к лицу глазами. Вот один поднял руку и, еле заметно шевеля пальцами, сигнализирует другому. И вот - ответный сигнал пальцем. И еще... Я понял: они, Хранители. Я понял: они чем-то встревожены, паутина натянута, дрожит. И во мне - как в настроенном на ту же длину волн приемнике радио - ответная дрожь.
На эстраде поэт читал предвыборную оду, но я не слышал ни одного слова: только мерные качанья гекзаметрического маятника, и с каждым его размахом все ближе какой-то назначенный час. И я еще лихорадочно перелистываю в рядах одно лицо за другим - как страницы - и все еще не вижу того единственного, какое я ищу, и его надо скорее найти, потому что сейчас маятник тикнет, а потом.
Он - он, конечно. Внизу, мимо эстрады, скользя над сверкающим стеклом, пронеслись розовые крылья-уши, темной, двоякоизогнутой петлей буквы S отразилось бегущее тело - он стремился куда-то в запутанные проходы между трибун.
8,1 - какая-то нить (между ними - для меня все время какая-то нить; я еще не знаю, какая - но когда-нибудь я ее распутаю). Я уцепился за него глазами, он - клубочком все дальше, и за ним нить. Вот остановился, вот...
Как молнийный, высоковольтный разряд: меня пронзило, скрутило в узел. В нашем ряду, всего в 40 градусах от меня, S остановился, нагнулся. Я увидел I, а рядом с ней - отвратительно негрогубый, ухмыляющийся R-13.
Первая мысль - кинуться туда и крикнуть ей: «Почему ты сегодня с ним? Почему не хотела, чтобы я?» Но невидимая, благодетельная паутина крепко спутала руки и ноги; стиснув зубы, я железно сидел, не спуская глаз. Как сейчас: это острая, физическая боль в сердце. Я, помню, подумал: «Если от нефизических причин - может быть физическая боль, то ясно, что…»
Вывода я, к сожалению, не достроил: вспоминается только - мелькнуло что-то о «душе», пронеслась бессмысленная древняя поговорка - «душа в пятки». И я замер: гекзаметр смолк. Сейчас начинается... Что?
Установленный обычаем пятиминутный предвыборный перерыв. Установленное обычаем предвыборное молчание. Но сейчас оно не было тем, действительно молитвенным, благоговейным, как всегда: сейчас было, как у древних, когда еще не знали наших аккумуляторных башен, когда неприрученное небо еще бушевало время от времени «грозами». Сейчас было как у древних перед грозой.
Воздух - из прозрачного чугуна. Хочется дышать широко разинувши рот. До боли напряженный слух записывает: где-то сзади - мышиногрызущий, тревожный шепот. Неподнятыми глазами вижу все время тех двух - I и R- рядом, плечом к плечу, и у меня на коленях дрожат чужие - ненавистные мои - лохматые руки...
В руках у всех - бляхи с часами. Одна. Две. Три... Пять минут... с эстрады - чугунный, медленный голос:
- Кто «за» - прошу поднять руки.
Если бы я мог взглянуть Ему в глаза, как раньше - прямо и преданно: «Вот я весь. Весь. Возьми меня!» Но теперь я не смел. Я с усилием - будто заржавели все суставы - поднял руку.
Шелест миллионов рук. Чей-то подавленный « Axl». И я чувствую, что-то уже началось, стремглав падает, но я не понимал - что, и не было силы - я не смел посмотреть...
- Кто - «против»?
Это всегда был самый величественный момент праздника: все продолжают сидеть неподвижно, радостно склоняя главы благодетельному игу Нумера из Нумеров. Но тут я с ужасом снова услышал шелест: легчайший, как вздох, - он был слышнее, чем раньше медные трубы гимна. Так последний раз в жизни вздохнет человек еле слышно - а кругом у всех бледнеют лица, у всех - холодные капли на лбу.
Я поднял глаза - и...
Это - сотая доля секунды, волосок. Я увидел: тысячи рук взмахнули вверх - «против» - упали. Я увидел бледное, перечеркнутое крестом лицо I, ее поднятую руку. В глазах потемнело.
Еще волосок; пауза; тихо; пульс. Затем - как по знаку какого-то сумасшедшего дирижера - на всех трибунах сразу треск, крики, вихрь взвеянных бегом юниф, растерянно мечущиеся фигуры Хранителей, чьи-то каблуки в воздухе перед самыми моими глазами - возле каблуков чей-то широко раскрытый, надрывающийся от неслышного крика рот. Это почему-то врезалось острее всего: тысячи беззвучно орущих ртов - как на чудовищном экране.
И как на экране - где-то далеко внизу на секунду передо мной - побелевшие губы О: прижатая к стене в проходе, она стояла, загораживая свой живот сложенными накрест руками. И уже нет ее - смыта, или я забыл о ней, потому что...
Это уже не на экране - это во мне самом, в стиснутом сердце, в застучавших часто висках. Над моей головой слева, на скамье - вдруг выскочил R-13 - брызжущий, красный, бешеный. На руках у него - I, бледная, юнифа от плеча до груди разорвана, на белом - кровь. Она крепко держала его за шею, и он огромными скачками - со скамьи на скамью - отвратительный и ловкий, как горилла, - уносил ее вверх.
Будто пожар у древних - все стало багровым - и только одно: прыгнуть, достать их. Не могу сейчас объяснить себе, откуда взялась у меня такая сила, но я, как таран, пропорол толпу - на чьи-то плечи - на скамьи - и вот уже близко, вот схватил за шиворот R:
- Не сметь! Не сметь, говорю. Сейчас же (к счастью, моего голоса не было слышно - все кричали свое, все бежали).
- Кто? Что такое? Что? - R обернулся, губы, брызгая, тряслись - он, вероятно, думал, что его схватил один из Хранителей.
- Что? А вот - не хочу, не позволю! Долой ее с рук - сейчас же!
Но он только сердито шлепнул губами, мотнул головой и побежал дальше. И тут я - мне невероятно стыдно записывать это, но мне кажется: я все же должен, должен записать, чтобы вы, неведомые мои читатели, могли до конца изучить историю моей болезни - тут я с маху ударил его по голове. Вы понимаете - ударил! Это я отчетливо помню. И еще помню: чувство какого-то освобождения, легкости во всем теле от этого удара.
I быстро соскользнула у него с рук.
- Уходите, - крикнула она R, - вы же видите: он... Уходите, R, уходите!
R, оскалив белые, негрские зубы, брызнул мне в лицо какое-то слово, нырнул вниз, пропал. А я поднял на руки I, крепко прижал ее к себе и понес.
Сердце во мне билось - огромное, и с каждым ударом выхлестывало такую буйную, горячую, такую радостную волну. И пусть там что-то разлетелось вдребезги - все равно! Только бы так вот нести ее, нести, нести...
[Сам того не ведая, Д-503, строитель Интеграла, становится участником этого восстания. Даже I не способна понять и тем более оценить глубину его чувств и превращений, всего, что переживает он из-за любви. Для нее Д - всего лишь будущий член их партии, ступившей на путь открытой революционной борьбы, - партии МЕФИ. С ними Д еще предстоит познакомиться - это они обклеили все улицы странными листовками - «МЕФИ», это они стремятся к разрушению цифрового мира и ратуют за воссоединение с природой (уничтожить Зеленую Стену - один из главных лозунгов МЕФИ). Но пока идеи их неизвестны Д, и вообще все известное для него исчезло в никуда, он превратился в сиюминутную точку (любовь), для которой не существует понятного будущего (если только смерть?). Но он со всем уже смирился, только бы Она была всегда рядом.]
Запись 27-ая. Конспект:
Никакого конспекта - нельзя
Я один в бесконечных коридорах - тех самых. Немое бетонное небо. Где-то капает о камень вода. Знакомая, тяжелая, непрозрачная дверь - и оттуда глухой гул.
Она сказала, что выйдет ко мне ровно в 16. Но вот уже прошло после 16-ти пять минут, десять, пятнадцать: никого.
На секунду - прежний я, которому страшно, если откроется эта дверь. Еще - последние пять минут, и если она не выйдет…
Где-то капает о камень вода. Никого. Я с тоскливой радостью чувствую: спасен. Медленно иду по коридору назад. Дрожащий пунктир лампочек на потолке все тусклее, тусклее...
Вдруг сзади - торопливо брякнула дверь, быстрый топот, мягко отскакивающий от потолка, от стен, - и она, летучая, слегка запыхавшаяся от бега, дышит ртом.
- Я знала: ты будешь здесь, ты придешь! Я знала ты-ты...
Копья ресниц отодвигаются, пропускают меня внутрь и... Как рассказать то, что со мною делает этот древний, нелепый чудесный обряд, когда ее губы касаются моих? Какой формулой выразить этот, все, кроме нее, в душе выметающий вихрь? Да, да, в душе - смейтесь, если хотите.
Она с усилием, медленно подымает веки - и с трудом, медленно слова:
- Нет, довольно... после: сейчас - пойдем. Дверь открылась. Ступени - стертые, старые. И нестерпимо пестрый гам, свист, свет...
С тех пор прошли уже почти сутки, все во мне уже несколько отстоялось - и тем не менее мне чрезвычайно трудно дать хотя бы приближенно-точное описание. В голове - как будто взорвали бомбу, а раскрытые рты, крылья, крики, листья, слова, камни - рядом, кучей, одно за другим...
Я помню - первое у меня было: «Скорее, сломя голову, назад». Потому что мне ясно: пока я там, в коридорах ждал - они как-то взорвали или разрушили Зеленую Стену - и оттуда все ринулось и захлестнуло наш очищенный от низшего мира город.
Должно быть, что-нибудь в этом роде я сказал I. Она засмеялась:
- Да нет же! Просто - мы вышли за Зеленую Стену...
Тогда я раскрыл глаза - и лицом к лицу со мной, наяву - то самое, чего до сих пор не видел никто из живых иначе как в тысячу раз уменьшенное, ослабленное, затушеванное мутным стеклом Стены.
Солнце... это не было наше, равномерно распределенное по зеркальной поверхности мостовых солнце: это были какие-то живые осколки, непрестанно прыгающие пятна, от которых слепли глаза, голова шла кругом. И деревья, как свечки, - в самое небо; как на корявых лапах присевшие к земле пауки; как немые зеленые фонтаны... И все это корчится, шевелится, шуршит, из-под ног шарахается какой-то шершавый клубочек, а я - прикован, я не могу ни шагу - потому что под ногами не плоскость - понимаете, не плоскость - а что-то отвратительно-мягкое, податливое, живое, зеленое, упругое.
Я был оглушен всем этим, я захлебнулся - это, может быть, самое подходящее слово. Я стоял, обеими руками вцепившись в какой-то качающийся сук.
- Ничего, ничего! Это - только сначала, это пройдет. Смелее!
Рядом с I - на зеленой, головокружительно-прыгающей сетке чей-то тончайший, вырезанный из бумаги профиль... нет, не чей-то, а я его знаю. Я помню: доктор, - нет, нет, я очень ясно все понимаю. И вот понимаю: они вдвоем схватили меня под руки и со смехом тащат вперед. Ноги у меня заплетаются, скользят. Там карканье, мох, кочки, клекот, сучья, стволы, крылья,листья, свист...
И - деревья разбежались, яркая поляна, на поляне - люди... или уж я не знаю как: может быть, правильней - существа.
Тут - самое трудное, потому что это выходило из всяких пределов вероятия. И мне теперь ясно, отчего I всегда так упорно отмалчивалась: я все равно бы не поверил - даже ей. Возможно, что завтра я не буду верить и самому себе - вот этой своей записи.
На поляне, вокруг голого, похожего на череп, камня - шумела толпа в триста - четыреста... человек, - пусть - «человек», мне трудно говорить иначе. Как на трибунах из общей суммы лиц вы в первый момент воспринимаете только знакомых, так и здесь я сперва видел только наши серо-голубые юнифы. А затем секунда - и среди юниф, совершенно отчетливо и просто: вороные, рыжие, золотистые, караковые, чалые, белые люди, - по-видимому, люди. Все они были без одежд и все были покрыты короткой блестящей шерстью - вроде той, какую всякий может видеть на лошадином чучеле в Доисторическом Музее. Но у самок - были лица точно такие - да, да, точно такиеже, - как и у наших женщин: нежно-розовые и не заросшие волосами, и у них свободны от волос были также груди - крупные, крепкие, прекрасной геометрической формы. У самцов без шерсти была только часть лица - как у наших предков.
Это было до такой степени невероятно, до такой степени неожиданно, что я спокойно стоял - положительно утверждаю: спокойно стоял и смотрел. Как весы: перегрузите одну чашку - и потом можете класть туда уже сколько угодно - стрелка все равно не двинется...
Вдруг - один: I уже со мной нет - не знаю, как и куда она исчезла. Кругом - только эти, атласно лоснящиеся на солнце шерстью. Я хватаюсь за чье-то горячее, крепкое, вороное плечо:
- Послушайте - ради Благодетеля, - вы не видали - куда она ушла? Вот только сейчас - вот сию минуту...
На меня - косматые, строгие брови:
- Ш-ш-ш! Тише, - и космато кивнули туда, на середину, где желтый, как череп, камень.
Там, наверху, над головами, над всеми - я увидел ее. Солнце прямо в глаза, по ту сторону, и от этого вся она - на синем полотне неба - резкая, угольно-черная, угольный силуэт на синем. Чуть выше летят облака, и так: будто не облака, а камень, и она сама на камне, и за нею толпа, и поляна - неслышно скользят, как корабль, и легкая - уплывает земля под ногами...
- Братья... - это она. - Братья! Вы все знаете: там, за Стеною в городе - строят «Интеграл». И вы знаете: пришел день, когда мы разрушим эту Стену - все стены, - чтобы зеленый ветер из конца в конец - по всей земле. Но «Интеграл» унесет эти стены туда, вверх, в тысячи иных земель, какие сегодня ночью зашелестят вам огнями сквозь черные ночные листья...
Об камень - волны, пена, ветер:
- Долой «Интеграл»! Долой!
- Нет, братья: не долой! Но «Интеграл» должен быть нашим. В тот день, когда он впервые отчалит в небо, - на нем будем мы. Потому что с нами Строитель «Интеграла». Он покинул стены, он пришел со мной сюда, чтобы быть среди вас. Да здравствует Строитель!
Миг - и я где-то наверху, подо мною - головы, головы, широко кричащие рты, выплеснутые вверх и падающие руки. Это было необычайно странное, пьяное: я чувствовал себя над всеми, я- был я, отдельное, мир, я перестал быть слагаемым, как всегда, и стал единицей.
И вот я - с измятым, счастливым, скомканным, как после любовных объятий, телом - внизу, около самого камня. Солнце, голоса сверху - улыбка I. Какая-то золотоволосая и вся атласно-золотая, пахнущая травами женщина. В руках у ней - чаша, по-видимому, из дерева. Она отпивает красными губами - и подает мне, и я жадно, закрывши глаза, пью, чтобы залить огонь, - пью сладкие, колючие, холодные искры.
А затем - кровь во мне и весь мир - в тысячу раз быстрее, легкая земля летит пухом. И все мне - легко, просто, ясно.
Вот теперь я вижу на камне знакомые, огромные буквы: «Мефи» - и почему-то это так нужно, это - простая, прочная нить, связывающая все. Я вижу грубое изображение - может быть, тоже на этом камне: крылатый юноша, прозрачное тело, и там, где должно быть сердце, - ослепительный, малиново тлеющий уголь. И опять: я понимаю этот уголь... или не то: чувствую его - так же как, не слыша, чувствую каждое слово (она говорит сверху, с камня) - и чувствую, что все дышат вместе - и всем вместе куда-то лететь, как тогда птицы над Стеной...
Сзади, из густо дышащей чащи тел - громкий голос:
- Но это же безумие!
И, кажется, я - да, думаю, что это был именно я - вскочил на камень, и оттуда солнце, головы, на синем - зеленая зубчатая пила, и я кричу:
- Да, да, именно! И надо всем сойти с ума, необходимо всем сойти с ума - как можно скорее! Это необходимо - я знаю.
Рядом - I; ее улыбка, две темных черты - от краев рта вверх, углом; и во мне - уголь, и это - мгновенно, легко, чуть больно, прекрасно...
Потом - только застрявшие, разрозненные осколки.
Медленно, низко - птица. Я вижу: она - живая, как я, она, как человек, поворачивает голову вправо, влево, и в меня ввинчиваются черные, круглые глаза...
Еще: спина - с блестящей, цвета старой слоновой кости, шерстью. По спине ползет темное, с крошечными, прозрачными крыльями насекомое - спина вздрагивает, чтобы согнать насекомое, еще раз вздрагивает...
Еще: от листьев тень - плетеная, решетчатая. В тени лежат и жуют что-то, похожее на легендарную пищу древних: длинный желтый плод и кусок чего-то темного. Женщина сует это мне в руку, и мне смешно: я не знаю, могу ли я это есть.
И снова: толпа, головы, ноги, руки, рты. Выскакивают на секунду лица - и пропадают, лопаются, как пузыри. И на секунду - или, может быть, это только мне кажется - прозрачные, летящие крылья-уши.
Я из всех сил стискиваю руку I. Она оглядывается:
- Что ты?
- Он здесь... Мне показалось...
- Кто он?
- S... Вот только сейчас - в толпе...
Угольно-черные, тонкие брови вздернуты к вискам: острый треугольник, улыбка. Мне не ясно: почему она улыбается - как она может улыбаться?
- Ты не понимаешь - I, ты не понимаешь, что значит, если он или кто-нибудь из них - здесь.
- Смешной! Разве кому-нибудь там, за Стеной, придет в голову, что мы - здесь. Вспомни: вот ты - разве ты когда-нибудь думал, что это возможно? Они ловят нас там - пусть ловят! Ты - бредишь.
Она улыбается легко, весело, и я улыбаюсь, земля - пьяная, веселая, легкая - плывет...
[Осталось рассказать совсем немного из истории болезни нумера Единого Государства Д-503. Ради своей любви, ради Нее - I-330, он, как все влюбленные, готов был свернуть горы, готов был пойти даже на смерть (очень иррациональное желание для нумера с математической логикой)... Но ей этого не было нужно: ей был нужен Интеграл. А на смерть I могла пойти и сама. А вот Интеграла захватить Мефи так и не смогли, даже используя Строителя. Ю, такая внимательная и отзывчивая Ю, спасшая несчастного Д от ареста накануне планируемого захвата Интеграла, проникла к нему в прозрачную комнату, прочитала его прозрачный дневник-поэму, выполнила свой долг нумера и... Хранители предотвратили неизбежное. Но не это было страшно Д: он был чист, он не предавал своей любви, но сама любовь предала его, - I, подозревая своего странного поклонника, отвернулась от него. Она могла понять и простить, даже помочь женщине, желающей сохранить ребенка Д, скрыться от навязчивой опеки Благодетеля: О переправили, по просьбе ее милого и единственного, за Зеленую Стену. I даже приветствовала незаконного ребенка (пусть от другой) - ведь это тоже своеобразная форма протеста! Не смогла она простить только провала их плана (пусть косвенно, но этот излишне доверчивый математик виноват во всем). И пытался еще оправдаться, ради этого готов был пойти даже на убийство Ю (и убил, рассмеявшись над ее боязнью изнасилования). Ничто не могло остановить одинокого: ни благоразумные доводы. Ю («Да он и есть ребенок. Да! Только потому он и не видит, что вы с ним все это - только затем, чтобы... что все это - комедия. Да! И мой долг...»), ни аудиенция у Благодетеля и слова человека-бога, звучащие почти в унисон уже слышанному: «Слушайте: неужели вам в самом деле ни разу не пришло в голову, что ведь им - мы еще не знаем их имен, но уверен, от вас узнаем, - что им вы нужны были только как Строитель «Интеграла» - только для того, чтобы через вас...» Даже ему, неземному существу, он не поверил, напротив, любовь его оказалась настолько сильной, что вдруг открылись глаза, и на месте монумента он увидел... «Передо мной сидел лысый, сократовски-лысый человек, и на лысине - мелкие капельки пота». Что значит вся эта житейская мудрость против влюбленного сумасброда, особенно если тот осознал вполне, что он именно сошел с ума и его это устраивает! Значительную же роль в убийстве влюбленного человека по имени Д сыграли не эти сакраментальные слова, а боль, обида, разочарование - спутники ревности:]
«И сквозь стеклянную дверь: все в комнате рассыпано, перепутано, скомкано. Впопыхах опрокинутый стул - ничком, всеми четырьмя ногами вверх - как издохшая скотина. Кровать - как-то нелепо, наискось отодвинутая от стены. На полу - рассыпавшиеся, затоптанные лепестки розовых талонов.
Я нагнулся, поднял один, другой, третий: на всех было Д-503 - на всех был я - капли меня, расплавленного, переплеснувшего через край. И это все, что осталось...
Почему-то нельзя было, чтобы они так вот, на полу, и чтобы по ним ходили. Я захватил еще горсть, положил на стол, разгладил осторожно, взглянул - и... засмеялся.
Раньше я этого не знал - теперь знаю, и вы это знаете: смех бывает разного цвета. Это - это только далекое эхо взрыва внутри вас: может быть - это праздничные, красные, синие, золотые ракеты, может быть - взлетели вверх клочья человеческого тела...
На талонах мелькнуло совершенно незнакомое мне имя. Цифр я не запомнил - только букву: Ф. Я смахнул все талоны со стола на пол, наступил на них - на себя - каблуком - вот так, так - и вышел...»
[«Я не хочу больше!» - только и воскликнул Д, нумер, впервые осознавший себя человеком. Прекрасный математик, он пошел значительно дальше Мефи в развенчании идеологической машины Единого Государства, проанализировав открытие ученого соседа о конечности вселенной (все для блага Единого Государства - ведь если вселенная конечна, то вся она рано или поздно должна стать Единым Государством - самым прекрасным и счастливым миром, садом Эдема), но... «Слушайте, - дергал я соседа. - Да слушайте же, говорю вам! Вы должны - вы должны мне ответить: а там, где кончается ваша конечная вселенная? Что там - дальше?» Ответить он не успел.
Конец наступил скоро: благоразумный Благодетель нашел спасительный способ удержать вверенное ему государство на уровне беспрерывной «энтропии» - сила блаженного покоя, счастливого равновесия. Это оказалось вполне достижимо оперативным путем - выжечь у человека-нумера фантазию, единственное, что заставляет его мучиться, переживать, беспокоиться... Была назначена добровольно-принудительная операция. Д успел увидеть первых прооперированных людей-тракторов, и сам, окончательно разочарованный, не способный уже к сопротивлению (он узнал, что второй - после Ю - его «ангел»-Хранитель двоякоизогнутый S - тоже Мефи, и охранял он - Мефи, и берег он - Мефи... от него - Д), будет вовремя прооперирован-убит... останется Д - автомат-летописец.]
Запись 40-ая. Конспект
Факты. Колокол. Я уверен
День. Ясно. Барометр 760.
Неужели я, Д-503, написал эти двести двадцать страниц? Неужели я когда-нибудь чувствовал - или воображал, что чувствую это?
Почерк - мой. И дальше - тот же самый почерк, но - к счастью, только почерк. Никакого бреда, никаких нелепых метафор, никаких чувств: только факты. Потому что я здоров, я совершенно, абсолютно здоров. Я улыбаюсь - я не могу не улыбаться: из головы вытащили какую-то занозу, в голове легко, пусто. Точнее: не пусто, но нет ничего постороннего, мешающего улыбаться (улыбка - есть нормальное состояние нормального человека).
Факты - таковы. В тот вечер моего соседа, открывшего конечность вселенной, и меня, и всех, кто был с нами, - взяли, как не имеющих удостоверения об Операции - и отвезли в ближайший аудиториум (нумер аудиториума - почему-то знакомый: 112). Здесь мы были привязаны к столам и подвергнуты Великой Операции.
На другой день я, Д-503, явился к Благодетелю и рассказал ему все, что мне было известно о врагах счастья. Почему раньше это могло мне казаться трудным? Непонятно. Единственное объяснение: прежняя моя болезнь (душа).
Вечером в тот же день - за одним столом с Ним, с Благодетелем, - я сидел (впервые) в знаменитой Газовой Комнате. Привели ту женщину. В моем присутствии она должна была дать свои показания. Эта женщина упорно молчала и улыбалась. Я заметил, что у ней острые и очень белые зубы и что это красиво.
Затем ее ввели под Колокол. У нее стало очень белое лицо, а так как глаза у нее темные и большие - то это было очень красиво. Когда из-под Колокола стали выкачивать воздух - она откинула голову, полузакрыла глаза, губы стиснуты - это напомнило мне что-то. Она смотрела на меня, крепко вцепившись в ручки кресла, - смотрела, пока глаза совсем не закрылись. Тогда ее вытащили, с помощью электродов быстро привели в себя и снова посадили под Колокол. Так повторялось три раза- и она все-таки не сказала ни слова. Другие, приведенные вместе с этой женщиной, оказались честнее: многие из них стали говорить с первого же раза. Завтра они все взойдут по ступеням Машины Благодетеля.
Откладывать нельзя - потому что в западных кварталах - все еще хаос, рев, трупы, звери и - к сожалению - значительное количество нумеров, изменивших разуму.
Но на поперечном, 40-м проспекте, удалось
сконструировать временную стену из высоковольтных волн. И я надеюсь - мы
победим. Больше: я уверен - мы победим. Потому что разум должен победить.
Краткая хроника жизни и творчества Е. И. Замятина
1884, 1 февраля (20 января по ст.ст.)
В Лебедяни Тамбовской губернии (теперь Липецкая область) родился Е. И. Замятин. Отец - православный священник. Мать - пианистка.
1896-1902
Учеба в воронежской гимназии, которую заканчивает с золотой медалью.
1903
Поступает в Петербургский политехнический институт на кораблестроительный факультет.
1905
Из-за участия в политической деятельности, как член большевистской фракции социал-демократической партии, арестован. Заключение в одиночной камере до весны 1906 г.
1906
Выслан в Лебедянь, но возвращается в Петербург.
1908
Оканчивает Политехнический институт. Начало литературной деятельности.
1911
Новая ссылка на родину. Повесть «Уездное», сразу принесшая литературную славу молодому писателю.
1913
Получает право жить в Петербурге. За антивоенную направленность повести «На куличках» был привлечен к суду.
1916-1917
Командировка в Англию инженером-кораблестроителем. Узнав о революции, возвращается в Россию. Пишет повесть «Островитяне».
1918
Опубликован рассказ «Дракон».
1919
Читает курс лекций по технике художественной прозы в литературной студии при «Доме искусств» («Серапионовы братья»).
1920
Написан роман-антиутопия «Мы», рассказы «Мамай», «Пещера».
1920-1921
Преподает в Педагогическом институте им. Герцена.
1921
Повесть « Ловец человеков».
1922-1923
В Петрограде и Берлине печатается пьеса «Огни святого Доминика», в театре поставлена не была.
1922
Арестован большевиками. Отказывается от эмиграции, предложенной ему в рамках высылки философов, писателей и других представителей интеллигенции, неугодных новому режиму.
1924
По цензурным соображениям роман «Мы» не допущен к печати в России.
1925
Пьеса «Блоха», созданная на тему лесковского сказа «Левша», с большим успехом идет в Московском Художественном театре.
Публикация романа «Мы» за границей в переводах на английском, чешском и французском языках.
1927
Отрывки из романа «Мы» появляются в пражском журнале «Воля России» на русском языке без ведома автора.
1929
Замятину запрещают печататься.
1931, июнь
Письмо Сталину с просьбой разрешения на временный выезд из страны.
ноябрь
Замятин уезжает во Францию, получив разрешение благодаря ходатайству М. Горького.
1935
Не считая себя эмигрантом, участвует в конгрессе деятелей культуры, проходившем в Париже, в составе советской делегации.
1936
Работает над романом «Бич Божий» (не закончен).
1937, 10 марта
Из «Автобиографии» Е. И. Замятина
Как дыры, прорезанные в темной, плотно задернутой занавеси, - несколько отдельных секунд из очень раннего детства.
Столовая, накрытый клеенкой стол, и на столе блюдо с чем-то странным, белым, сверкаю-1цим, и - чудо! - это белое вдруг исчезает на глазах неизвестно куда. В блюде - кусок еще незнакомой, некомнатной, внешней вселенной: в блюде принесли показать мне снег, и этот удивительный снег - до сих пор.
В этой же столовой. Кто-то держит меня на руках перед окном, за окном - сквозь деревья красный шар солнца, все темнеет, я чувствую: конец, - и страшнее всего, что откуда-то еще не вернулась мать. Потом я узнал, что «кто-то» - моя бабушка, и что в эту секунду я был на волос от смерти: мне было года полтора.
Позже: мне года два-три. Первый раз - люди, множество, толпа. Это - в Задонске: отец и мать поехали туда на шарабане и взяли меня с собой. Церковь, голубой дым, пение, огни, по-собачьи лает кликуша, комок в горле. Вот кончилось, прут, меня - щепочку - несет с толпой наружу, вот я уже один в толпе: отца с матерью нет, и их больше никогда не будет, я навсегда один. Сижу на какой-то могиле; солнце, горько плачу. Целый час я жил в мире один.
<...> И наконец: легкое, стеклянное, августовское утро, далекий прозрачный звон в монастыре. Я иду мимо палисадника пред нашим домом и не глядя знаю: окно открыто, и на меня смотрят - мать, бабушка, сестра. Потому что я в первый раз облачился в длинные - «на улицу» - брюки, в форменную гимназическую куртку, за спиною ранец: и в первый раз иду в гимназию. Навстречу трясется на своей бочке водовоз Измашка и несколько раз оглядывается на меня. Я - горд. Я - большой: мне перевалило за восемь.
Все это - среди тамбовских полей, в славной шулерами, цыганами, конскими ярмарками и крепчайшим русским языком Лебедяни - той самой, о какой писали Толстой и Тургенев. А годы: 1884-1893.
Дальше - серая, как гимназическое сукно, гимназия. Изредка в сером - чудесный флаг. Красный флаг вывешивался на пожарной каланче и символизировал тогда отнюдь не социальную революцию, а мороз в 20°. Впрочем, это и была однодневная революция в скучной, разграфленной гимназической жизни.
Скептический диогеновский фонарь - в 12 лет. Фонарь был зажжен одним здоровым второклассником и - синий, лиловый, красный - горел у меня под левым глазом целых две недели. Я молился о чуде - о том, чтобы фонарь потух. Чудо не свершилось. Я задумался.
Много одиночества, много книг, очень рано - Достоевский. До сих пор помню дрожь и пылающие свои щеки - от «Неточки Незвановой». Достоевский долго оставался - старший и страшный даже; другом был Гоголь (и гораздо позже - Анатоль Франс).
С 1896 года - гимназия в Воронеже. Специальность моя, о которой все знали: «сочинения» по русскому языку. Специальность, о которой никто не знал: всевозможные опыты над собой - чтобы «закалить» себя.
Помню: классе в 7-м, весной, меня укусила бешеная собака. Взял какой-то лечебник, прочитал, что первый, обычный срок, когда появляются признаки бешенства, - две недели. И решил выждать этот срок: сбешусь или нет? - чтобы испытать судьбу и себя. Все эти две недели - дневник (единственный в жизни). Через две недели - не сбесился. Пошел, заявил начальству, тотчас же отправили в Москву - делать пастеровские прививки. Опыт мой кончился благополучно. Позже, лет через десять, в белые петербургские ночи, когда сбесился от любви, - проделал над собой опыт посерьезнее, но едва ли умнее.
Из гимназического сукна вылез в 1902 году. Золотая медаль за 25 рублей была заложена в петербургском ломбарде - и там осталась.
Помню: последний день, кабинет инспектора (по гимназической табели о рангах - «кобылы»), очки на лбу, подтягивает брюки (брюки у него всегда соскакивали) и подает мне какую-то брошюру. Читаю авторскую надпись: «Моей almae matri, о которой не могу вспомнить ничего, кроме плохого. П. Е. Щеголев». И инспектор - наставительно, в нос, на о: «Хорошо? Вот тоже кончил у нас с медалью, а что пишет! Вот и в тюрьму попал. Мой совет: не пишите, не идите по этому пути». Наставление не помогло.
Петербург начала 900-х годов - Петербург Комиссаржевской, Леонида Андреева, Витте, Плеве, рысаков в синих сетках, дребезжащих конок с империалами, студентов мундирно-шпажных и студентов в синих косоворотках. Я - студент-политехник косовороточной категории.
В зимнее белое воскресенье на Невском - черно от медленных, чего-то выжидающих толп. Дирижирует Невским - Думская каланча, с дирижера все не спускают глаз. И когда подан знак - один удар, час дня, - на проспекте во все стороны черные человеческие брызги, куски марсельезы, красных знамен, казаки, дворники, городовые... Первая (для меня) демонстрация - 1903 год. И чем ближе к девятьсот пятому - кипенье все лихорадочней, сходки все шумнее.
Летом - практика на заводах, Россия, прибаутливые, веселые третьеклассные вагоны, Севастополь, Нижний, Камские заводы, Одесса, порт, босяки.
Лето 1905 года - особенно синее, пестрое, тугое, доверху набитое людьми и происшествиями. Я - практикантом на пароходе «Россия», плавающем от Одессы до Александрии. Константинополь, мечети, дервиши, базары, беломраморная набережная Смирны, бедуины Бейрута, белый Яффский прибой, черно-зеленый Афон, чумный Порт-Саид, желто-белая Африка, Александрия - с английскими полисменами, продавцами крокодиловых чучел, знаменитый Тартуш. Особенный, отдельный от всего, изумительный Иерусалим, где я с неделю жил в семье знакомого араба.
А по возвращении в Одессу - эпопея бунта на «Потемкине». С машинистом «России» - смытый, затопленный, опьяненный толпой - бродил в порту весь день и всю ночь, среди выстрелов, пожаров, погромов.
В те годы быть большевиком - значило идти по линии наибольшего сопротивления; и я был тогда большевиком. Была осень 1905 года, забастовки, черный Невский, прорезанный прожектором с Адмиралтейства, 17-е октября, митинги в высших учебных заведениях...
Однажды в декабре вечером в мою комнату на Ломанском переулке пришел приятель, рабочий, крылоухий Николай В. - с бумажным мешком от филипповских булок, в мешке - пироксилин. «Оставлю-ка я тебе мешочек, а то за мной по пятам шпики ходят». - «Что ж, оставь». И сейчас еще вижу этот мешок: слева, на подоконнике, рядом с кулечком сахару и колбасой.
На другой день - в «штабе» Выборгского района, в тот самый момент, когда на столе были разложены планы, парабеллумы, маузеры, велодоги - полиция: в мышеловке человек тридцать. А в моей комнате слева, на подоконнике - мешок от филипповских булок, под кроватью - листки.
Когда, обысканные и избитые, мы разделены были по группам, я вместе с другими четырьмя - оказался у окна. У фонаря под окном увидел знакомые лица, улучил момент и в фортку выбросил записочку, чтобы у этих четырех и у меня убрали из комнат все неподобающее. Это было сделано. Но о том я узнал позже, а пока - несколько месяцев в одиночке на Шпалерной мне снился мешочек от филипповских булок - налево, на подоконнике.
В одиночке - был влюблен, изучал стенографию, английский язык и писал стихи (это неизбежно). Весною девятьсот шестого года освободили и выслали на родину.
Лебедянскую тишину, колокола, палисадники - выдержал недолго: уже летом - без прописки в Петербурге, потом - в Гельсингфорсе.
<...> Парламент в государстве; маленькие государства в государстве - высшие учебные заведения, и в них свои парламенты: Советы старост. Борьба партий, предвыборная агитация, афиши, памфлеты, речи, урны. Я был членом - одно время председателем - Совета старост.
Повестка: явиться в участок. В участке - зеленый листок о розыске «студента университета Евгения Иванова Замятина», на предмет высылки из Петербурга. Честно заявляю, что в университете никогда не был и что в листке, очевидно, ошибка. Помню нос у пристава - крючком, знаком вопроса: «Гм... Придется навести справки». Тем временем я переселяюсь в другой район: там через полгода - снова повестка, зеленый листок, «студент университета», знак вопроса и справки. Так - пять лет, до 1911 года, когда наконец ошибка в зеленом листке была исправлена и меня выдворили из Петербурга.
В 1908 году кончил Политехнический институт по кораблестроительному факультету, был оставлен при кафедре корабельной архитектуры (с 1911 года - преподавателем по этому предмету). Одновременно с листами проекта башенно-палубного судна - на столе у меня лежали листки моего первого рассказа. Отправил его в «Образование», которое редактировал Острогорский; беллетристикой ведал Арцыбашев. Осенью 1908 года рассказ в «Образовании» был напечатан. Когда я встречаюсь сейчас с людьми, которые читали этот рассказ, мне так же неловко, как при встрече с одной моей тетушкой, у которой я, двухлетний, однажды публично промочил платье.
Три следующих года - корабли, корабельная архитектура, логарифмическая линейка, чертежи, постройки, специальные статьи в журналах «Теплоход», «Русское Судоходство», «Известия Политехнического Института». Много связанных с работой поездок по России: Волга вплоть до Царицына, Астрахани, Кама, Донецкий район, Каспийское море, Архангельск, Мурман, Кавказ, Крым.
В эти же годы, среди чертежей и цифр - несколько рассказов. В печать их не отдавал: в каждом мне еще чувствовалось какое-то «не то». «То» нашлось в 1911 году. В этом году были удивительные белые ночи, было много очень белого и очень темного. И в этом году - высылка, тяжелая болезнь, нервы перетерлись, оборвались. Жил сначала на пустой даче в Сестрорецке, потом, зимою, - в Лахте. Здесь - в снегу, одиночестве, тишине - «Уездное». После «Уездного» - сближение с группой «Заветов», Ремизовым, Пришвиным, Ивановым-Разумником.
В 1913 году (трехсотлетие Романовых) - получил право жить в Петербурге. Теперь из Петербурга выслали врачи. Уехал в Николаев, построил там несколько землечерпалок, несколько рассказов и повесть «На куличках». По напечатании ее в «Заветах» книга журнала была конфискована цензурой, редакция и автор привлечены к суду. Судили незадолго до февральской революции: оправдали.
Зима 1915/16 года - опять какая-то метельная, буйная - кончается дуэльным вызовом в январе, а в марте - отъездом в Англию.
<...> Здесь - сперва железо, машины, чертежи: строил ледоколы в Глазго, Нью-Кастле, Сэн-дэрланде, Саус-Шилдсе (между прочим, один из наших самых крупных ледоколов - «Ленин»). Немцы сыпали сверху бомбы с цеппелинов и аэропланов. Я писал «Островитян».
Когда в газетах запестрели жирные буквы: «Revolution in Russia», «Abdication of Russian Tzar» - в Англии стало невмочь, и в сентябре 1917 года, на стареньком английском пароходишке (не жалко, если потопят немцы) я вернулся в Россию. Шли до Бергена долго, часов пятьдесят, с потушенными огнями, в спасательных поясах, шлюпки наготове.
Веселая, жуткая зима 17 - 18 года, когда все сдвинулось, поплыло куда-то в неизвестность. Корабли - дома, выстрелы, обыски, ночные дежурства, домовые клубы. Позже - бестрамвайные шлицы, длинные вереницы людей с мешками, десятки верст в день, буржуйка, селедки, смолотый на кофейной мельнице овес. И рядом с овсом - всяческие всемирные затеи: издать всех классиков всех времен и всех народов, объединить всех деятелей всех искусств, дать на театре всю историю всего мира. Тут уж было не до чертежей - практическая техника засохла и отломилась от меня, как желтый лист (от техники осталось только преподавание в Политехническом институте).
<...> Писал в эти годы сравнительно мало; из крупных вещей - роман «Мы», в 1925 году вышедший по-английски, потом в переводе на другие языки; по-русски этот роман еще не печатался.
В 1925 году - измена литературе: театр, пьесы «Блоха» и - «Общество почетных звонарей». «Блоха» была показана в первый раз в МХАТе 2-м в феврале 1925 года, «Общество Почетных Звонарей» - в б.<ывшем> Михайловском театре в Ленинграде в ноябре 1925 года. Новая пьеса - трагедия «Аттила» - закончена в 1928 году. В «Аттиле» - дошел до стихов. Дальше идти некуда, возвращаюсь к роману, к рассказам.
Думаю, что если бы в 1917 году не вернулся из Англии, если бы все эти годы не прожил вместе с Россией - больше не мог бы писать.<...>
История публикации романа «Мы»
1. Роман «Мы» написан в 1920 году. В 1921 году - рукопись была послана (самым простым способом, в заказном пакете, через петроградский почтамт) в Берлин издательству Гржебина. Это издательство имело тогда отделение в Берлине, Москве и Петрограде, и я был связан с ним контрактами.
2. В конце 1923 года издательством была сделана копия с этой рукописи для перевода на английский язык (этот перевод появился в печати до 1925 года), и затем - на чешский. Об этих переводах я несколько раз давал сообщения в русскую прессу... В советских газетах были напечатаны заметки об этом. Я ни разу не слышал ни одного протеста против появления этих переводов.
3. В 1924 году мне стало известно, что по цензурным условиям роман «Мы» не может быть напечатанным в Советской России. Ввиду этого я отклонил все предложения опубликовать «Мы» на русском языке за границей. Такие предложения я получил от Гржебина и позже - от издательства « Петрополис ».
4. Весной 1927 года отрывки из романа «Мы» появились в пражском журнале «Воля России». И. Г. Эренбург счел товарищеским долгом известить меня об этом в письме из Парижа. Так я узнал впервые о своем «поступке».
5. Летом, 1927 года, Эренбург послал - по моей просьбе - издателям «Воли России» письмо, требующее от моего имени остановить печатанье отрывков из «Мы»... «Воля России» отказалась выполнить мои требования.
6. От Эренбурга я узнал еще об одном факте: отрывки, напечатанные в «Воле России», были снабжены предисловием, указывающим читателям, что роман печатается в переводе с чешского на русский... Очевидно, по самой скромной логике, что подобная операция над художественным произведением не могла быть сделана с ведома и согласия автора.
Это и есть сущность моего «поступка». <...>
(«Письмо в редакцию»; 8 сентября 1929.
Опубликовано в «Литературной газете» 7 октября 1929 года)
Антиутопия
Испокон веков человеку свойственно, не довольствуясь существующим порядком, мечтать о будущем счастливом мироустройстве или фантазировать о былом сказочном великолепии жизни. Так, уже древнегреческий философ Платон (427-347 гг. до н. э.) в диалоге под названием «Государство» дает подробное описание устройства идеального, по его мнению, общества. Граждане этого общества делятся в соответствии со своими задатками и способностями на три разряда: ремесленники, воины и философы-правители. Так появляется строгая иерархия мира утопии - первый закон жанра. Другой закон - искусство в таком Государстве не воспринимается как нечто самоценное: Платон вообще изгоняет из идеального мира поэтов и художников, так как, исходя из представлений древних, всякое человеческое творчество лишь вторично, подражательно по отношению к божественному творчеству самой природы.
Так, еще в далеком прошлом, мечтая и надеясь на осуществление своих идеальных замыслов, писатели, философы, мыслители разных эпох создавали Государства и Миры, где счастлив был бы каждый индивид, где все служило бы единственной цели - всеобщему благополучию, этой мечте об утраченном рае небесном. Все их творения были фантастичны, но в то же время сохраняли строгость и выверенность политического памфлета: внимательно прослеживается социальная структура государства будущего, роль каждого члена общества (все это - исходя из критического взгляда на уже существующий неправильный миропорядок), чаще всего в них разрешаются именно проблемы современного общества, они (как любое политическое выступление) злободневны. Построить общество всеобщего счастья представлялось делом несложным: достаточно разумно структурировать неразумный миропорядок, все расставить по своим местам - и земной рай затмит рай небесный. К счастью, долгое время все попытки воплотить утопические мечты в реальность увенчивались крахом: человеческая природа упорно сопротивлялась всяческим стремлениям разума ввести ее в рациональное русло, упорядочить то, что плохо поддается упорядочению. И только XX век, с его катастрофическим развитием техники и торжеством научного знания, обеспечил утопическим мечтателям возможность переносить их подчас бредовые замыслы с бумаги на саму действительность. Первыми опасность трансплантации буйных творческих фантазий из мира вымысла в реальность, опасность превращения самой жизни в огромное утопическое произведение почувствовали писатели: в эпоху торжества утопических проектов, когда только мечта вдруг перестала удовлетворять ищущий разум человека, появляется новый, великий спорщик - антиутопия.
У начала цепочки антиутопий XX века стоит, конечно, Достоевский; он полемизирует с утопиями, владеющими пока лишь умами, а не жизнью, - с видением «хрустального дворца», с «шигалевщиной», с великими прожектерствами XIX века и особенно - с метафизической ложью
Великого Инквизитора, наиболее импозантного глашатая переустройства человечества «по новому штату» («Братья Карамазовы»). Именно в поэме «Великий Инквизитор», сочиненной Иваном Карамазовым, прослеживаются достаточно четко два стержневых мотива последующих антиутопий: мотив навязанного счастья, к которому человечество ведут железной рукой, состоящий, прежде всего, в отказе от личной свободы, - и мотив противопоставления личности - унифицированной, обезличенной общности (основной конфликт любой антиутопии). Бремя свободы считается непосильным для «маленького человека», ибо ничего, кроме мук (самых страшных - мук выбора), ему не приносит. И всегда найдется«Благодетель», готовый взять на себя это бремя в обмен на сладкий призрак блаженства, которым он готов щедро одарять смиренно покорившегося ему слабого человека. Итак, мы постепенно выделили главный смысловой стержень антиутопии. В утопиях рисуется, как правило, прекрасный и изолированный от других мир, предстающий перед восхищенным взором стороннего наблюдателя и подробно разъясняемый пришельцу местным «инструктором»-вожатым. В антиутопиях основанный на тех же предпосылках мир дан глазами его обитателя, рядового гражданина, изнутри, дабы проследить и показать чувства человека, претерпевающего на себе законы идеального государства. Авторы ранних антиутопий не ставят пока под сомнение положения утопий, касающиеся материального достатка и блеска будущего возможного общества. В произведениях Замятина и Хаксли («О дивный новый мир») рисуется стерильный и по-своему благоустроенный мир «эстетической подчиненности», «идеальной несвободы» («Мы»); здесь тесно для жизни духа, но тем не менее все надежно выстроено. Однако, возможно, не без подсказки самой действительности, превосходящей все вымыслы, постепенно открывается, что несвобода не гарантирует райского изобилия и комфорта - она не гарантирует ничего, кроме убожества, серости и нищеты повседневной жизни. От нее мир беднеет, «вещество устает» («Приглашение на казнь», Набоков), ей сопутствует унылая механистичность и рационализм («1984», Дж. Оруэлл). И еще: утопический мир - закрытый мир. То, что стороннему наблюдателю, обманутому доступной ему (показанной проводником-инструктором) «оболочкой» жизни, представляется торжеством порядка и справедливости, торжеством человеческого счастья, - увиденное «изнутри» оказывается вовсе не столь совершенным, являя рядовым членам утопического общества свою неприглядную изнанку. И в этом главное отличие всякой антиутопии от утопии: антиутопия - личностна, ибо достаточным критерием «подлинности», совершенства идеального мира становится субъективный взгляд одного человека, в то время как утопия довольствуется утверждением безличного «всеобщего счастья», за которым незаметны слезы отдельных обитателей утопического государства. Другими словами, для антиутопии подчас довольно «слезы ребенка», чтобы поставить под сомнение правомочность претензий целого мира на обладание истиной.
Особенностью общества, которое предложили утописты и подвергли анализу антиутописты, оказалось то, что счастья, которого добивались для всех, человеку в его прежнем виде оказалось недостаточно (его внешние и внутренние данные, то есть его природа, таковы, что противоречат самой идее унификации). Утописты в этом случае заговорили бы о воспитании «новой личности». Антиутописты оказались въедливее и показали, что одним воспитанием саму природу человека изменить невозможно, а потому необходимо более глубокое и кардинальное вмешательство государства (а может быть, и медицины - хирургии).
Отсюда мотивы воспитания у антиутопистов заменяются полной вывороченностью всего хода жизни индивида - от рождения до смерти, - все ставится на конвейер, превращаясь в производство человеческих автоматов, а не людей. В романе Замятина (самое раннее произведение) существует Материнская норма (бедной 0-90 недостает десяти сантиметров до нее, и потому она не имеет права быть матерью); дети воспитываются роботами (не знают своих родителей), и все же только в конце романа Государство и Благодетель добиваются более кардинального решения проблемы всеобщего счастья: устанавливается, что во всех неудовлетворенностях человеческих виновата фантазия, а именно ее можно удалить простым лучом лазера. Великая Операция завершает, наконец, процесс полного уничтожения личности, путь к всеобщему спокойствию и благополучию найден. У Хаксли вопрос унификации практически продуман с самого начала: дети выводятся в инкубаторах (совсем новые «люди», то есть проблема отцовства снята окончательно); при этом, чтобы не иметь треволнений, связанных с индивидуальными прихотями и мечтами, еще в эмбриональный период определяется общественный и производственный статус будущих работников.
Если уж удалось «поставить на поток» процесс деторождения, тем более необходимо рационализировать источник иррационального - любовную страсть (по Замятину, Любовь - один из властителей мира, который необходимо победить). Это следующий мотив всего жанра антиутопии. «Идеальный» мир заранее пропагандирует разврат, ибо именно разврат способен победить любовь двоих: ведь подлинная, чистая любовь создает свой, недоступный для всевидящего ока Государства мир, похищая у него покорных ему людей-рабов. Подмена любви обезличенным сексом находит свое выражение в бездумном, автоматическом разврате жены героя, Марфиньки, и размышлениях его палача о сексе как гимнастике в романе «Приглашение на казнь» В. Набокова; долгие отношения между мужчиной и женщиной не поощряются, даже воспринимаются как нарушение установленного порядка (Замятин, Хаксли); более того, могут караться Государством (Дж. Оруэлл. «1984»). Цель одна - извратить, уничтожить индивидуальное чувство, самые интимные стороны человеческой жизни поставить на поток, сделать общественными явлениями.
Итак, любовь побеждена, в дело выводятся годные к труду недочеловеки, а сам труд оказывается вдруг лишь одним из средств подчинения, растворения личности в массе. Предполагается, что он перестанет быть проклятьем, тяжелым ежедневным бременем, но превратится в биологическую потребность, и уже отлучение от труда будет равноценно смерти (Легенда о трех отпущенниках, роман «Мы»). Антиутопии объединяет также то, что в труде не допускается никакой самодеятельности, никакого творческого подхода - все расписано, регламентировано, подчинено единому графику. Это же касается и искусства (вспомним, что первый утопист вообще изгнал поэтов из стен идеального государства). Антиутопии пошли по другому пути, продумывая устройство своих миров с потрясающей доскональностью. Здесь все служит одной цели - подчинению. И искусство не отвергнуто, а централизовано, лишено «постылой свободы», творческий произвол художника приравнивается к преступлению против Государства (только оно имеет право на абсолютный произвол!). Иными словами, искусство призвано всеми формами (хвалебные оды, песнопения на казнь непокорных, стихи к праздничным датам и т. п.) воздействовать на массы, приучая их к единомыслию, вдалбливая в головы простых граждан нехитрые догмы государственной идеологии.
Казни, пытки (а вместе с ними - наиважнейшая проблема разъединения души и тела) - необходимое для тоталитарного режима сопровождение, отсюда неизбежно авторы антиутопий обращаются к описанию смерти. Смерть оказывается еще одним властителем мира, которого не удается пока победить человечеству в самых дерзких утопических мечтаниях. Но антиутопистам тему мучительной гибели человека взять на вооружение необходимо в целях создания более полной и точной картины воссоздаваемого ими мира. И вот страх смерти побеждается благодаря все тому же слиянию масс ради подчинения: энтузиазм слияния в общем марше, превращение казни во всенародный праздник («Мы»), в красочное театрализованное зрелище («Приглашение на казнь»); удобство и уют умиральниц, приучение человека с детства к мысли о смерти («О дивный новый мир»). У Дж. Оруэлла в «1984» жизнь так ужасна, что уже и смерть не пугает, и тоталитарная система вынуждена искать то, ужас перед чем превышает даже страх смерти. Более того, в антиутопиях человеку обеспечивается не только умирание нового типа, но и новое посмертное существование - с пользой для общества (Хаксли).
Смерть побеждена, но страх тоталитарной власти необхрдим - он оказывается главным «чудом» последователей Великого Инквизитора. Точнее, устрашение, террор, гарантирующий собой и «тайну» и «авторитет». Без этой силы вся остальная «социальная педагогика» оказывается недействительной. В антиутопиях Замятина и Хаксли, описывающих усовершенствованный мир далекого будущего, казалось бы, прочность достигнута путем абсолютного согласия всех друг с другом и с директивной Скрижалью. Но рядом с любым благонадежным гражданином-соглашателем безотлучно находятся... сыщик, хирург и палач.
Все эти специфические мотивы в той или иной степени одинаково свойственны любой антиутопии и потому являются одними из важнейших характеристик данного жанра, наряду с характеристиками, не являющимися принадлежностью исключительно антиутопий (например, обязательной авантюрностью сюжета). Собственно, все жанровые признаки нами, конечно не выведены. Более того, антиутопия настолько мало изучена, что дает много материала для творчества любому современному литературоведу, а потому вряд ли где сегодня можно найти действительно полную исчерпывающую формулировку особенностей этого жанра. Мы же вывели наиболее яркие и жанрополагающие, на наш взгляд, признаки, необходимые для понимания и ощущения того или иного произведения именно как антиутопии.
Всеобщее благоденствие, решение вековых
проблем социальной несправедливости, совершенствование действительности
- вот те благие намерения, которыми оказалась вымощена дорога в земной
ад. Столкнувшись с невозможностью в короткие сроки переделать мироздание
и удовлетворить все потребности человека, утописты быстро приходят
к тому, что легче переделать самого человека: изменить его взгляды на жизнь
и на себя самого, ограничить потребности, заставить думать по шаблону,
задающему однозначно, что есть добро и что есть зло. Однако, как оказалось,
человека легче изуродовать и даже испортить, чем переделать, иначе это
уже не человек, не полноценная личность. Именно личность становится камнем
преткновения и предметом ненависти для любых утопистов, стремящихся расправиться
с ее свободной волей, боящихся любых проявлений свободного «Я». Поэтому
конфликт личности и тоталитарной системы становится движущей
силой любой антиутопии, позволяя опознать антиутопические черты в самых
различных на первый взгляд произведениях.
Анализ текста
«Доказательство конечности вселенной» (Запись 39-ая. Конспект: Конец)
Смятенный Д-503, догадавшись, что допрашивающий его Хранитель S тоже принадлежит Мефи, в беспамятстве очутился в уборной при станции подземной дороги. Там какой-то лысый чудак стал убеждать его, что смутные времена скоро кончатся, это можно обосновать философски: ведь мир - конечен. Если бы мир был бесконечен, материя, чья плотность в таком случае стремилась бы к нулю, распылилась бы в пространстве, чего мы не наблюдаем. А посему - вселенная конечна, она имеет сферическую форму. Но Д-503 находит аргумент, на который «нумер-философ» так и не успевает дать ответ: «Вы должны - вы должны мне ответить: а там, где кончается ваша конечная вселенная? Что там - дальше? »
Этот спор по смыслу связан с тем разговором Д-503 с I-330, где он утверждает, что Великая революция была последней и окончательной, на что I-330 предлагает назвать ему последнее число. Последнее число и конечность вселенной необходимы Единому Государству, ведь оно претендует на земное воплощение идеала, а идеал и является как раз тем самым последним числом, ведь за идеалом, после него - ничего нет, он - конечная точка развития, дальнейшее движение будет человека от идеала лишь уводить. У строительства Интеграла есть определенная цель: «проинтегрировать бесконечное уравнение вселенной», не только землю - весь мир сделать Единым Государством, дабы навсегда избавиться от врагов вне его. Однако если вселенная бесконечна, значит, усилия нумеров бессмысленны, потому что невозможно всю ее проинтегрировать, и всегда у Единого Государства будет внешний враг, а значит, и возможность, что однажды оно будет повержено. За границами конечной, замкнутой в себе вселенной есть нечто другое - и так до бесконечности.
«...Блаженство и зависть - это числитель и знаменатель дроби, именуемой счастьем». (Запись 5-ая)
Известно, что величина дроби зависит от того, насколько велик числитель и насколько мал знаменатель. Значит, по данной формуле, чтобы сделать человека счастливым, нужно дать ему как можно больше наслаждения и насколько возможно уменьшить зависть. Первое понимается как бездумное удовлетворение всех естественных человеческих потребностей (в еде, питье, одежде, крове над головой, общении, искусстве, любви и пр.), и эта проблема практически решена Единым Государством. Второе же направлено на уничтожение любых поводов к зависти как к мучительнейшему из страданий, отравляющему блаженство. Проблема решается просто - с помощью всеобщего равенства: если ни у кого из нумеров нет того, чего бы не было у тебя, почва у зависти выбита из-под ног. Одинаковая еда, жилье, одежда (недаром названная «юнифой» - сравни: «унификация», «униформа»), общий режим, сексуальные партнеры, права и возможности. Причем вовсе не обязательно увеличивать число и улучшать качество благ - достаточно просто уменьшать зависть, и счастье будет безмерным. И на этом пути у Единого Государства лишь один враг - человеческая природа, потому что «оставались носы «пуговицей» и носы «классические». Введение Материнской Нормы - определенных стандартов для рожающих женщин - еще не до конца решило эту проблему, однако - исследования ведутся. Когда же «знаменатель дроби счастья приведен к нулю» - для замороченного пропагандой Д-503 «дробь превращается в великолепную бесконечность», но мы знаем, что получившаяся формула - формула небытия, исчезновения, ибо в этом смысл деления целого на ноль частей.
За Зеленой Стеной.
(Запись 27-ая. Конспект. Никакого конспекта - нельзя)
Это случилось после Великой Катастрофы, когда, казалось бы, удивить и ошеломить нашего героя больше уже невозможно. Великая Катастрофа произошла в день Единогласия, когда неожиданно нашлись нумера, проголосовавшие против продолжения данной власти, против единственного правителя, против Благодетеля. Но это происшествие оказалось лишь началом пути граждан Единого Государства (и Д-503) в неизвестность, с этого момента известное кончилось. И первым шагом в неизвестность был закономерный шаг за Зеленую Стену, в иной мир природной иррациональности и неправильности.
Первое, что поразило Д-503, шагнувшего из уже знакомого коридора Древнего Дома вслед за I на открытый воздух, было нестерпимо ярко-огненное солнце (совсем не то, равномерно каждому распределенное под куполом Единого Государства), потом - слух: нестройный шепот, шорох, щебетание, потом - осязание: идти невозможно - нет плоскости, есть неправильно упруго-мягкая зеленая поверхность (живая!). Но ослепленного и оглушенного Д поддержали, не бросили - он здесь нужен. Его вывели (идти по пересеченной деревьями, кустами, пнями «дороге» он самостоятельно не мог) на широкую поляну и там... Новое потрясение - существа, шумевшие на этой природной площади: «Тут самоетрудное, потому что это выходило из всяких пределов вероятия. <...> На поляне, вокруг голого, похожего на череп, камня - шумела толпа в триста-четыреста... человек, - пусть - «человек», мне трудно говорить иначе. Как на трибунах из общей суммы лиц вы в первый момент воспринимаете только знакомых, так и здесь я сперва видел только наши серо-голубые юнифы. А затем секунда - и среди юниф, совершенно отчетливо и просто: вороные, рыжие, золотистые, караковые, чалые, белые люди, - по-видимому, люди. Все они были без одежд и все были покрыты короткой блестящей шерстью...»
Вот таким «новый» мир предстал перед влюбленным нумером Единого Государства. Шок первого знакомства прошел, и для Д-503 начался второй этап - представление. Это был впервые в жизни признанный другими подъем бывшего нумера на высоту, которую в Едином Государстве, возможно, занимал лишь Благодетель. Это было венчанием на трон: «Миг - и я где-то наверху, подо мною - головы, головы, головы, широко кричащие рты, выплеснутые вверх и падающие руки. Это было необычайно странное, пьяное: я чувствовал себя над всеми, я - был я, отдельное, мир, я перестал быть слагаемым, как всегда, и стал единицей». Но, к сожалению, как Д не был настоящим вождем (а лишь временным, одномоментным - на один день), так и осознание своей внутренней значимости пока еще не было полным, настоящим: оно навеяно всеобщим преклонением, и только. Однако перед Д вырисовывается явная альтернатива: так (со стороны Единого Государства) он - Д-503, частичка целого, здесь (с другой стороны Зеленой Стены) - он - Строитель Интеграла, единица самостоятельная - так где же, с кем же лучше остаться? Он пока не рассуждает, он там, где его любовь, но если бы умный и проницательный Д включил на полную мощь свой аналитический ум (заглушив на время учащенно бившееся влюбленное сердце), он увидел и понял бы следующее.
Он попал на митинг, очень напоминающий сборы нумеров в аудиториумах Единого Государства, только все здесь, под открытым небом, происходит как бы с отрицательным знаком (это всего лишь другой полюс все той же системы координат). Собрание людей («все дышат вместе»), ритуал «венчания» («Какая-то золотоволосая и вся атласно-золотая, пахнущая травами женщина. В руках у ней - чаша, по-видимому, из дерева. Она отпивает красными губами - и подает мне, и я жадно, закрывши глаза, пью...») - все это было уже знакомо, только вместо общего, единого молчания общая разноголосица, вместо объединенного марша ассирийских воинов дружный полет куда-то, вместо Благодетеля - Мефистофель и везде - преклонение перед Интегралом.
Итак, борцы против «дивного нового мира»,
по существу, разделяют философию этого мира: человек им нужен для воплощения
их абстрактной идеи (покорить мир при помощи Интеграла, правда, с иными
предложениями для будущих порабощенных народов), а потому любовь в руках
I-330 оказывается таким же орудием, как интеллект при тоталитарном режиме
Благодетеля. Личность свободная, отъединенная от сообщества единомышленников,
не нужна и неинтересна, а в некоторых случаях и опасна - и тем и другим.
Критика о романе Е. И. Замятина «Мы»
Ю. Анненков
<...> Язык Замятина - всегда замятинский, но, в то же время, всегда разный. В этом - особенность и богатство Замятина как писателя. Для него язык есть форма выражения, и эта форма определяет и уточняет содержание. Если Замятин пишет о мужиках, о деревне, он пишет мужицким языком. Если Замятин пишет о мелких городских буржуях, он пишет языком канцелярского писаря или бакалейщика. Если он пишет об иностранцах («Островитяне», «Ловец человеков»), он пользуется свойствами и даже недостатками переводного стиля, его фонетики, его конструкции - в качестве руководящей мелодии повествования. Если Замятин пишет о полете на Луну, он пишет языком ученого астронома, инженера, или - языком математических формул. Но во всех случаях язык Замятина, порывающий с русской литературной традицией, остается очень образным и, вместе с тем, сдержанным, проверенным в каждом выражении.
<...> Теперь из романа «Мы»:
«Вот что: представьте себе квадрат, живой, прекрасный квадрат. И ему надо рассказать о себе, о своей жизни. Понимаете - квадрату меньше всего пришло бы в голову говорить о том, что у него все четыре угла равны. Вот и я в этом квадратном положении... Для меня это - равенство четырех углов, но для вас это, может быть, почище, чем бином Ньютона».
Здесь уже - супрематизм Малевича, знаменитый его черный квадрат на белом фоне, прогремевший на весь мир.
<...> Вот - язык инженера, строителя, математика.
Наиболее любопытным являлось то, что эту форму своего языка Замятин обернул именно против математичности, против организованности, против «железной логики» точных наук. Будучи инженером-кораблестроителем, то есть человеком, привыкшим к общению с миром непогрешимых, заранее предначертанных схем, он не страдал, однако, «детской болезнью» обожествления схематики, и поэтому Замятину становилось все труднее жить в условиях советского режима, построенного на «плановости» и рационализации.
(Из книги «Дневник моих встреч. Цикл трагедий»: В 2 т. Т. 1)
Э. Браун
«Мы» - самая смелая и самая перспективная из современных утопий. Она выше книг Оруэлла и Хаксли потому, что она веселее».
(Цит. по ст. Вл. Чаликовой «Крик еретика» (антиутопия Евгения Замятина) // «Вопросы философии», 1991, N1)
М. Горький
«...Вещь отчаянно плохая. Усмешка - холодна и суха, это - усмешка старой девы»
(Из письма И. А. Груздеву, 15.11.1929)
Дж. Оруэлл
...Насколько могу судить, это не первоклассная книга, но, конечно, весьма необычная, и удивительно, что ни один английский издатель не проявил достаточно предприимчивости, чтобы перепечатать ее.
Первое, что бросается в глаза при чтении «Мы», - факт, я думаю, до сих пор не замеченный, - что роман Олдоса Хаксли «О дивный новый мир», видимо, отчасти обязан своим появлением этой книге. Оба произведения рассказывают о бунте природного человеческого духа против рационального, механизированного, бесчувственного мира, в обоих произведениях действие перенесено на шестьсот лет вперед. Атмосфера обеих книг схожа, и изображается, грубо говоря, один и тот же тип общества, хотя у Хаксли не так явно ощущается политический подтекст и заметнее влияние новейших биологических и психологических теорий.
...И хотя книга Замятина не так удачно построена - у нее довольно вялый и отрывочный сюжет, слишком сложный, чтобы изложить его кратко, - она заключает в себе политический смысл, отсутствующий в романе Хаксли.
Казнь, по сути, является принесением в жертву человека, и этот ритуал пронизан мрачным духом рабовладельческих цивилизаций древнего мира. Именно это интуитивное раскрытие иррациональной стороны тоталитаризма - жертвенности, жестокости как самоцели, обожания Вождя, наделенного божественными чертами, - ставит книгу Замятина выше книги Хаксли.
Вполне вероятно, однако, что Замятин и не думал избрать советский режим главной мишенью своей сатиры. Он писал еще при жизни Ленина и не мог иметь в виду сталинскую диктатуру, а условия в России в 1923 году были явно не такие, чтобы кто-то взбунтовался, считая, что жизнь становится слишком спокойной и благоустроенной. Цель Замятина, видимо, не изобразить конкретную страну, а показать, чем грозит машинная цивилизация... Ррман «Мы» явно свидетельствует, что автор определенно тяготел к примитивизму. Арестованный царским правительством в 1906 году, он и в 1922-м, при большевиках, оказался в том же тюремном коридоре той же тюрьмы, поэтому у него не было оснований восхищаться современными ему политическими режимами, но его книга не просто результат озлобления. Это исследование сущности Машины - джинна, которого человек бездумно выпустил из бутылки и не может загнать назад.
(Из рецензии на роман Е. И. Замятина «Мы» )
Никита Струве
<...> Поэт и почвенник борются в писателе с инженером и рационалистом-западником. Революционное прошлое, социальные мечтания молодости позволили Замятину, как и его учителю - Достоевскому - тоже инженеру, провидеть в социалистическом эксперименте величайшую опасность для человека.
В романе «Мы», написанном в 1920-м и так с тех пор не существующем для советской литературы, Замятин разоблачает предельную рационализацию жизни, превращающую человека в бездушный механизм.
'<...> Антиутопический роман «Мы» построен, по примеру новозаветной книги Откровения, как своеобразный апокалипсис, как страшный суд. 900-летнее спокойствие Единого Государства нарушено взрывом-бунтом, напоминающим светопреставление. Бунтовщики погибают, и Единое Государство, нашедшее способ хирургически вырезать у своих граждан «фантазию», достигает предельной дегуманизации.
(Из статьи «Символика чисел в романе Замятина «Мы»)
Ю. Н. Тынянов
Фантастика вышла убедительной. Это потому, что не Замятин шел к ней, а она к нему. Это стиль Замятина толкнул его на фантастику. Принцип его стиля - экономный образ вместо вещи; предмет называется не по своему главному признаку, а по боковому; и от этого бокового признака, от этой точки идет линия, которая обводит предмет, ломая его в линейные квадраты. Вместо трех измерений - два. Линиями обведены все предметы; от предмета к предмету идет линия и обводит соседние вещи, обламывая в них углы. И такими же квадратами обведена речь героев, непрямая, боковая речь, речь «по поводу», скупо начерчивающая кристаллы эмоций. Еще немного нажать педаль этого образа - и линейная вещь куда-то сдвинется, поднимется в какое-то четвертое измерение. Сделать еще немного отрывочнее речь героев, еще отодвинуть в сторону эту речь, «по поводу» - и речь станет внебытовой - или речью другого быта.
Так сам стиль Замятина вел его к фантастике. И естественно, что фантастика Замятина ведет его к сатирической утопии: в утопических «Мы» - все замкнуто, расчислено, взвешено, линейно. Вещи приподняты на строго вычисленную высоту. Кристаллический аккуратный мир, обведенный Зеленой Стеной, обведенные серыми линиями юниф (uniform) люди и сломанные кристаллики их речей - это реализация замятинского орнамента, замятинских «боковых» слов.
Инерция стиля вызвала фантастику. Поэтому она убедительна до физиологического ощущения. Мир обращен в квадратики паркета - из которых не вырваться.
Но стоит поколебаться вычисленной высоте этой фантастики - и происходит разрыв. В утопию влился «роман» - с ревностью, истерикой и героиней. Языковая фантастика не годится для ревности, розовая пена смывает чертежи и переносит роман подозрительно близко; вместе с колебанием героя между двухмерным и трехмерным миром колеблется и сам роман - между утопией и Петербургом. И все же «Мы» - это удача.
(Из статьи «Литературное сегодня» )
И. О. Шайтанов
Замятин не описывает лицо, а схватывает отличительную черту и уже о ней не забывает...
Всегда есть лейтмотив, преимущественно зрительный, вещный. Иногда возникающий по закону метафорического уподобления (Кембл - трактор), еще чаще - через деталь, замещающую целое. Деталь педалируется, навязывается, и чем она неприятнее, тем настойчивее. Читателю предоставляется произвести ту же работу, которой занят автор, по части восстанавливающий всю картину: «Сегодняшний читатель и зритель сумеет договорить картину, дорисовать слова - и им самим договоренное будет врезано в него неизмеримо ярче, прочнее врастет в него органически. Так синтетизм открывает путь к совместному творчеству художника - и читателя или зрителя; в этом - его сила» («О синтетизме»).
<...> автор считает для себя мир известным в той мере, в какой он видим. Внутренний мир героев открывается лишь постольку, поскольку он имеет внешнее выражение.
Оппозиционером привыкли считать Замятина. И разве он не давал к тому повода?
<...> Таких, как он, сначала называли идеалистами («революция не делается в белых перчатках»), потом осуждали, потом сочли врагами, предающими цель. Тогда Замятин ответил как писатель: он вообразил, какой будет цель, если не изменить средств ее достижения. Получилась не утопия, но - антиутопия.
<...> Мысль о бесконечности, о завтра, о будущем - повод для фантастики.
<...> Фантастика - его естественная реакция на меняющуюся - с возможностью какого результата? - русскую современность.
<...> Столь проницательный, способный к прозрениям в том, что касается устройства самого государства и характера отношений в нем, Замятин как будто сознательно не дает воли своей инженерной фантазии. Даже в том, как выглядит город будущего, он нередко почти цитатно повторяет описания классических утопий: город-коммуна, город Солнца (по Томасу Мору или по Томмазо Кампанелле) или - алюминиевый рай из сна Веры Павловны.
Главная его поправка - в романе - касается не техники, это поправка не инженера, а писателя, понимающего, что нельзя сесть в аэро и прилететь к счастью. Нельзя, потому что не улетишь от себя. Прогресс знания - это еще не прогресс человечества, а будущее будет таким, каким мы его сегодня готовим.
<...> И в романе «Мы» человеческое бунтует не только против планов Благодетеля, но и против авторского плана. Замятин ставит задачу, может быть, для него более, чем для кого-нибудь еще, трудную, неосуществимую: написать о людях без языка, о людях без имен - под номерами, о людях, для которых из всей мировой литературы понятнее всего «Расписание железных дорог».
<...> Вопрос жанра утопии - каким должно быть будущее? Вопрос антиутопии - каким будет будущее, если настоящее, меняясь лишь внешне, материально, захочет им стать?
(Из статьи «...Но Русь была одна...
» )
Вопросы и задания
1. Опираясь на текст произведения, дайте толкование следующим «дескрипциям»: Единое Государство, Скрижаль, Двухсотлетняя война, Интеграл, Зеленая Стена, Материнская Норма, Хранители, Благодетель. Какие еще дескрипции встречаются в тексте?
2. Почему пища для нумеров делается из нефти? (См. запись 5.)
3. Объясните смысл «формулы счастья», выведенной в Едином Государстве. (См. запись 5.)
4. Проанализируйте эпизод лекции о «музыке древних» (см. запись 4). Сравните реакцию нумеров на игру I-330 и игру музыкальных аппаратов. На основе этого сделайте вывод о задаче искусства Единого Государства.
5. Какая книга признана в Едином Государстве «величайшим памятником древней литературы», почему? (См. запись 3.)
6. Почему именно математика легла в основу идеологии Единого Государства?
7. Объясните выбор автором формы дневника для своего произведения. В чем противоречие между формой и названием романа?
8. Какое слово является лейтмотивом первых записей дневника Д-503? С чем связано его исчезновение в дальнейших записях? Подтвердите текстом. (См. записи 1-6.)
9. Составьте портретную характеристику Д-503. Что уже в самом облике героя выделяет его среди других номеров?
10. Какое символическое значение имеет для Д-503 чРГ ? (См. запись 8 и др.)
11. Объясните диагноз, поставленный врачами Д-503. (См. запись 16.)
12. Какие черты внешности главных героинь романа Замятина (I-330, О-90 и Ю) являются характеризующими для этих образов?
13. Как трансформируется традиционный любовный конфликт в романе-антиутопии? (Вспомните понятия Личный Час, розовый талончик, семья.) Почему любовь двоих страшна Единому Государству?
14. Кто такие «Мефи», как вы понимаете смысл названия их организации? (См. запись 28.)
15. Прочитайте главу романа «Братья Карамазовы» Ф. М. Достоевского «Великий Инквизитор» (часть вторая, глава V). Почему поэма «Великий Инквизитор» считается одной из первых русских антиутопий? Раскройте смысл понятия антиутопии.
16. В чем специфика самого конфликта антиутопии? Перечислите основные признаки антиутопии.
17. Почему в большинстве антиутопий трагичный финал? Объясните на примере финала романа Е. Замятина «Мы», побежден ли Д-503 или только уничтожен.
18. Почему Великая Операция - начало конца Единого Государства?
19. Сопоставьте три изображения Благодетеля нумером Д-503 (во время казни, праздника Единогласия и аудиенции). Как с изменением внутреннего состояния героя меняется его восприятие вождя?
20. Почему для Единого Государства так важно представление о конечности мира? (См. запись 30 и 39.)
21. В чем принципиальное отличие научной фантастики от жанра антиутопии? Черты какого
строя (или каких) легко узнаваемы в образе Единого Государства?
22. Какие еще произведения-антиутопии русских
и зарубежных авторов вы читали? Сопоставьте их с романом Е. Замятина «Мы».
Темы сочинений по творчеству Е. И. Замятина
1. «...Нельзя так отупеть, чтобы ко всему привыкнуть» (Ф. Кафка. «Замок»): своеобразие конфликта в романе Е. Замятина «Мы».
2. «Самое страшное в утопиях то, что они сбываются...» (Н. Бердяев).
3. Символика числа и цвета в романе.
4. Художественные особенности романа Е. Замятина как романа-антиутопии.
5. Своеобразие постановки проблемы любви и долга в романе Е. Замятина «Мы».
6. Образы Великого Инквизитора (Ф. М. Достоевский, «Братья Карамазовы») и Благодетеля (Е. Замятин. «Мы»).
7. Женские образы романа.
8. Искусство и Единое Государство.
Развернутые планы сочинений
«Самое страшное в утопиях то, что они сбываются...» (Н. Бердяев)
I. ВСТУПЛЕНИЕ.
1) Слепая вера человечества в силу разума, в возможность научного
обустройства
мира, в существование формулы счастья, помноженная на извечное недовольство
человека своей жизнью, и породила утопию.
2) XX век, век торжества человеческого разума, век невиданного прогресса и полной победы над «косной» природой обернулся самым кровавым в истории человечества веком. XX век - век Великих Идей, слишком великих для того, чтобы до конца быть понятными основной, не искушенной в философских вопросах массе человечества, однако все равно недостаточно великих, чтобы объять необъятное - Жизнь.
3) Когда Е. Замятин писал свой роман, ему, взявшемуся в художественной форме изучить - и разоблачить губительность тоталитарной системы для личности человека и мира в целом, жизнь подарила возможность своими глазами наблюдать зарождение в крови и хаосе Единого Государства. По своему духовному складу революционер, почувствовав утопичность некоторых легших в основу Страны Советов идей, писатель, быть может, помимо прочего захотел в художественной форме изучить - и разоблачить их, веря в силу писательского слова, в возможность «вылечить» русскую революцию. Однако действительность XX века превзошла все наиболее страшные предчувствия автора романа.
4) Роман Е. Замятина «Мы» - грозное предупреждение тем, кто мечтает о переделке мира, дальновидное предсказание грядущих катаклизмов.
II. ОСНОВНАЯ ЧАСТЬ.
1) Две движущие силы всякого утопического
проекта:
- страсть к насилию над действительностью, подгонке ее под Великую Идею, рожденную в тиши отгороженных от реальной жизни кабинетов;
- страсть к переделке человека, перекраиванию его в соответствии с представлениями о том, каков он должен быть и что ему нужно для истинного счастья.
Третий Рейх и СССР - две великих империи, попытавшихся создать рай на земле, - легко узнаваемы в облике Единого Государства.
2) Все три Государства возникли тогда, когда их народ был изнурен кровопролитными войнами, лишениями и отсутствием перспективы: рядовые граждане готовы были обменять постылую им свободу на гарантированный кусок хлеба, пусть и нефтяного:
- идея «избранных», единственно достойных попасть в Рай Земной. Отбор таких людей может производиться по произвольному принципу: будь то принадлежность классу (рабочему классу), нации или расе (германской нации, арийской расе), просто способности подчиняться и есть хлеб из нефти. Обоснованию идеи избранничества служат все общественные институты: государственная идеология (национал-социализм, коммунизм, Скрижаль), система образования и воспитания, наука (расовые теории нацизма, классовое учение марксизма, «лысенковщи-на» - идея «перевоспитания» органической природы, научная «формула счастья» Единого Государства), искусство (воспевающее Нового человека и новый строй и обличающее врагов) и пр.;
- остальным - уготовано три судьбы: либо смерть (на Машине Благодетеля, в печах Освенцима, в подвалах Лубянки), либо изгнание (кому удастся вырваться), либо - новое рабовладельчество, подневольный труд на благо «избранных»;
- рождение Нового человека и Нового гуманизма: этот человек (желательно) добровольно отказывается от всех своих прав, передает свою свободу в распоряжение Благодетеля (вождя, фюрера) в обмен на гарантированные «хлеб и зрелища». Счастье для него - чувствовать свою мощь, когда он идет в сомкнутом строю, свою причастность к Силе; горе для него - чувствовать свое одиночество, свою незначительность перед лицом этой Силы, если он от нее отторгнут.
3) Парадокс любого Государства, основанного на утопической идее:
- стремление замкнуться в себе, изолироваться от окружающего мира, отгородиться (Зеленой Стеной, Железным занавесом), дабы ничто не подвластное Великой Идее не проникло снаружи, не заставило «избранных» (передовой класс, великую нацию, «нумеров») усомниться, познать самые страшные муки - муки выбора, на которые имеет право лишь один - тот, кто «равнее других», всеобщий Вождь, Благодетель и Отец. Для этого создается образ врага (мирового капитализма, еврейского заговора, Мефи и т. п.) - враг необходим Великой Идее, чтобы все свои недостатки, все зло списывать на него и тем самым продолжать быть «безупречной»;
- стремление к экспансии, к захвату все большего и большего пространства, в идеале - всего мира, дабы не осталось больше на земле «неизбранных», не было предпосылок для сомнения: «Враг должен быть уничтожен!» Для этого - строится Интеграл, затевается вторая мировая война, изобретается смертоносное оружие.
4) Великая Идея сама роет себе могилу, сражаясь с Жизнью:
- для всякого развития необходима свобода: свобода мысли, свобода выбора. Именно на эту свободу покушаются Великие Идеи. Оперируя человеческую фантазию, единое государство уничтожает самый главный источник развития, ибо, пока человек мечтает о пока не существующем, он способен созидать новое. В противном случае - наступает энтропия - другое имя смерти, когда прекращается всякое движение и жизнь останавливается;
- отучая человека самостоятельно мыслить, приучая его паразитировать «на всем готовеньком» («готовеньких» мыслях, чувствах, материальных и «духовных» благах), его лишают самого главного - желания искать и развиваться, ибо что же тогда есть Рай Земной, как не достижение всего желаемого, а значит - отсутствие необходимости развития: если идеал достигнут, что может быть лучше идеала?
- Все Великие Идеи побеждены были Великими Разочарованиями: претендуя на обеспечение всеобщего счастья, их создатели забыли, что массы состоят из отдельных людей. Тут-то Великая Идея ползет по швам, потому что с одинаковыми мерками подходит к разным людям, и обязательно среди них найдется тот, который вдруг заметит, что он несчастлив и не может быть так счастливым. И в этот момент разочарования прекращается добровольность служения идее, а вместе с ней и энтузиазм. Великую Идею убивает прозревший человек, причем не столько герой-антифашист, диссидент, Мефи (они - только катализаторы), сколько - человек Частный, захотевший просто своего, личного счастья, столь непохожего на счастье, официально навязываемое.
III. ВЫВОД.
Дело не в том, какая государственная система зашифрована в образе Единого Государства: так, американцы увидели в нем свой «фордизм», а революционный либерал А. К. Воронский утверждал, что «Замятин написал памфлет, относящийся не к коммунизму, а к государственному, бисмарковскому, реакционному, рихтеровскому социализму». Просто роман «Мы» - удивительное зеркало, в котором узнают себя любые режимы, основанные на подавлении человеческой личности, вытравливании души из человека. И поэтому всем, кто строит новое общество, полезно иногда заглянуть в него, и если в этом зеркале вдруг из глубины проступят знакомые черты, - то будет лучший знак, что это ложный путь.
Женские образы романа «Мы»
I. ВСТУПЛЕНИЕ.
1) Одна из традиционных схем русского
романа - слабый, колеблющийся мужчина и сильная, волевая женщина, стремящаяся
силой своего чувства возродить его жизненную активность (А. С. Пушкин,
И. А. Гончаров, И. С. Тургенев, Ф. М. Достоевский), в антиутопии трансформируется.
В отношения двоих вмешивается третий - государство. Теперь уже одно оно
призвано вызывать страсть в каждом из своих граждан, и путы этой любви
сильны, как ни в каком ином жанре литературы.
2) Следующее своеобразие антиутопической любви заключается в самой сути жанра, нацеленного на критику мира, созданного в воображении утопистов, - мира всегда до предела рационалистического. Иррациональная природа женщины, таким образом, сама по себе становится главным противоречием и антиподом Государства Разума. Если воспринимать мир, описанный в утопии, как земное воплощение Эдема, то сразу вспоминается легенда об изгнании Адама и Евы из Рая (именно Ева становится причиной тому) - и это основной мотив любой антиутопии.
3) Роман Замятина «Мы», при всей строгости соблюдения жанровых особенностей антиутопии, имеет и свои отличительные черты: так, вместо образа одной героини, призванной «смутить» героя-конформиста, автор вводит сразу три женских типа, тем самым достигая наиболее полной картины мира Единого Государства и личности. Образы эти взаимосвязаны и призваны представить основной конфликт антиутопии: социальная среда и личность (три пути его разрешения).
П. ОСНОВНАЯ ЧАСТЬ.
1) Традиционная для антиутории героиня-мятежница
I-330:
- портретная характеристика (см. записи 2, 4, 6). Лейтмотив: «необычайно белые и острые зубы», «острым углом вздернутые к вискам брови», «в улыбке у ней был все время этот раздражающий икс», «улыбка-укус», «опущенная штора глаз», «тонкая, резкая, упрямо гибкая, как хлыст» - змеиные черты. Ее цвет - черный, белый (по контрасту), желтый, лиловый (цвет страсти и одновременно бушующей в недрах Земли лавы).
- Первая встреча с Д происходит на прогулке в момент, когда герой вспоминает (по контрасту) пеструю картину из музея. Искусство - второй (внутренний) лейтмотив I: первые слова ее - о мифическом Боге, она представляет музыку древних на лекции в аудиториуме (талантливая пианистка), рассуждает о литературе, культуре, каждое появление ее сопровождается очередным переодеванием (напоминает переодевание актера во время представления, спектакля). Во всем этом - сила I: она является носителем культурно-исторических ценностей, а следовательно, ее твердость поддерживается памятью - способность, которой напрочь лишены остальные нумера Единого Государства.
- Страсть, которую она внушает Д-503, такая же болезненно острая, как и ее внешность. Однако, в отличие от других героинь антиутопий, I-330, являясь активным борцом с новым режимом, членом партии «Мефи», все: и знание культуры, и свой ум, и свою изящную внешность, и... любовь, внушаемую ею, возможно, не одному Д-503, - использует в качестве действенного оружия в этой борьбе. Для нее, как и для Единого Государства, человек - поле битвы и материал для обработки, любовь - оружие.
2) «Милая» О-90, неожиданный образ женщины в антиутопии, она - «одна из», человек обычный, ничем не выдающийся.
- Описание внешности (см. записи 2, 7, 8,13, 14 и др.). Лейтмотив: «круглая пухлая складочка на запястье руки - такие бывают у детей», «круглые сине-хрустальные глаза, <...> не испорченные ни одним облачком», «розовый полумесяц губ». Ее цвета - розовый и голубой (цвет юниф(?) или детской чистоты и непорочности, цвет сентиментальной мечты).
- Если с I в роман входит культура древних, интеллект и искусство, то О - это действительно исконно природное начало: голубое небо, цветы (она приносит ландыши, конечно, из оранжереи, потому что в Едином Государстве цветов нигде не должно быть). Именно с О включается в мир антиутопии тема детства: она кажется традиционно инфантильной (как все нумера с неразвитым детским сознанием), но за этой традиционностью скрыта настоящая детская непосредственность, искренность, чистота и целомудрие.
- С 0-90 появляется в романе Замятина мотив, для антиутопии несвойственный, - мотив возможности обретения семейного счастья. Семья - один из врагов тоталитарной власти, признающей объединение людей только вокруг Государства и вождя. Но О не бунтарь, стремящийся к разрушению (существующего строя, существующей философии или чего-то еще), она героиня созидания, что совершенно необычно для всеотрицающего жанра, показывающего все ужасы и недостатки, но при этом не призванного давать советы по их устранению. Эта же героиня Замятина - единственно спасшаяся душа, потому что обрела свободу и себя благодаря вечному священному долгу человека, благодаря жажде продолжения рода, естественному желанию иметь ребенка.
- Благодаря всему этому героиня О-90 становится носителем настоящего чувства. Любовь для нее - это прежде всего ребенок и семья. И несмотря на то что она твердо следует законам Единого Государства и является нумером Д по «розовому» талончику (так же, как и нумером R-13), но она настолько естественна, что оба законопослушных нумера (Д и R) прекрасно знают разность природы отношения к ним О и не сопротивляются этому. Так, по Замятину, вдруг получается, что «разрешенная» любовь Единого Государства (исконно у всех антиутопистов ассоциирующаяся с развратом) неожиданно становится целомудренной. Новое противоречие замя-тинского творчества.
3) Женщина - жертва тоталитарного режима, Ю...
- Портрет (см. записи 10, 18, 21, 28, 31, 35). Лейтмотив: «похожие на рыбьи жабры щеки», «костяная, прямая, твердая», «целомудренные» движения (поправляет складку юнифы между острых колен). Она почти бесцветна, она как бы есть и нет одновременно (такая «смешная, бедная, ненужная»), поэтому Д подчеркивает только цвет ее щек: коричневые в крапинку. Улыбка (у женщин «одни губы») в зависимости от ситуации то чернильно-пачкающая, как клякса на бумаге, то облепляющая, как пластырь.
- Выражение «каждый народ заслуживает свое правительство», наверное, напрямую относилось бы к Ю, если бы не фантастичный мир антиутопии, где «народ» не просто заслуживает то или другое правительство, но переделывается, чтобы наиболее полно удовлетворять это правительство. Вот и Ю - результат (недочеловек, недоженщина) этой переделки личности. Ей отведена почетная роль наставника подрастающего поколения, а значит, она должна быть архиблагонадежным элементом машины Единого Государства. И она действительно была таковой: проверяет письма, доносит на нумера, жестоко любит своих воспитанников и в час Великой Операции насильно ведет их выжигать фантазию. Ю - не просто нумер, она - воплощение Единого Государства: ее мысли - философия Единого Государства, ее чувства - забота о сохранении Единого Государства и его благонадежных нумеров и т. д.
- Однако если бы Замятин захотел вывести на страницах своего романа закономерный продукт утопической переделки человека (идеального гражданина Единого Государства) и взял бы на эту роль мужчину, на этом его портрет и закончился бы. Но, как это ни невероятно звучит, при всей своей инфантильной неполноценности и человеческой недостаточности Ю сумела сохранить в себе частичку женщины, конечно же и это было ради Великой Цели. Но именно эта частица привела Ю к гибели, краху: из-за боязни потерять любовь Д она предает Благодетеля, не донося на I-330. Следует понимать, зная природу этой страсти пожилой женщины, что Ю ни минуты не сомневалась в ответном чувстве Д-503: ведь она, воплощенная государственность, а всякий нумер любит (вернее, обязан любить) только одно на свете - Государство. Развенчание заблуждения Ю в момент якобы изнасилова-ния и приводит ее фактически к гибели: она сама не заметила, как всепоглощающее чувство (иррациональное по своей естественной природе) победило в ней голос разума, и... погибла, потому что ничего, кроме этого всеобщего разума, не знала.
III. ВЫВОД.
Женщина - самое загадочное творение Создателя.
За внешней смиренностью и умением приспосабливаться (в отличие от мужчины)
к любым условиям жизни в ней скрываются возможности необыкновенные, невероятные.
Замятин не случайно раскрывает нам тайну «волосатых» рук Д-503: оказывается,
многие женщины Единого Государства бывали за Зеленой Стеной и находили
именно там свою любовь. Женщина - воплощение иррациональности, нелогичности
(вспомним выражение «женская логика»), потому что разум в женщине по отношению
к чувствам всегда вторичен. И если вдруг какой-нибудь новый создатель очередной
утопии решит претворить свое создание в жизнь,
то придется ему особое внимание уделить женщине, окончательно изменив ее
природу и сущность (стремление и возможность рожать детей, любить и быть
любимой). Однако зловещая и бесплодная практика, о которой нам поведал
Е. Замятин, создавая образы своих героинь (в частности, О и Ю), свидетельствует
о том, что задача эта практически невыполнимая: преобразованная в заданном
направлении женщина просто перестает существовать, погибает.
Краткая библиография
Акимов В.М. Человек и Единое Государство:
Возвращение к Евгению Замятину // Перечитывая заново: Литературно-критические
статьи. - Л., 1989.
Очерк-эссе, в котором автор размышляет
над проблематикой романа Е. Замятина, о связи произведения с духом эпохи
его создания.
Анненков Ю. Дневник моих встреч. Цикл трагедий:
В 2-х т. Т. 1. - Л., 1991.
Один из лучших наших художников начала
века, автор знаменитых иллюстраций к «Двенадцати» А. Блока вспоминает о
своей многолетней дружбе с Е. Замятиным, о послереволюционных и эмигрантских
годах жизни писателя, приводит его письма и документы, связанные с судьбой
и творчеством автора романа «Мы».
Гальцева Р., Роднянская И. Помеха - человек.
Опыт века в зеркале антиутопий // Новый мир. 1988. N12.
Этой статьей было положено начало открытому
профессиональному разговору в критической литературе о жанре антиутопии.
Однако упор в ней делается на картине антиутопического мира, созданного
фантазией писателей, и сопоставление его с миром ожившей утопии в реальной
действительности.
Ланин Б. А., Боришанская М. М. Русская
антиутопия XX века. Учебное пособие для учителей старших классов гуманитарных
гимназий. - М., 1994.
Это пособие предназначено для самостоятельной
подготовки учителем целого факультативного спецкурса «Антиутопия в литературе
XX века». Впервые в русском литературоведении сделана попытка определить
строгие границы антиутопического жанра, отдельные разделы книги посвящены
анализу таких произведений, как «Мы» Е. Замятина, «Приглашение на казнь»
В. Набокова, «Зияющие высоты» и «Катаст-ройка» А. Зиновьева и др.
2i.SU ©® 2015