Литература

Содержание раздела

Большой справочник "РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА"

ЛИТЕРАТУРНЫЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ

В. В. Маяковский

СТИХОТВОРЕНИЯ

А вы могли бы?

Я сразу смазал карту будня,
плеснувши краску из стакана;
я показал на блюде студня
косые скулы океана.

На чешуе жестяной рыбы
прочел я зовы новых губ.

А вы
ноктюрн сыграть
могли бы
на флейте водосточных труб?

[1913]

Нате!

Через час отсюда в чистый переулок 
вытечет по человеку ваш обрюзгший жир, 
а я вам открыл столько стихов шкатулок, 
я - бесценных слов мот и транжир. 

Вот вы, мужчина, у вас в усах капуста 
где-то недокушанных, недоеденных щей; 
вот вы, женщина, на вас белила густо, 
вы смотрите устрицей из раковин вещей.

Все вы на бабочку поэтиного сердца взгромоздитесь, 
грязные, в калошах и без калош.
Толпа озвереет, будет тереться,
ощетинит ножки стоглавая вошь.

А если сегодня мне, грубому гунну,
кривляться перед вами не захочется - и вот
я захохочу и радостно плюну,
плюну в лицо вам
я - бесценных слов транжир и мот.

[1913]

Послушайте!

Послушайте!
Ведь, если звезды зажигают -
значит - это кому-нибудь нужно?

Значит - кто-то хочет, чтобы они были? 
Значит - кто-то называет эти плевочки жемчужиной? 
И, надрываясь в метелях полуденной пыли, 
врывается к богу, боится, что опоздал, плачет,
целует ему жилистую руку, просит -
чтоб обязательно была звезда! - клянется -
не перенесет эту беззвездную муку! А после
ходит тревожный, но спокойный наружно. 
Говорит кому-то: «Ведь теперь тебе ничего? 
Не страшно? Да?!»

Послушайте! Ведь, если звезды зажигают -
значит - это кому-нибудь нужно? 
Значит - это необходимо, чтоб каждый вечер 
над крышами загоралась хоть одна звезда?!

[1914]

Скрипка и немножко нервно

Скрипка издергалась, упрашивая,
и вдруг разревелась
так по-детски,
что барабан не выдержал:
«Хорошо, хорошо, хорошо!»

А сам устал,
не дослушал скрипкиной речи,
шмыгнул на горящий Кузнецкий
и ушел.

Оркестр чужо смотрел, как
выплакивалась скрипка
без слов,
без такта,
и только где-то
глупая тарелка
вылязгивала:
«Что это?»
«Как это?»

А когда геликон -
меднорожий,
потный,
крикнул:
«Дура,
плакса,
вытри!» -
я встал,
шатаясь полез через ноты,
сгибающиеся под ужасом пюпитры,
зачем-то крикнул:
«Боже!»,
Бросился на деревянную шею:

«Знаете что, скрипка?
Мы ужасно похожи:
я вот тоже
ору -
а доказать ничего не умею!»

Музыканты смеются:

«Влип как!
Пришел к деревянной невесте!
Голова!»

А мне - наплевать!
Я - хороший.
«Знаете что, скрипка?
Давайте -
будем жить вместе!
А?»

[1914]

Военно-морская любовь

По морям, играя, носится с миноносцем миноносица.

Льнет, как будто к меду осочка, к миноносцу миноносочка.

И конца б не довелось ему, благодушью миноносьему.

Вдруг прожектор, вздев на нос очки, впился в спину миноносочки.

Как взревет медноголосина: «Р-р-р-астакая миноносина!»

Прямо ль, влево ль, вправо ль бросится, а сбежала миноносица.

Но ударить удалось ему по ребру по миноносьему.

Плач и вой морями носится: овдовела миноносица.

И чего это несносен нам

мир в семействе миноносином?

[1915]

Пустяк у Оки

Нежно говорил ей -
мы у реки
шли камышами:
«Слышите: шуршат камыши у Оки.

Будто наполнена Ока мышами.
А в небе, лучик сережкой вдев в ушко,
звезда, как вы, хорошая, - не звезда,
а девушка.

А там, где кончается звездочки точка, 
месяц улыбается и заверчен, 
как будто на небе строчка из Аверченко...

Вы прекрасно картавите. Только жалко 
Италию...» 
Она: «Ах, зачем вы давите и локоть и талию. 
Вы мне мешаете у камыша идти...»

[1915]

Чудовищные похороны

Мрачные до черного вышли люди, 
тяжко и чинно выстроились в городе, 
будто сейчас набираться будет 
хмурых монахов черный орден.

Траур воронов, выкаймленный под окна, 
небо, в бурю крашеное, - 
все было так подобрано и подогнано, 
что волей-неволей ждалось страшное.

Тогда разверзлась, кряхтя и нехотя,
пыльного воздуха сухая охра,
вылез из воздуха и начал ехать
тихий катафалк чудовищных похорон.

Встревоженная ожила глаз масса,
гору взоров в гроб бросили.
Вдруг из гроба прыснула гримаса,
после -
крик: «Хоронят умерший смех!» -
из тысячегрудого меха
гремел омиллионенный множеством эх
за гробом, который ехал.

И тотчас же отчаяннейшего плача 
ножи врезались, заставив ничего не понимать. 
Вот за гробом, в плаче, 
старуха-жизнь, - усопшего смеха седая мать.

К кому же, к кому вернуться назад ей? 
Смотрите: в лысине - тот - 
это большой, носатый плачет армянский анекдот.

Еще не забылось, как выкривил рот он,
а за ним ободранная, куцая,
визжа, бежала острота.

Куда - если умер - уткнуться ей?
Уже до неба плачей глыба.
Но еще,
еще откуда-то плачики -
это целые полчища улыбочек и улыбок 
ломали в горе хрупкие пальчики.

И вот сквозь строй их, смокших 
в один сплошной изрыдавшийся 
Гаршин, 
вышел ужас - вперед пойти - 
весь в похоронном марше. 
Размокло лицо, стало - кашица, 
смятая морщинками на выхмуренном лбу, 
а если кто смеется - кажется, 
что ему разодрали губу.

[1915]

Эй!

Мокрая, будто ее облизали,
толпа. ,
Прокисший воздух плесенью веет.

Эй!
Россия,
нельзя ли
чего поновее?
Блажен, кто хоть раз смог,
хотя бы закрыв глаза,
забыть вас,
ненужных, как насморк,
и трезвых,
как нарзан.

Вы все такие скучные, точно 
во всей вселенной нету Капри. 
А Капри есть. От сияний цветочных 
весь остров, как женщина в розовом капоре,

Помчим поезда к берегам, а берег 
забудем, качая тела в пароходах. 
Наоткрываем десятки Америк. 
В неведомых полюсах вынежим отдых.

Смотри какой ты ловкий,
а я -
вон у меня рука груба как.
Быть может, в турнирах,
быть может, в боях
я был бы самый искусный рубака.

Как весело, сделав удачный удар,
смотреть, растопырил ноги как.
И вот врага, где предки,
туда
отправила шпаги логика.

А после в огне раззолоченных зал,
забыв привычку спанья,
всю ночь напролет провести,
глаза
уткнув в желтоглазый коньяк.

И, наконец, ощетинясь, как еж,
с похмельем придя поутру,
неверной любимой грозить, что убьешь
и в море выбросишь труп.

Сорвем ерунду пиджаков и манжет,
крахмальные груди раскрасим под панцырь,
загнем рукоять на столовом ноже,
и будем все хоть на день, да испанцы.

Чтоб все, забыв свой северный ум,
любились, дрались, волновались.

Эй!
Человек,
землю саму
зови на вальс!

Возьми и небо заново вышей, 
новые 
звезды придумай и выставь, 
чтоб, 
исступленно царапая крыши, 
в небо карабкались души артистов.

[1916]

Лиличка!

Вместо письма

Дым табачный воздух выел.
Комната -
глава в крученыховском аде.
Вспомни -
за этим окном
впервые
руки твои, исступленный, гладил.

Сегодня сидишь вот,
сердце в железе.
День еще -
выгонишь,
может быть, изругав.
В мутной передней долго не влезет
сломанная дрожью рука в рукав.

Выбегу,
тело в улицу брошу я.
Дикий,
обезумлюсь,
отчаяньем иссечась.
Не надо этого,
дорогая,
хорошая,
дай простимся сейчас.

Все равно
любовь моя -
тяжкая гиря ведь -
висит на тебе,
куда ни бежала б.
Дай в последнем крике выреветь
горечь обиженных жалоб.

Если быка трудом уморят -
он уйдет,
разляжется в холодных водах.
Кроме любви твоей,
мне
нету моря,
а у любви твоей и плачем не вымолишь отдых.
Захочет покоя уставший слон -
царственный ляжет в опожаренном песке.

Кроме любви твоей,
мне
нету солнца,
а я и не знаю, где ты и с кем.
Если б так поэта измучила,
он
любимую на деньги б и славу выменял,
а мне
ни один не радостен звон,
кроме звона твоего любимого имени.

И в пролет не брошусь,
и не выпью яда,
и курок не смогу над виском нажать.
Надо мною,
кроме твоего взгляда,
не властно лезвие ни одного ножа.
Завтра забудешь
что тебя короновал,
что душу цветущую любовью выжег,
и суетных дней взметенный карнавал
растреплет страницы моих книжек...

Слов моих сухие листья ли
заставят остановиться,
жадно дыша?
Дай хоть
последней нежностью выстелить
твой уходящий шаг.

26 мая 1916 г. Петроград

Надоело

Не высидел дома.
Анненский, Тютчев, Фет.
Опять,
тоскою к людям ведомый,
иду
в кинематографы, в трактиры, в кафе.

За столиком.
Сияние.
Надежда сияет сердцу глупому.
А если за неделю
так изменился россиянин,
что щеки сожгу огнями губ ему.

Осторожно поднимаю глаза,
роюсь в пиджачной куче.
«Назад,
наз-зад,
н а з ад!»
Страх орет из сердца.
Мечется по лицу, безнадежен и скучен.

Не слушаюсь.
Вижу,
вправо немножко,
неведомое ни на суше, ни в пучинах вод,
старательно работает над телячьей ножкой
загадочнейшее существо.

Глядишь и не знаешь: 
ест или не ест он. 
Глядишь и не знаешь: 
дышит или не дышит он. 
Два аршина безлицого 
розоватого теста: хоть бы метка 
была в уголочке вышита.

Только колышутся спадающие на плечи
мягкие складки лоснящихся щек.
Сердце в исступлении,
рвет и мечет.
«Назад же!
Чего еще?»
Влево смотрю.

Рот разинул.
Обернулся к первому, и стало иначе:
для увидевшего вторую образину
первый -
воскресший Леонардо да Винчи.
Нет людей.
Понимаете
крик тысячедневных мук?

Душа не хочет немая идти,
а сказать кому?
Брошусь на землю,
камня корою
в кровь лицо изотру, слезами асфальт омывая.
Истомившимися по ласке губами тысячью
поцелуев покрою умную морду трамвая.

В дом уйду.
Прилипну к обоям.
Где роза есть нежнее и чайнее?
Хочешь -
тебе
рябое
прочту «Простое как мычание»?

Для истории

Когда все расселятся в раю и в аду,
земля итогами подведена будет -
помните:
в 1916 году
из Петрограда исчезли красивые люди.

[1916]

Дешевая распродажа

Женщину ль опутываю в трогательный роман,
просто на прохожего гляжу ли -
каждый опасливо придерживает карман.
Смешные!
С нищих -
что с них сжулить?
Сколько лет пройдет, узнают пока -
кандидат на сажень городского морга -
я
бесконечно больше богат,
чем любой Пьерпонт Морган.
Через столько-то, столько-то лет
- словом, не выживу -
с голода сдохну ль,
стану ль под пистолет -
меня,
сегодняшнего рыжего,
профессора' разучат до последних йот,
как,
когда,
где явлен.
Будет
с кафедры лобастый идиот
что-то молоть о богодьяволе.
Склонится толпа,
лебезяща,
суетна.
Даже не узнаете -
я не я:
облысевшую голову разрисует она
в рога или в сияния.

Каждая курсистка,
прежде чем лечь,
она 
не забудет над стихами моими замлеть.
Я - пессимист,
знаю -
вечно
будет курсистка жить на земле.

Слушайте ж:
все, чем владеет моя душа,
- а ее богатства пойдите смерьте ей! -
великолепие,
что в вечность украсит мой шаг,
и самое мое бессмертие,
которое, громыхая по всем векам,
коленопреклоненных соберет мировое вече,
все это - хотите? -
сейчас отдам
за одно только слово
ласковое,
человечье.

Люди!
Пыля проспекты, топоча рожь,
идите со всего земного лона.
Сегодня
в Петрограде
на Надеждинской
ни за грош
продается драгоценнейшая корона.

За человечье слово -
не правда ли, дешево?
Пойди,
попробуй,-
как же,
найдешь его!

[1916]

В. Я. Брюсову на память

«Брюсов выпустил окончание поэмы Пушкина «Египетские ночи». Альманах «Стремнины».

Разбоя след затерян прочно
во тьме египетских ночей.
Проверив рукопись
построчно,
гроши отсыпал казначей.
Бояться вам рожна какого?
Что
против - Пушкину иметь?
Его кулак
навек закован
в спокойную к обиде медь!

[1916]

Хорошее отношение к лошадям

Били копыта. Пели будто:
- Гриб. Грабь. Гроб. Груб. -
Ветром опита,
льдом обута,
улица скользила.
Лошадь на круп
грохнулась,
и сразу
за зевакой зевака,
штаны пришедшие Кузнецким клешить,
сгрудились,
смех зазвенел и зазвякал:
- Лошадь упала! -
- Упала лошадь! -
Смеялся Кузнецкий.

Лишь один я
голос свой не вмешивал в вой ему.
Подошел
и вижу
глаза лошадиные...

Улица опрокинулась, течет по-своему... 
Подошел и вижу - за каплищей 
каплища по морде катится, 
прячется в шерсти...
И какая-то общая
звериная тоска
плеща вылилась из меня
и расплылась в шелесте.

«Лошадь, не надо.
Лошадь, слушайте -
чего вы думаете, что вы их плоше?
Деточка,
все мы немножко лошади,
каждый из нас по-своему лошадь».
Может быть
- старая -
и не нуждалась в няньке,
может быть, и мысль ей моя казалась
пошла,
только , лошадь рванулась, встала на ноги, ржанула и пошла.

Хвостом помахивала. Рыжий ребенок.

Пришла веселая, стала в стойло. 
И все ей казалось - она жеребенок, 
и стоило жить, и работать стоило.

[1918]

Ода революции

Тебе,
освистанная,
осмеянная батареями,
тебе,
изъязвленная злословием штыков,
восторженно возношу
над руганью реемой
оды торжественное
«О!»
О,звериная!
О, детская!
О, копеечная!
О,великая!
Каким названьем тебя еще звали?
Как обернешься еще, двуликая?
Стройной постройкой,
грудой развалин?
Машинисту,
пылью угля овеянному,
шахтеру, пробивающему толщи руд,
кадишь,
кадишь благоговейно,
славишь человечий труд.
А завтра
Блаженный
стропила соборовы
тщетно возносит, пощаду моля, -
твоих шестидюймовок тупорылые боровы
взрывают тысячелетия Кремля.
«Слава».
Хрипит в предсмертном рейсе.
Визг сирен придушенно тонок.
Ты шлешь моряков
на тонущий крейсер,
туда,
где забытый
мяукал котенок.
А после!
Пьяной толпой орала.
Ус залихватский закручен в форсе.
Прикладами гонишь седых адмиралов
вниз головой
с моста в Гельсингфорсе.
Вчерашние раны лижет и лижет,
и снова вижу вскрытые вены я.
Тебе обывательское
- о, будь ты проклята трижды! -
и мое,
поэтово
- о, четырежды славься, благословенная!

[1918]

Приказ по армии искусства

Канителят стариков бригады
канитель одну и ту ж.
Товарищи!
На баррикады! -
баррикады сердец и душ.
Только тот коммунист истый,
кто мосты к отступлению сжег.
Довольно шагать, футуристы,
в будущее прыжок!
Паровоз построить мало -
накрутил колес и утек.
Если песнь не громит вокзала,
то к чему переменный ток?
Громоздите за звуком звук вы
и вперед,
поя и свища.
Есть еще хорошие буквы:
Эр,
Ша,
Ща.
Это мало - построить парами,
распушить по штанине канты.
Все совдепы не сдвинут армий,
если марш не дадут музыканты.
На улицу тащите рояли,
барабан из окна багром!

Барабан,
рояль раскроя ли,
но чтоб грохот был,
чтоб гром.
Это что - корпеть на заводах,
перемазать рожу в копоть
и на роскошь чужую
в отдых
осовелыми глазками хлопать.
Довольно грошовых истин.
Из сердца старое вытри.
Улицы - наши кисти.
Площади - наши палитры.
Книгой времени
тысячелистой
революции дни не воспеты.
На улицы, футуристы,
барабанщики и поэты!

[1918]

Необычайное приключение, бывшее с Владимиром Маяковским летом на даче

(Пушкино, Акулова гора, дача Румянцева, 27 верст по Ярославской жел. дор.)

В сто сорок солнц закат пылал,
в июль катилось лето,
была жара,
жара плыла -
на даче было это.
Пригорок Пушкино горбил
Акуловой горою,
а низ горы -
деревней был,
кривился крыш корою.
А за деревнею -
дыра,
и в ту дыру, наверно,
спускалось солнце каждый раз,
медленно и верно.
А завтра
снова
мир залить
вставало солнце ало.
И день за днем
ужасно злить
меня
вот это
стало.
И так однажды разозлясь,
что в страхе все поблекло,
в упор я крикнул солнцу:
«Слазь!
довольно шляться в пекло!»
Я крикнул солнцу:
«Дармоед!
занежеы в облака ты,
а тут - не знай ни зим, ни лет,
сиди, рисуй плакаты!»
Я крикнул солнцу:
«Погоди!
послушай, златолобо,
чем так,
без дела заходить,
ко мне
на чай зашло бы!»
Что я наделал!
Я погиб!
Ко мне,
по доброй воле,
само,
раскинув луч-шаги,
шагает солнце в поле.
Хочу испуг не показать -
и ретируюсь задом.
Уже в саду его глаза.
Уже проходит садом.
В окошки,
в двери,
в щель войдя,
валилась солнца масса,
ввалилось;
дух переведя,
заговорило басом:
«Гоню обратно я огни
впервые с сотворенья.
Ты звал меня?
Чаи гони,
гони, поэт, варенье!»
Слеза из глаз у самого, -
жара с ума сводила,
но я ему - -
на самовар:
«Ну что ж,
садись, светило!»
Черт дернул дерзости мои
орать ему, -
сконфужен,
я сел на уголок скамьи,
боюсь - не вышло б хуже!
Но странная из солнца ясь
струилась, -
и степенность
забыв,
сижу, разговорясь
с светилом постепенно.
Про то,
про это говорю,
что-де заела Роста,
а солнце:
«Ладно,
не горюй,
смотри на вещи просто!
А мне, ты думаешь,
светить
легко?
- Поди, попробуй! -
А вот идешь -
взялось идти,
идешь - и светишь в оба!»
Болтали так до темноты -
до бывшей ночи то есть.
Какая тьма уж тут?
На «ты»
мы с ним, совсем освоясь.
И скоро,
дружбы не тая,
бью по плечу его я.
А солнце тоже:
«Ты да я,
нас, товарищ, двое!
Пойдем, поэт,
взорим,
вспоем
у мира в сером хламе.
Я буду солнце лить свое,
а ты - свое,
стихами».
Стена теней,
ночей тюрьма
под солнц двустволкой пала.
Стихов и света кутерьма -
сияй во что попало!
Устанет то,
и хочет ночь
прилечь,
тупая сонница.
Вдруг - я
во всю светаю мочь -
и снова день трезвонится.
Светить всегда,
светить везде,
до дней последних донца,
светить - и никаких гвоздей! Вот лозунг мой - и солнца!

[1920]

О дряни

Слава, Слава, Слава героям!!!
Впрочем,
им
довольно воздали дани.
Теперь
поговорим
о дряни.
Утихомирились бури революционных л он.
Подернулась тиной советская мешанина.
И вылезло
из-за спины РСФСР
мурло
мещанина.
(Меня не поймаете на слове,
я вовсе не против мещанского сословия.
Мещанам
без различия классов и сословий
мое славословие.)
Со всех необъятных российских нив,
с первого дня советского рождения
стеклись они,
наскоро оперенья переменив,
и засели во все учреждения.
Намозолив от пятилетнего сидения зады,
крепкие, как умывальники,
живут и поныне -
тише воды.
Свили уютные кабинеты и спаленки.
И вечером
та или иная мразь, .
на жену,
за пианином обучающуюся, глядя,
говорит,
от самовара разморясь:
«Товарищ Надя!
К празднику прибавка -
24 тыщи.
Тариф.
Эх
и заведу я себе
тихоокеанские галифища,
чтоб из штанов
выглядывать
как коралловый риф!»
А Надя:
«И мне с эмблемами платья.
Без серпа и молота не покажешься в свете!
В чем
сегодня
буду фигурять я
на балу в Реввоенсовете?!»
На стенке Маркс.
Рамочка ала
На «Известиях» лежа, котенок греется.
А из-под потолочка
верещала
оголтелая канареица.
Маркс со стенки смотрел, смотрел...
И вдруг
разинул рот,
да как заорет:
«Опутали революцию обывательщины нити.
Страшнее Врангеля обывательский быт.
Скорее
головы канарейкам сверните -
чтоб коммунизм
канарейками не был побит!»

[1920-1921]

Прозаседавшиеся

Чуть ночь превратится в рассвет,
вижу каждый день я:
кто в глав,
кто в ком,
кто в полит,
кто в просвет,
расходится народ в учрежденья.
Обдают дождем дела бумажные,
чуть войдешь в здание:
отобрав с полсотни -
самые важные! -
служащие расходятся на заседания.
Заявишься:
«Не могут ли аудиенцию дать?
Хожу со времени она». -
«Товарищ Иван Ваныч ушли заседать
объединение Тео и Гукона».
Исколесишь сто лестниц.
Свет не мил.
Опять:
«Через час велели придти вам.
Заседают:
покупка склянки чернил
Губкооперативом ».
Через час:
ни секретаря,
ни секретарши нет -
голо!
Все до 22-х лет
на заседании комсомола.
Снова взбираюсь,глядя на ночь,
на верхний этаж семиэтажного дома.
«Пришел товарищ Иван Ваныч?» -
«На заседании
А-бе-ве-ге-де-е-же-зе-кома».
Взъяренный,
на заседание
врываюсь лавиной,
дикие проклятья дорогой изрыгая.
И вижу:
сидят людей половины.
О дьявольщина!
Где же половина другая?
«Зарезали!
Убили!»
Мечусь, оря.
От страшной картины свихнулся разум.
И слышу
спокойнейший голосок секретаря:
«Они на двух заседаниях сразу.
В день
заседаний на двадцать
надо поспеть нам.
Поневоле приходится раздвояться.
До пояса здесь,
а остальное там».
С волнения не уснешь.
Утро раннее.
Мечтой встречаю рассвет ранний:
«О, хотя бы
еще
одно заседание
относительно искоренения всех заседаний!»

[1922]

Юбилейное

Александр Сергеевич, разрешите представиться.
Маяковский.
Дайте руку!
Вот грудная клетка.
Слушайте,
уже не стук, а стон: тревожусь я о нем,
в щенка смиренном львенке. Я никогда не знал,
что столько
тысяч тонн в моей
позорно легкомыслой головенке. Я тащу вас.
Удивляетесь, конечно? Стиснул?
Больно?
Извините, дорогой. У меня,
да и у вас,
в запасе вечность. Что нам
потерять
часок-другой?! . Будто бы вода -
давайте
мчать болтая, будто бы весна -
свободно
и раскованно! В небе вон
луна
такая молодая, что ее
без спутников
. и выпускать рискованно. Я теперь
свободен
от любви
и от плакатов. Шкурой
ревности медведь
лежит когтист. Можно
убедиться,
что земля поката, - сядь
на собственные ягодицы
и катись!
Нет,
не навяжусь в меланхолишке черной, да и разговаривать не хочется
ни с кем. Только
жабры рифм
топырит учащенно у таких, как мы,
на поэтическом песке. Вред - мечта,
и бесполезно грезить, надо
весть
служебную нуду. Но бывает -
жизнь
встает в другом разрезе, и большое
понимаешь
через ерунду. Нами
лирика
в штыки
неоднократно атакована, ищем речи
точной
и нагой. Но поэзия -
пресволочнейшая штуковина: существует -
и ни в зуб ногой. Например
вот это -
говорится или блеется? Синемордое,
в оранжевых усах, Навуходоносором
библейцем - «Коопсах». Дайте нам стаканы!
знаю
способ старый в горе
дуть винище,
но смотрите -
из выплывают
Red и White Stars с ворохом
разнообразных виз.
Мне приятно с вами, -
рад,
что вы у столика. Муза это
ловко
за язык вас тянет. Как это
у вас
говаривала Ольга?.. Да не Ольга!
из письма
Онегина к Татьяне. - Дескать,
муж у вас
дурак
и старый мерин, я люблю вас,
будьте обязательно моя, я сейчас же
утром должен быть уверен, что с вами днем увижусь я. - Было всякое:
и под окном стояние, письма,
тряски нервное желе. Вот
когда
и горевать не в состоянии - это,
Александр Сергеич,
много тяжелей. Аида, Маяковский!
Маячь на юг! Сердце
рифмами вымучь - вот
и любви пришел каюк, дорогой Владим Владимыч. Нет,
не старость этому имя! Тушу
вперед стремя, я с удовольствием
справлюсь с двоими, а разозлить -
и с тремя. Говорят -
я темой и-н-д-и-в-и-д-у-а-л-е-н! Entre nous...
чтоб цензор не нацикал.
Передам вам -
говорят -
видали
даже
двух
Вот -
влюбленных членов ВЦИКа.
пустили сплетню,
тешат душу ею.
Александр Сергеич,
да не слушайте ж вы их!
Может
один
действительно жалею,
что сегодня
Мне
нету вас в живых.
при жизни
с вами
Скоро вот
сговориться б надо.
и я
умру
После смерти
и буду нем.
нам
стоять почти что рядом: вы на Пе,
а я
на эМ. Кто меж нами?
с кем велите знаться?! Чересчур
страна моя
поэтами нища. Между нами
- вот беда -
позатесался Надсон. Мы попросим,
чтоб его
куда-нибудь
наЩа! А Некрасов
Коля,
сын покойного Алеши, - он и в карты,
он и в стих,
и так
неплох на вид. Знаете его?
вот он
мужик хороший.
Этот
нам компания -
пускай стоит. Что ж о современниках?! Не просчитались бы,
за вас
полсотни отдав. От зевоты
скулы
разворачивает аж! Дорогойченко,
Герасимов,
Кириллов,
Родов - какой
однаробразный пейзаж! Ну Есенин,
мужиковствующих свора. Смех!
Коровою
в перчатках лаечных. Раз послушаешь...
но это ведь из хора! Балалаечник! Надо,
чтоб поэт
и в жизни был мастак. Мы крепки,
как спирт в полтавском штофе. Ну, а что вот Безыменский?!
Так... ничего...
морковный кофе. Правда,
есть
у нас
Асеев
Колька. Этот может.
Хватка у него
моя. Но ведь надо
заработать сколько! Маленькая,
но семья. Были б живы -
стали бы
по Лефу соредактор. Я бы
и агитки
вам доверить мог. Раз бы показал:
- вот так-то, мол,
и так-то...
Вы б смогли -
у вас
хороший слог. Я дал бы вам
жиркость
и сукна, в рекламу б
выдал
гумских дам. (Я даже
ямбом подсюсюкнул, чтоб только
быть
приятней вам.) Вам теперь
пришлось бы
бросить ямб картавый. Нынче
наши перья -
штык
да зубья вил, - битвы революций
посерьезнее «Полтавы», и любовь
пограндиознее
онегинской любви. Бойтесь пушкинистов.
Старомозгий Плюшкин, перышко держа,
полезет
с перержавленным. - Тоже, мол,
у лефов
появился
Пушкин. Вот арап!
а состязается -
с Державиным... Я люблю вас,
но живого,
а не мумию. Навели
хрестоматийный глянец. Вы
по-моему
при жизни
- думаю - тоже бушевали.
Африканец! Сукин сын Дантес!
Великосветский шкода. Мы б его спросили:
- А ветаи кп.-и родители?
Чем вы занимались
до 17-го года? -
Только этого Дантеса бы и видели. Впрочем,
что ж болтанье!
Спиритизма вроде. Так сказать,
невольник чести...
пулею сражен... Их
и по сегодня
много ходит - всяческих
охотников
до наших жен. Хорошо у нас
в Стране советов. Можно жить,
работать можно дружно. Только вот
поэтов,
к сожаленью, нету - впрочем, может,
это и не нужно. Ну, пора:
рассвет
лучища выкалил. Как бы
милиционер
разыскивать не стал. На Тверском бульваре
очень к вам привыкли. Ну, давайте,
подсажу
на пьедестал. Мне бы
памятник при жизни
полагается по чину. Заложил бы
динамиту
- ну-ка,
дрызнь! Ненавижу
всяческую мертвечину! Обожаю
всяческую жизнь!

[1924]

Прощанье

В авто,
последний франк разменяв. - В котором часу на Марсель? -
Париж
бежит,
провожая меня, во всей
невозможной красе. Подступай
к глазам,
разлуки жижа, сердце
мне
сентиментальностью расквась! Я хотел бы
жить
и умереть в Париже, Если б не было
такой земли -
Москва.

[1925]

Мелкая философия на глубоких местах

Превращусь
не в Толстого, так в толстого,
ем,
пишу,
от жары балда.
Кто над морем не философствовал? Вода. Вчера
океан был злой,
как черт, сегодня
смиренней
голубицы на яйцах. Какая разница!
Все течет... Все меняется. Есть
уводы
своя пора: часы прилива,
часы отлива. А у Стеклова
вода
не сходила с пера. Несправедливо. Дохлая рыбка
плывет одна. Висят
плавнички,
как подбитые крылышки.
Плывет недели,
и нет ей -
ни дна,
ни покрышки. Навстречу
медленней, чем тело тюленье, пароход из Мексики,
а мы -
туда. Иначе и нельзя.
Разделение труда. Это кит - говорят.
Возможно и так. Вроде рыбьего Бедного -
обхвата в три. Только у Демьяна усы наружу,
а у кита внутри. Годы - чайки.
Вылетят в ряд - и в воду -
брюшко рыбешкой пичкать. Скрылись чайки.
В сущности говоря, где птички? Я родился,
рос,
кормили соскою, - жил,
работал,
стал староват... Вот и жизнь пройдет,
как прошли Азорские острова.

3/VII - Атлантический океан. [1925]

Сергею Есенину

Вы ушли,
как говорится,
Пустота...
в мир в иной.
Летите,
Ни тебе аванса,
Трезвость. Нет, Есенин,
в звезды врезываясь.
ни пивной.
это
не насмешка.
В горле
горе комом -
не смешок. Вижу -
взрезанной рукой помешкав, собственных
костей
качаете мешок. - Прекратите!
Бросьте!
Вы в своем уме ли? Дать,
чтоб щеки
заливал
смертельный мел?! Вы ж
такое
загибать умели, что другой
на свете
не умел. Почему?
Зачем?
Недоуменье смяло. Критики бормочут:
- Этому вина то...
да се...
а главное,
что смычки мало, в результате
много пива и вина. - Дескать,
заменить бы вам
богему
классом, класс влиял на вас,
и было б не до драк. Ну, а класс-то
жажду
заливает квасом? Класс - он тоже
выпить не дурак. Дескать,
к вам приставить бы
кого из напостов стали б
содержанием
премного одаренней. Вы бы
в день
писали
строк по сто,
утомительно
и длинно,
как Доронин. А по-моему,
осуществись
такая бредь, на себя бы
раньше наложили руки. Лучше уж
от водки умереть, чем от скуки! Не откроют
нам
причин потери ни петля,
ни ножик перочинный. Может,
окажись
чернил а в «Англетере», вены
резать
не было б причины. Подражатели обрадовались:
бис! Над собою
чуть не взвод
расправу учинил. Почему же
увеличивать
число самоубийств? Лучше
увеличь
изготовление чернил! Навсегда
теперь
язык
в зубах затворится. Тяжело
и неуместно
разводить мистерии. У народа,
у языкотворца, умер
звонкий
забулдыга подмастерье. И несут
стихов заупокойный лом, с прошлых
с похорон
не переделавши почти. В холм
тупые рифмы
загонять колом -
разве так
поэта
надо бы почтить? Вам
и памятник еще не слит, - где он,
бронзы звон
или гранита грань? - а к решеткам памяти
уже
понанесли посвящений
и воспоминаний дрянь. Ваше имя
в платочки рассоплено, ваше слово
слюнявит Собинов и выводит
под березкой дохлой - «Ни слова,
о дру-уг мой,
ни вздо-о-о-о-ха». Эх,
поговорить бы иначе с этим самым
с Леонидом Лоэнгринычем! Встать бы здесь
гремящим скандалистом: - Не позволю
мямлить стих
и мять! - Оглушить бы
их
трехпалым свистом в бабушку
и в бога душу мать! Чтобы разнеслась
бездарнейшая погань, раздувая
темь
пиджачных парусов, чтобы
врассыпную
разбежался Коган, встреченных
увеча
пиками усов. Дрянь
пока что
мало поредела. Дела много -
только поспевать.
Надо
жизнь
сначала переделать,
переделав -
можно воспевать.
Это время -
трудновато для пера,
но скажите
вы,
калеки и калекши,
где,
о месте
поэта
в рабочем строю. В ряду
имеющих
лабазы и угодья и я обложен
и должен караться. Вы требуете
с меня
пятьсот в полугодие и двадцать пять
за неподачу деклараций. Труд мой
любому
труду
родствен. Взгляните -
сколько я потерял, какие
издержки
в моем производстве и сколько тратится
на материал. Вам,
конечно, известно
явление «рифмы». Скажем,
строчка
окончилась словом
«отца», и тогда
через строчку,
слога повторив, мы ставим
какое-нибудь:
ламцадрица-ца. Говоря по-вашему,
рифма -
вексель. Учесть через строчку! -
вот распоряжение. И ищешь
мелочишку суффиксов и флексий 
Гражданин фининспектор! в пустующей кассе
Простите за беспокойство. склонений
Спасибо... и спряжений, не тревожьтесь... Начнешь это
я постою... слово
У меня к вам в строчку всовывать, дело а оно не лезет -
деликатного свойства: нажал, и сломал.
когда,
какой великий выбирал путь,
чтобы протоптанней
и легше? Слово -
полководец
человечьей силы. Марш!
Чтоб время
сзади
ядрами рвалось. К старым дням
чтоб ветром
относило только
путаницу волос. Для веселия
планета наша
мало оборудована. Надо
вырвать
радость
у грядущих дней. В этой жизни
помереть
нетрудно. Сделать жизнь
значительно трудней.

[1926]

Разговор с фининспектором о поэзии

Гражданин фининспектор,
честное слово, поэту
в копеечку влетают слова. Говоря по-нашему,
рифма -
бочка. Бочка с динамитом.
Строчка -
фитиль. Строка до дымит,
взрывается строчка, - и город
на воздух
строфой летит. ... Где найдешь,
на какой тариф, рифмы,
чтоб враз убивали, нацелясь? Может,
пяток
небывалых рифм только и остался
что в Венецуэле. И тянет
меня
в холода и в зной. Бросаюсь,
опутан в авансы и в займы я. Гражданин,
учтите билет проездной! - Поэзия
- вся!-
езда в незнаемое. Поэзия -
та же добыча радия. В грамм добыча,
в год труды. Изводишь
единого слова ради тысячи тонн
словесной руды. Но как
испепеляюще
слов этих жжение рядом
с тлением
слова-сырца. Эти слова
приводят в движение тысячи лет
миллионов сердца.
Конечно,
различны поэтов сорта. У скольких поэтов
легкость руки! Тянет,
как фокусник,
строчку изо рта и у себя
и у других. Что говорить
о лирических кастратах?! Строчку
чужую
вставит - и рад. Это
обычное
воровство и растрата среди охвативших страну растрат. Эти
сегодня
стихи и оды, в аплодисментах
ревомые ревмя, войдут
в историю
как накладные расходы на сделанное
нами -
двумя или тремя. Пуд,
как говорится,
соли столовой съешь
и сотней папирос клуби, чтобы
добыть
драгоценное слово из артезианских
людских глубин. И сразу
ниже
налога рост. Скиньте
с обложенья
нуля колесо! Рубль девяносто
сотня папирос, рубль шестьдесят
столовая соль. В вашей анкете
вопросов масса: - Были выезды?
Или выездов нет? -
А что,
если я
десяток пегасов загнал
за последние
15 лет?!

в мое положение войдите - про слуг
и имущество
с этого угла.
А что, если я
народа водитель и одновременно -
народный слуга? Класс
гласит
из слова из нашего, а мы,
пролетарии,
двигатели пера. Машину
души
с годами изнашиваешь. Говорят:
- в архив,
исписался,
пора! - Все меньше любится,
все меньше дерзается, и лоб мой
время
с разбега крушит. Приходит
страшнейшая из амортизации - амортизация
сердца и души. И когда
это солнце
разжиревшим боровом взойдет
над грядущим
без нищих и калек, - я уже
сгнию,
умерший под забором, рядом
с десятком
моих коллег. Подведите
мой
посмертный баланс!
Я утверждаю
и - знаю - не налгу:
на фоне
сегодняшних
я буду
дельцов и пролаз
- один!-
в непролазном долгу.
Долг наш -
реветь
в тумане мещанья,
медногорлой сиреной у бурь в кипеньи.
Поэт
всегда
должник вселенной,
платящий
на горе
проценты
и пени.
Я
в долгу
перед Бродвейской лампионией, перед вами,
багдадские небеса, перед КраснойАрмией,
перед вишнями Японии перед всем,
про что
не успел написать. А зачем
вообще
эта шапка Сене? Чтобы - целься рифмой
и ритмом ярись? Слово поэта -
ваше воскресение, ваше бессмертие,
гражданин канцелярист. Через столетья
в бумажной раме возьми строку
и время верни! И встанет
день этот
с фининспекторами, с блеском чудес
и с вонью чернил.
Сегодняшних дней убежденный житель, выправьте
в энкапеэс
на бессмертье билет
и, высчитав
действие стихов,
разложите заработок мой
на триста лет! Но сила поэта
не только в этом, что, вас
вспоминая,
в грядущем икнут. Нет!
И сегодня
рифма поэта - ласка
и лозунг,
и штык,
и кнут. Гражданин фининспектор,
я выплачу пять, все
нули
у цифры скрестя! Я по праву
требую пядь в ряду
беднейших
рабочих и крестьян. А если
вам кажется,
что всего делов - это пользоваться
чужими словесами, то вот вам,
товарищи,
мое стило, и можете
писать
сами!

[1926]

Товарищу Нетте - пароходу и человеку

Я недаром вздрогнул.
В порт,
Не загробный вздор.
горящий,
как расплавленное лето,
разворачивался
и входил
товарищ «Теодор
Нетте».
Это - он.
Я узнаю его.
В блюдечках-очках спасательных кругов. - Здравствуй, Нетте!
Как я рад, что ты живой дымной жизнью труб,
канатов
и крюков. Подойди сюда!
Тебе не мелко? От Батума,
чай, котлами покипел... Помнишь, Нетте, -
в бытность человеком ты пивал чаи
со мною в дипкупе? Медлил ты.
Захрапывали сони. Глаз
кося
в печати сургуча, напролет
болтал о Ромке Якобсоне и смешно потел,
стихи уча. Засыпал к утру.
Курок
аж палец свел... Суньтеся -
кому охота! Думал ли,
что через год всего встречусь я
с тобою -
с пароходом. За кормой лунища.
Ну и здорово! Залегла,
просторы надвое порвав. Будто навек
за собой
из битвы коридоровой тянешь след героя,
светел и кровав. В коммунизм из книжки
верят средне. «Мало ли,
что можно
в книжке намолоть!» А такое -
оживит внезапно «бредни» и покажет
коммунизма
естество и плоть.
Мы живем,
зажатые
железной клятвой, «за нее -
на крест,
и пулею чешите: это -
чтобы в мире
без России,
без Латвии, жить единым
человечьим общежитьем. В наших жилах -
кровь, а не водица. Мы идем
сквозь револьверный лай, чтобы,
умирая,
воплотиться в пароходы,
в строчки
и в другие долгие дела. Мне бы жить и жить,
сквозь годы мчась. Но в конце хочу -
других желаний нету - встретить я хочу
мой смертный час так,
как встретил смерть
товарищ Нетте.

15 июля. Ялта [1926]

Ужасающая фамильярность

Куда бы
ты
ни направил разбег, 
и как ни ерзай, 
и где ногой не ступи, - 
есть Марксов проспект, 
и улица Розы, 
и Луначарского -
переулок или тупик. Где я?
В Ялте или в Туле? Я в Москве
или в Казани? Разберешься?
- Черта в стуле! Не езда, а - наказанье.
28 - 692
Каждый дюйм
бытия земного профамилиен
и разыменован. В голове
от имен
такая каша!
Как общий котел пехотного полка. Даже пса дворняжку
вместо
«Пол каша» зовут:
«Собака имени Полкан». «Крем Коллонтай.
Молодит и холит». «Гребенки Мейерхольд». «Мочала а-ля Качалов». « Гигиенические подтяжки имени Семашки». После этого
гуди во все моторы, наизобретай идей мешок, все равно -
про Мейерхольда будут спрашивать:
- «Который?
Это тот, который гребешок?» Я к великим
не суюсь в почетнейшие лики. Я солдат
в шеренге миллиардной. Но и я
взываю к вам
от всех великих: - Милые,
не обращайтесь с ними фамильярно! -

[1926]

Разговор на Одесском рейде десантных судов: «Советский Дагестан» и «Красная Абхазия»

Перья-облака,
Опускайся,
закат расканарейте!
южной ночи гнет!
Пара
пароходов
говорит на рейде:
то один моргнет,
а то
другой моргнет. Что сигналят?
Напрягаю я
морщины лба. Красный раз...
угаснет,
и зеленый... Может быть,
любовная мольба, Может быть,
ревнует разозленный. Может, просит:
- «Красная Абхазия»! Говорит
« Советский Дагестан ». Я устал,
один по морю лазая, подойди сюда
и рядом стань. - Но в ответ
коварная
она:
- Как-нибудь
один
живи и грейся. Я теперь
по мачты влюблена в серый «Коминтерн»,
трехтрубный крейсер.
- Все вы,
бабы,
трясогузки и канальи... Что ей крейсер,
дылда и пачкун? - Поскулил
и снова засигналил:
- Кто-нибудь,
пришлите табачку!.. Скучно здесь,
нехорошо
и мокро. Здесь
от скуки
отсыреет и броня... - Дремлет мир,
на Черноморский округ синь-слезищу
морем оброня.

[1926]

Письмо Татьяне Яковлевой

В поцелуе рук ли,
губ ли, в дрожи тела
близких мне красный
цвет
моих республик тоже
должен
пламенеть. Я не люблю
парижскую любовь: любую самочку
шелками разукрасьте, потягиваясь, задремлю,
сказав -
тубо собакам
озверевшей страсти. Ты одна мне
ростом вровень, стань же рядом
с бровью брови, дай
про этот
важный вечер рассказать
по-человечьи. Пять часов,
и с этих пор стих
людей
дремучий бор, вымер
город заселенный, слышу лишь
свисточный спор поездов до Барселоны. В черном небе
молний поступь, гром
ругней
в небесной драме, - не гроза,
а это
просто ревность
двигает горами. Глупых слов
не верь сырью,
не пугайся
этой тряски, - я взнуздаю,
я смирю чувства
отпрысков дворянских. Страсти корь
сойдет коростой, но радость
неиссыхаемая, буду долго,
буду просто
разговаривать стихами я. Ревность,
жены,
слезы...
ну их! - вспухнут веки,
впору Вию. Я не сам,
а я
ревную
за Советскую Россию. Видел
на плечах заплаты, их
чахотка
лижет вздохом. Что же,
мы не виноваты - ста мильонам
было плохо. Мы
теперь
к таким нежны - спортом
выпрямишь не многих, вы и нам
в Москве нужны, не хватает
длинноногих. Не тебе,
в снега
и в тиф шедшей
этими ногами, здесь
на ласки
выдать их в ужины
с нефтяниками. Ты не думай,
щурясь просто из-под выпрямленных дуг.
Иди сюда,
иди на перекресток моих больших
и неуклюжих рук. Не хочешь?
Оставайся и зимуй, и это
оскорбление
на общий счет нанижем. Я все равно
тебя
когда-нибудь возьму - одну
или вдвоем с Парижем.

[1928]

Красавицы

(Раздумье на открытии Grand Opera)

В смокинг вштопорен, побрит что надо. По гранд
по опере гуляю грандом. Смотрю
в антракте - красавка на красавице. Размяк характер - все мне
нравится. Талии -
кубки. Ногти -
в глянце. Крашеные губки розой убиганятся. Ретушь -
у глаза.
Оттеняет синь его. Спины
из газа
цвета лососиньего. Упадая
с высоты, пол
метут
шлейфы. От такой
красоты сторонитесь, рефы.
Повернет -
в брильянтах уши. Пошевелится шаля - на грудинке
ряд жемчужин обнажают
шеншиля. Платье -
пухом.
Не дыши. Аж на старом
на морже только фай
да крепдешин, только
облако жоржет. Брошки - блещут...
на тебе! - с платья
с полуголого. Эх,
к такому платью бы да еще бы...
голову.

[1929]

Стихи о Советском паспорте

Я волком бы
выгрыз
бюрократизм. К мандатам
почтения нету. К любым
чертям с матерями
катись любая бумажка.
Но эту... По длинному фронту
купе
икают чиновник
учтивый
движется. Сдают паспорта,
и я
сдаю мою
пурпурную книжицу. К одним паспортам -
улыбка у рта.
К другим -
отношение плевое. С почтеньем
берут, например,
паспорта с двухспальным
английским левою. Глазами
доброго дядю выев, не переставая
кланяться, берут,
как будто берут чаевые, паспорт
американца. На польский -
глядят,
как в афишу коза. На польский -
выпяливают глаза в тугой
полицейской слоновости - откуда, мол,
и что это за
географические новости? И не повернув
головы качан и чувств
никаких
не изведав, берут,
не моргнув,
паспорта датчан и разных
прочих
шведов. И вдруг,
как будто
ожогом,
рот скривило
господину. Это
господин чиновник
берет мою
краснокожую паспортину.
Берет -
как бомбу,
берет -
как ежа,
как бритву
обоюдоострую, берет,
как гремучую
в 20 жал змею
двухметроворостую. Моргнул
многозначаще
глаз носильщика, хоть вещи
снесет задаром вам. Жандарм
вопросительно
смотрит на сыщика, сыщик
на жандарма. С каким наслажденьем
жандармской кастой я был бы
исхлестан и распят зато,
что в руках у меня
молоткастый,
серпастый
советский паспорт. Я волком бы
выгрыз
бюрократизм. К мандатам
почтения нету. К любым
чертям с матерями
катись любая бумажка.
Но эту... Я достаю
из широких штанин дубликатом
бесценного груза. Читайте,
завидуйте,
я -
гражданин Советского Союза.

[1929]

ПОЭМЫ

Облако в штанах

Тетраптих (Фрагменты)

Вашу мысль,
мечтающую на размягченном мозгу,
как выжиревший лакей на засаленной кушетке,
буду дразнить об окровавленный сердца лоскут,
досыта изъиздеваюсь, нахальный и едкий.
У меня в душе ни одного седого волоса,
и старческой нежности нет в ней!
Мир огромив мощью голоса,
иду - красивый,
двадцатидвухлетний.
Нежные!
Вы любовь на скрипки лежите.
Любовь на литавры ложит грубый.
А себя, как я, вывернуть не можете, чтобы были одни сплошные губы!
Приходите учиться -
из гостиной батистовая,
чинная чиновница ангельской лиги.
И которая губы спокойно перелистывает,
как кухарка страницы поваренной книги.
Хотите -
буду от мяса бешеный
- и, как небо, меняя тойа -
хотите -
буду безукоризненно нежный,
не мужчина, а - облако в штанах!

Не верю, что есть цветочная Ницца! 
Мною опять славословятся мужчины, 
залежанные, как больница, 
и женщины, истрепанные, как пословица.

Вы думаете, это бредит малярия?

Это было, было в Одессе.
сказала Мария.
«Приду в четыре», Восемь. Девять. Десять.
Вот и вечер в ночную жуть ушел от окон, хмурый, декабрый.
В дряхлую спину хохочут и ржут канделябры.
Меня сейчас узнать не могли бы:
жилистая громадина
стонет,
корчится.
Что может хотеться этакой глыбе?
А глыбе многое хочется!
Ведь для себя не важно
и то, что бронзовый,
и то, что сердце - холодной железкою.
Ночью хочется звон свой
спрятать в мягкое,
в женское.
И вот,
громадный,
горблюсь в окне,
плавлю лбом стекло окошечное.
Будет любовь или нет?
Какая -
большая или крошечная?
Откуда большая у тела такого:
должно быть, маленький,
смирный любеночек.
Она шарахается автомобильных гудков.
Любит звоночки коночек.
Еще и еще,
уткнувшись дождю
лицом в его лицо рябое,
жду,
обрызганный громом городского прибоя.
Полночь, с ножом мечась, догнала, зарезала, - вон его!
Упал двенадцатый час,
как с плахи голова казненного.
В стеклах дождинки серые
свылись,
гримасу громадили,
как будто воют химеры
Собора Парижской Богоматери.
Проклятая!
Что же, и этого не хватит?
Скоро криком издерется рот.
Слышу:
тихо,
как больной с кровати,
спрыгнул нерв.
И вот,-
сначала прошелся
едва-едва,
потом забегал,
взволнованный,
четкий.
Теперь и он и новые два
мечутся отчаянной чечеткой.
Рухнула штукатурка в нижнем этаже.
Нервы -
большие,
маленькие,
многие! -
скачут бешеные,
и уже
у нервов подкашиваются ноги!
А ночь по комнате тинится и тинится, - из тины не вытянуться отяжелевшему глазу.
Двери вдруг заляскали, будто у гостиницы не попадает зуб на зуб.
Вошла ты, резкая,
как «нате!»,
муча перчатки замш,
сказала:
«Знаете -
я выхожу замуж».
Что ж, выходите.
Ничего.
Покреплюсь.
Видите - спокоен как!
Как пульс
покойника.
Помните?
Вы говорили:
«Джек Лондон,
деньги,
любовь,
страсть», -
а я одно видел:
вы - Джиоконда,
которую надо украсть!
И украли. <...>

[Накал чувств нарастает и выплескивается в напряженном телефонном диалоге с мамой: «Ваш сын прекрасно болен!» - «У него пожар сердца».]

[Во второй главе Маяковский, продолжая обличение обывательских представлений о поэзии, заявляет о необходимости новой образности, нового языка поэзии и провозглашает себя поэтом «сегодняшнего дня», поэтом, говорящим от имени улицы, которая «корчится безъязыкая - ей нечем кричать и разговаривать».]

Я,
златоустейший,
чье каждое слово
душу новородит,
именинит тело,
говорю вам:
мельчайшая пылинка живого
ценнее всего, что я сделаю и сделал!
Слушайте!
Проповедует,
мечась и стеня,
сегодняшнего дня крикогубый Заратустра!
Мы
с лицом, как заспанная простыня,
с губами, обвисшими, как люстра,
мы,
каторжане города-лепрозория,
где золото и грязь изъязвили проказу, -
мы чище венецианского лазорья, 
морями и солнцами омытого сразу!
Плевать, что нет
у Гомеров и Овидиев
людей, как мы,
от копоти в оспе.
Я знаю -
солнце померкло б, увидев
наших душ золотые россыпи!
Жили и мускулы - молитв верней.
Нам ли вымаливать милостей времени!
Мы -
каждый -
держим в своей пятерне
миров приводные ремни!
Это взвело на Голгофы аудиторий
Петрограда, Москвы, Одессы, Киева,
и не было ни одного,
который
не кричал бы:
«Распни,
распни его!»
Но мне -
люди,
и те, что обидели -
вы мне всего дороже и ближе.
Видели,
как собака бьющую руку лижет?!

Я,
обсмеянный у сегодняшнего племени,
как длинный
скабрезный анекдот,
вижу идущего через горы времени,
которого не видит никто.

Где глаз людей обрывается куцый, 
главой голодных орд, 
в терновом венце революций 
грядет шестнадцатый год.

А я у вас - его предтеча!
я - где боль, везде;
на каждой капле слезовой течи
распял себя на кресте.
Уже ничего простить нельзя.
Я выжег души, где нежность растили.
Это труднее, чем взять
тысячу тысяч Бастилии!
И когда,
приход его
мятежом оглашая,
выйдете к спасителю -
вам я
душу вытащу,
растопчу,
чтоб большая! -
и окровавленную дам, как знамя.

[В третьей главе поэт выступает как «тринадцатый апостол» (так он первоначально предполагал назвать поэму), который отвергает старый мир, старую религию и предвещает близкую революцию и новую веру.]

И новым рожденным дай обрасти 
пытливой сединой волхвов, 
и придут они - и будут детей крестить 
именами моих стихов.

Я, воспевающий машину и Англию, 
может быть, просто,
в самом обыкновенном евангелии 
тринадцатый апостол.

И когда мой голос
похабно ухает -
от часа к часу,
целые сутки,
может быть, Иисус Христос нюхает
моей души незабудки.
Дождь обрыдал тротуары,
лужами сжатый жулик,
мокрый, лижет улиц забитый булыжником
труп
а на седых ресницах -
да! -
на ресницах морозных сосулек
слезы из глаз -
да! -
из опущенных глаз водосточных труб.

Всех пешеходов морда 
дождя обсосала, а в экипажах 
лощился за жирным атлетом
атлет:

лопались люди, 
проевшись насквозь, и сочилось 
сквозь трещины сало, 
мутной рекой с экипажей стекала 
вместе с иссосанной булкой 
жевотина старых котлет.

Мария!

Как в зажиревшее ухо втиснуть им тихое слово!

Птица
побирается песней,
поет,
голодна и звонка,
а я человек, Мария,
простой,
выхарканный чахоточной
ночью в грязную
руку Пресни. 

Мария, хочешь такого? 
Пусти, Мария! 
Судорогой пальцев зажму я 
железное горло
звонка!

Мария!
Звереют улиц выгоны.
На шее ссадиной пальцы давки.
Открой! Больно!
Видишь - натыканы
в глаза из дамских шляп булавки!

Пустила.

Детка!

Не бойся,

что у меня на шее воловьей

потноживотые женщины мокрой горою

сидят, -

это сквозь жизнь я тащу 
миллионы огромных чистых любовей и 
миллион 
миллионов 
маленьких грязных любят. 
Не бойся, что снова, в измены ненастье,

прильну я к тысячам хорошеньких лиц, - 
« любящие Маяковского!» - да ведь это ж династия 
на сердце 
сумасшедшего восшедших цариц.

Мария, ближе!

В раздетом бесстыдстве,
в боящейся дрожи ли,
но дай твоих губ неисцветшую прелесть:
я с сердцем ни разу до мая не дожили,
а в прожитой жизни
лишь сотый апрель есть.

Мария!

Поэт сонеты поет Тиане,
а я
весь из мяса,
человек весь -
тело твое просто прошу,
как просят христиане -
хлеб наш насущный
даждь нам днесь».

Мария - дай!

Мария!

Имя твое я боюсь забыть,
как поэт боится забыть
какое-то
в муках ночей рожденное слово,
величием равное богу.
Тело твое
я буду беречь и любить,
как солдат,
обрубленный войною,
ненужный,
ничей,
бережет свою единственную ногу.

Мария -
не хочешь?
Не хочешь!
Ха!
Значит - опять
темно и понуро
сердце возьму,
слезами окапав,
нести,
как собака,
которая в конуру
несет
перееханную поездом лапу.

Кровью сердца дорогу радую, 
липнет цветами у пыли кителя.

Тысячу раз опляшет Иродиадой
солнце землю -
голову Крестителя.
И когда мое количество лет
выпляшет до конца -
миллионом кровинок устелется след
к дому моего отца.

Вылезу
грязный (от ночевок в канавах),
стану бок о бок,
наклонюсь
и скажу ему на ухо:
- Послушайте, господин бог!
Как вам не скушно
в облачный кисель
ежедневно обмакивать раздобревшие глаза?
Давайте - знаете -
устроимте карусель
на дереве изучения добра и зла!
Вездесущий, ты будешь в каждом шкапу,
и вина такие расставим по столу,
чтоб захотелось пройтись в ки-ка-пу
хмурому Петру Апостолу.
А в рае опять поселим Евочек:
прикажи, -
сегодня ночью ж
со всех бульваров красивейших девочек
я натащу тебе.
Хочешь? Не хочешь?
Мотаешь головою, кудластый?
Супишь седую бровь?
Ты думаешь -
этот,
за тобою, крыластый,
знает, что такое любовь?
Я тоже ангел, я был им -
сахарным барашком выглядывал в глаз,
но больше не хочу дарить кобылам
из севрской муки изваянных ваз.
Всемогущий, ты выдумал пару рук,
сделал,
что у каждого есть голова, -
отчего ты не выдумал,
чтоб было без мук
целовать, целовать, целовать?!
Я думал - ты всесильный божище,
а ты недоучка, крохотный божик.
Видишь, я нагибаюсь,
из-за голенища
достаю сапожный ножик.
Крыластые прохвосты!
Жмитесь в раю!
Ерошьте перышки в испуганной тряске!
Я тебя, пропахшего ладаном, раскрою
отсюда до Аляски!
Пустите!
Меня не остановите.

Вру я,
в праве ли,
но я не могу быть спокойней.
Смотрите -
звезды опять обезглавили
и небо окровавили бойней!

Эй, вы! Небо!

Снимите шляпу! Я иду!

Глухо.

Вселенная спит,
положив на лапу
с клещами звезд огромное ухо.

[1914-1915]

Флейта-позвоночник

Пролог

За всех вас,

которые нравились или нравятся, 
хранимых иконами у души в пещере, 
как чашу вина в застольной здравице, 
подъемлю стихами наполненный череп.

Все чаще думаю -

не поставить ли лучше

точку пули в своем конце.

Сегодня я

на всякий случай

даю прощальный концерт.

Память!

Собери у мозга в зале

любимых неисчерпаемые очереди.

Смех из глаз в глаза лей.

Былыми свадьбами ночь ряди. 
Из тела в тело веселье лейте. 
Пусть не забудется ночь никем. 
Я сегодня буду играть на флейте. 
На собственном позвоночнике.

Версты улиц взмахами шагов мну. 
Куда уйду я, этот ад тая! 
Какому небесному Гофману 
выдумалась ты, проклятая?!

Буре веселья улицы узки.

Праздник нарядных черпал и черпал.

Думаю.

Мысли, крови сгустки,
больные и запекшиеся, лезут из черепа.

Мне,
чудотворцу всего, что празднично,
самому на праздник выйти не с кем.
Возьму сейчас и грохнусь навзничь
и голову вымозжу каменным Невским!

Вот я богохулил.

Орал, что бога нет,
а бог такую из пекловых глубин,
что перед ней гора заволнуется и дрогнет,
вывел и велел:
люби!

Бог доволен.

Под небом в круче
измученный человек одичал и вымер.
Бог потирает ладони ручек.
Думает бог:
погоди, Владимир!
Это ему, ему же,
чтоб не догадался, кто ты,
выдумалось дать тебе настоящего мужа
и на рояль положить человечьи ноты.
Если вдруг подкрасться к двери спаленной,
перекрестить над вами стеганье одеялово,
знаю -
запахнет шерстью паленной,
и серой издымится мясо дьявола.
А я вместо этого до утра раннего
в ужасе, что тебя любить увели,
метался
и крики в строчки выгранивал,
уже наполовину сумасшедший ювелир.

В карты б играть!

В вино
выполоскать горло сердцу изоханному.
Не надо тебя!
Не хочу!
Все равно
я знаю,
я скоро сдохну.
Если правда, что есть ты,
боже,
боже мой,
если звезд ковер тобою выткан,
если этой боли,
ежедневно множимой,
тобой ниспослана, господи, пытка,
судейскую цепь надень.

Жди моего визита.

Я аккуратный,
не замедлю ни на день.
Слушай,
Всевышний инквизитор!
Рот зажму.
Крик ни один им
не выпущу из искусанных губ я.
Привяжи меня к кометам, как к хвостам
лошадиным, и вымчи,
рвя о звездные зубья. Или вот что:
когда душа моя выселится, 
выйдет на суд твой, 
выхмурясь тупенько, ты,
Млечный Путь перекинув виселицей, 
возьми и вздерни меня, преступника. 
Делай, что хочешь. 
Хочешь, четвертуй. 
Я сам тебе, праведный, руки вымою. 
Только - слышишь! - 
убери проклятую ту, 
которую сделал моей любимою!
Версты улиц взмахами шагов мну. 
Куда я денусь, этот ад тая! 
Какому небесному Гофману 
выдумалась ты, проклятая?!

И небо,
в дымах забывшее, что голубо,
и тучи, ободранные беженцы точно,
вызарю в мою последнюю любовь,
яркую, как румянец у чахоточного.
Радостью покрою рев
скопа
забывших о доме и уюте.
Люди,
слушайте!
Вылезьте из окопов.
После довоюете.
Даже если,
от крови качающийся, как Бахус,
пьяный бой идет -
слова любви и тогда не ветхи.

Милые немцы!

Я знаю,

на губах у вас
гетевская Гретхен.
Француз,
улыбаясь, на штыке мрет,
с улыбкой разбивается
подстреленный авиатор,
если вспомнят
в поцелуе рот
твой, Травиата.

Но мне не до розовой мякоти,
которую столетия выжуют.
Сегодня к новым ногам лягте!

Тебя пою,
накрашенную,
рыжую.
Может быть, от дней этих,
жутких, как штыков острия,
когда столетия выбелят бороду,
останемся только
ты
и я,
бросающийся за тобой от города к городу.

Будешь за море отдана,
спрячешься у ночи в норе -
я в тебя вцелую сквозь туманы Лондона
огненные губы фонарей.
В зное пустыни вытянешь караваны,
где львы начеку, -
тебе
под пылью, ветром рваной,
положу Сахарой горящую щеку.
Улыбку в губы вложишь,
смотришь -
тореадор хорош как!
И вдруг я
ревность метну в ложи
мрущим глазом быка.
Вынесешь на мост шаг рассеянный -
думать,
хорошо внизу бы.
Это я
под мостом разлился Сеной,
зову,
скалю гнилые зубы.

С другим зажгешь в огне рысаков
Стрелку или Сокольники.
Это я, взобравшись туда высоко,
луной томлю, ждущий и голенький.
Сильный,
понадоблюсь им я -
велят:
себя на войне убей!
Последним будет
твое имя,
запекшееся на выдранной ядром губе.
Короной кончу?
Святой Еленой?
Буре жизни оседлав валы,
я - равный кандидат
и на царя вселенной
и на
кандалы.
Быть царем назначено мне -
твое личико
на солнечном золоте моих монет
велю народу:
вычекань!
А там,
где тундрой мир вылинял,
где с северным ветром ведет река торги, -
на цепь нацарапаю имя Лилино
и цепь исцелую во мраке каторги.

Слушайте ж, забывшие, что небо голубо,
выщетинившиеся,
звери точно!
Это, может быть,
последняя в мире любовь
выразилась румянцем чахоточного.
Забуду год, день, число.
Запрусь одинокий с листом бумаги я,
Творись, просветленных страданием слов
нечеловечья магия!
Сегодня, только вошел к вам,
почувствовал -
в доме неладно.
Ты что-то таила в шелковом платье,
и ширился в воздухе запах ладана.

Рада?

Холодное
«очень».

Смятеньем разбита разума ограда.
Я отчаянье громозжу, горящ и лихорадочен.

Послушай,
все равно
не спрячешь трупа.
Страшное слово на голову лавь!
Все равно
твой каждый мускул
как в рупор
трубит:
умерла, умерла, умерла!
Нет,
ответь.
Не лги!
(Как я такой уйду назад?)
Ямами двух могил
вырылись в лице твоем глаза.
Могилы глубятся.
Нету дна там.
Кажется,
рухну с помоста дней.
Я душу над пропастью натянул канатом,
жонглируя словами, закачался над ней.

Знаю,
любовь его износила уже.
Скуку угадываю по стольким признакам.
Вымолоди себя в моей душе.
Празднику тела сердце вызнакомь.

Знаю,
каждый за женщину платит.
Ничего,
если пока
тебя вместо шика парижских платьев
одену в дым табака.

Любовь мою,
как апостол во время оно,
по тысяче тысяч разнесу дорог.

Тебе в веках уготована корона,
а в короне слова мои - радугой судорог.
Как слоны стопудовыми играми
завершали победу Пиррову,
я поступью гения мозг твой выгромил.

Напрасно.

Тебя не вырву.

Радуйся,
радуйся,
ты доконала!

Теперь
такая тоска,
чтоб только б добежать до канала
и голову сунуть воде в оскал.

Губы дала.

Как ты груба ими.
Прикоснулся и остыл.
Будто целую покаянными губами
в холодных скалах высеченный монастырь.

Захлопали

двери.
Вошел он,
весельем улиц орошен.

Я
как надвое раскололся в вопле.
Крикнул ему:
«Хорошо!
Уйду!
Хорошо!
Твоя останется.
Тряпок нашей ей,
робкие крылья в шелках зажирели б.

Смотри, не уплыла б.

Камнем на шее
навесь жене жемчуга ожерелий!»
Ох,эта
ночь!
Отчаянье стягивал туже и туже сам.
От плача моего и хохота
морда комнаты выкосилась ужасом.

И видением вставал унесенный от тебя лик, 
глазами вызарила ты на ковре его, 
будто вымечтал какой-то новый Бялик 
ослепительную царицу Сиона евреева. 
В муке перед той, 
которую отдал, 
коленопреклоненный выник.

Король Альберт,
все города отдавший, 
рядом со мной 
задаренный именинник.

Вызолачивайтесь в солнце, цветы и травы! 
Весеньтесь, жизни всех стихий! 
Я хочу одной отравы - 
пить и пить стихи.

Сердце обокравшая,
всего его лишив,
вымучившая душу в бреду мою,
прими мой дар, дорогая,
больше я, может быть, ничего не придумаю.
В праздник красьте сегодняшнее число.
Творись,
распятью равная магия.
Видите -
гвоздями слов
прибит к бумаге я.

[1915]

Во весь голос

Первое вступление в поэму

Уважаемые
товарищи потомки! Роясь
в сегодняшнем
окаменевшем г..., наших дней изучая потемки, вы,
возможно,
спросите и обо мне. И, возможно, скажет
ваш ученый, кроя эрудицией
вопросов рой, что жил-де такой
певец кипяченой и ярый враг воды сырой. Профессор,
снимите очки-велосипед! Я сам расскажу
о времени
и о себе. Я, ассенизатор
и водовоз, революцией
мобилизованный и призванный, ушел на фронт
из барских садоводств
поэзии -
бабы капризной. Засадила садик мило, дочка,
дачка,
водь
и гладь -
сама садик я садила, сама буду поливать. Кто стихами льет из лейки, кто кропит,
набравши в рот - кудреватые Митрейки,
мудреватые Кудрейки - кто их к черту разберет! Нет на прорву карантина - мандолинят из-под стен: «Тара-тина, тара-тина, т-эн-н...» Неважная честь,
чтоб из этаких роз мои изваяния высились по скверам,
где харкает туберкулез, где б... с хулиганом
да сифилис. И мне
агитпроп
в зубах навяз, и мне бы
строчить
романсы на вас - доходней оно
и прелестней. Ноя
себя
смирял,
становясь на горло
собственной песне. Слушайте,
товарищи потомки, агитатора,
горлана-главаря. Заглуша
поэзии потоки, я шагну
через лирические томики, как живой
с живыми говоря. Я к вам приду
в коммунистическое далеко
не так,
как песенно-есененный провитязь. Мой стих дойдет
через хребты веков и через головы
поэтов и правительств. Мой стих дойдет,
но он дойдет не так, - не как стрела
в амурно-лировой охоте, не как доходит
к нумизмату стершийся пятак и не как свет умерших звезд доходит. Мой стих
трудом
громаду лет прорвет и явится
весомо,
грубо,
зримо, как в наши дни
вошел водопровод, сработанный
еще рабами Рима. В курганах книг,
похоронивших стих, железки с
трок случайно обнаруживая, вы
с уважением
ощупывайте их, как старое,
но грозное оружие. Я ухо
словом
не привык ласкать; ушку девическому
в завиточках волоска с полупохабщины
не разалеться тронуту. Парадом развернув
моих страниц войска, я прохожу
по строчечному фронту. Стихи стоят
свинцово-тяжело, готовые и к смерти
и к бессмертной славе. Поэмы замерли,
к жерлу прижав жерло нацеленных
зияющих заглавий.

Оружия
любимейшего
род, готовая
рвануться в гике, застыла
кавалерия острот, поднявши рифм
отточенные пики. И все
поверх зубов вооруженные войска, 
что двадцать лет в победах
пролетали, до самого
последнего листка я отдаю тебе,
планеты пролетарий. Рабочего
громады класса враг - он враг и мой,
отъявленный и давний. Велели нам
идти
под красный флаг года труда
дни недоеданий. Мы открывали
Маркса
каждый том, как в доме
собственном
мы открываем ставни, но и без чтения
мы разбирались в том, в каком идти,
в каком сражаться стане. Мы
диалектику
учили не по Гегелю. Бряцанием боев
она врывалась в стих, когда
под пулями
от нас буржуи бегали, как мы
когда-то
бегали от них. Пускай
за гениями
безутешною вдовой плетется слава
в похоронном марше -
умри, мой стих,
умри, как рядовой, как безымянные
на штурмах мерли наши! Мне наплевать
на бронзы многопудье, мне наплевать
на мраморную слизь. Сочтемся славою -
ведь мы свои же люди, - пускай нам
общим памятником будет построенный
в боях
социализм. Потомки,
словарей проверьте поплавки: из Леты
выплывут
остатки слов таких, как «проституция»,
«туберкулез»,
«блокада». Для вас,
которые
здоровы и ловки, поэт
вылизывал
чахоткины плевки шершавым языком плаката. С хвостом годов
я становлюсь подобием чудовищ
ископаемо-хвостатых. Товарищ жизнь,
давай
быстрей протопаем, протопаем
по пятилетке
дней остаток. Мне
и рубля
не накопили строчки, краснодеревщики
не слали мебель на дом. И кроме
свежевымытой сорочки, скажу по совести,
мне ничего не надо. Явившись
в Це Ка Ка
идущих
светлых лет,
над бандой
поэтических
рвачей и выжиг я подыму,
как большевистский партбилет, все сто томов
моих
партийных книжек.

[Декабрь 1929 - январь 1930]

[Неоконченное]

[I]

Любит? не любит? 
Я руки ломаю и пальцы
разбрасываю 
разломавши 
так рвут загадав 
и пускают
по маю
венчики встречных ромашек 
пускай седины обнаруживает стрижка и бритье 
Пусть серебро годов вызванивает уймою 
надеюсь верую вовеки не придет 
ко мне позорное благоразумие

[II]

Уже второй
должно быть ты легла А может быть
и у тебя такое Я не спешу
И молниями телеграмм мне незачем
тебя
будить и беспокоить

[III]

море уходит вспять
море уходить спать
Как говорят инцидент исперчен
любовная лодка разбилась о быт
С тобой мы в расчете
И не к чему перечень
взаимных болей бед и обид

[IV]

Уже второй должно быть ты легла
В ночи Млечпуть серебряной Окою
Я не спешу и молниями телеграмм
Мне незачем тебя будить и беспокоить
как говорят инцидент исперчен
любовная лодка разбилась о быт
С тобой мы в расчете и не к чему перечень
взаимных болей бед и обид
Ты посмотри какая в мире тишь
Ночь обложила небо звездной данью
в такие вот часы встаешь и говоришь
векам истории и мирозданию

[V]

Я знаю силу слов я знаю слов набат 
Они не те которым рукоплещут ложи 
От слов таких срываются гроба шагать 
четверкою своих дубовых ножек 
Бывает выбросят не напечатав не издав 
Но слово мчится подтянув подпруги 
звенит века и подползают поезда 
лизать поэзии мозолистые руки 
Я знаю силу слов 
Глядится пустяком 
Опавшим лепестком под каблуками танца 
Но человек душой губами костяком

[1928-1930]

Краткая хроника жизни и творчества В. В. Маяковского

1893, 7(19) июля

Родился в селе Багдади Кутаисской губернии. Отец, Владимир Константинович (1857-1906) - дворянин, служил лесничим. Мать, Александра Алексеевна (1867-1954). Сестры: Людмила, Ольга.

1902-1908

Учится в Кутаисской классической гимназии (по 1906 г.), а затем (с 1906 по 1908 г.) в 5-й московской гимназии.

1906

Принят в подготовительный класс Строгановского училища.

1909 - начало 1910

Подвергся аресту за революционную агитацию. Провел 11 месяцев в Бутырской тюрьме.

1912

Начал регулярно писать стихи (по свидетельству Д. Бурлюка и С. Долинского).

1913

Скандальное турне вместе с футуристами по городам России.

1913-1915

Печатается в альманахах: «Садок судей II», «Требник троих», «Дохлая луна», «Рыскающий Парнас», «Молоко кобылиц» и др.

1915

Вышла отдельным изданием поэма «Облако в штанах».

1916

В издательстве «Парну» вышла первая книга «избранного» «Простое как мычание».

1916, февраль

Поэма «Флейта-позвоночник».

1919-1920

Работа в РОСТА (Российское телеграфное агентство).

1922

Поэма «Люблю».

1923

Поэма «Про это».

1924

Поэма «Владимир Ильич Ленин».

1925

«Мое открытие Америки».

1927

Поэма «Хорошо!».

1928

Комедия «Клоп».

1929

Комедия «Баня».

1929-1930

Работа над поэмой о пятилетке. Вступление к поэме «Во весь голос», отрывки из второго вступления к поэме [Неоконченное].

1930

В. В. Маяковский покончил жизнь самоубийством.

Анализ стихотворения «Юбилейное»

В своих шумных литературных манифестах футуристы, и в их числе В. Маяковский, призывали сбросить русскую классику «с парохода современности», они заявляли о необходимости отказаться от классического наследия и создавать новое искусство, искусство будущего. Маяковский в ряде теоретических высказываний и стихотворений (например, «Той стороне», «Радоваться рано») призывал «атаковать» Пушкина и прочих «генералов» русской классической литературы. Однако известны его признания, что он читает Пушкина по ночам и потому его ругает, что, может быть, очень сильно любит. Современники вспоминают, что Маяковский ценил и любил Пушкина, знал и читал наизусть чуть ли не всего «Евгения Онегина» (особенно любил строки, которые он приводит в «Юбилейном»: «Я знаю жребий мой измерен, но чтоб продлилась жизнь моя, я утром должен быть уверен, что с вами днем увижусь я...»). И поэтому такое стихотворение, как «Юбилейное», в его творчестве не случайно. Духовное родство с Пушкиным, пушкинская интонация ощутимы во многих произведениях Маяковского, но особенно отчетливо проявилось это в «Юбилейном».

Используя в общем-то случайное совпадение - после смерти Маяковского книги двух поэтов окажутся на книжных полках почти что рядом («Вы на Пе, а я на эМ...»), - Маяковский создает неожиданный, многоплановый образ, в котором бытовой факт переведен в план философских раздумий о сущности поэтического творчества, о новаторстве и традиции в искусстве. В числе своих литературных предшественников поэт называет в первую очередь Пушкина и Некрасова. Он обращается к Пушкину с признанием:

Может,
я один
действительно жалею, что сегодня
нету вас в живых...

Но Маяковскому дорог именно живой, а не хрестоматийный Пушкин:

Я люблю вас,
но живого,
а не мумию.

Его бунтарство близко Маяковскому:

Вы,
по-моему,
при жизни
- думаю -
тоже бушевали.
Африканец!

Оба поэта прокладывали нехоженые пути в искусстве, их творчество - принципиально новый этап в развитии поэзии. Вслед за Пушкиным Маяковский утверждает искусство, способное «глаголом жечь сердца людей», истинно новое по форме и содержанию, языку («речи точной и нагой»). И только такой подход к творчеству дает поэту право на бессмертие:

У меня,
да и у вас,
в запасе вечность.

Личное и общественное, как всегда у Маяковского, тесно переплетаются в этом стихотворении. И именно с Пушкиным делится он самым сокровенным:

Было всякое:
и под окном стояние,
письма,
тряски нервное желе.
Вот
когда
и горевать не в состоянии -
это,
Александр Сергеич,
много тяжелей...

Маяковский как бы исповедуется великому предшественнику и посвящает его в самые свои заветные желания и помыслы, размышляет с ним о сиюминутном и вечном; ведь часто «большое понимаешь через ерунду».

Порой в стихах звучат шутливые, юмористические интонации, иногда намеренно используются прозаизмы, но все это создает атмосферу непринужденности, раскованности и нисколько не снижает образ Пушкина, а только приближает его к читателю. Чеканная концовка стихотворения подчеркивает живое, человечески теплое восприятие пушкинского наследия:

Ненавижу
всяческую мертвечину! Обожаю
всяческую жизнь!

Предельно искренний, исповедальный характер разговора с Пушкиным показывает истинное отношение Маяковского к русскому гению. Это программное стихотворение - своеобразная декларация любви и уважения к Пушкину и в целом к классическому наследию.

Творчество В. В. Маяковского в оценке критиков и литературоведов

Б. Пастернак

Какая радость, что существует и не выдуман Маяковский - талант, по праву переставший считаться с тем, как пишут у нас нынче... Поэзию привлекут к поэту две вещи: «Ярость творческой его совести. Чутье неназревшей еще ответственности перед вечностью - его судилищем».

(Из статьи «Владимир Маяковский. «Простое как мычание» )

Едва ли найдется в истории другой пример того, чтобы человек, так далеко ушедший в новом опыте, в час, им самим предсказанный, когда этот опыт, пусть и ценой неудобств, стал бы так насущно нужен, так полно бы от него отказался. Его место в революции, внешне столь логичное, внутренне столь принужденное и пустое, навсегда останется для меня загадкой. <...>

Тут была та бездонная одухотворенность, без которой не бывает оригинальности, та бесконечность, открывающаяся с любой точки жизни, в любом направленьи, без которой поэзия - одно недоразуменье, временно неразъясненное.

И как просто было это все. Искусство называлось трагедией. Так и следует ему называться. Трагедия называлась «Владимир Маяковский». Заглавье скрывало гениально простое открытье, что поэт не автор, но - предмет лирики, от первого лица обращающейся к миру. Заглавье было не именем сочинителя, а фамилией содержанья.

(Из повести «Охранная грамота» )

М. Цветаева

Брак поэта с временем - насильственный брак. Брак, которого, как всякого претерпеваемого насилия, он стыдится и из которого рвется - прошлые поэты в прошлое, настоящие в будущее... Вся советская поэзия - ставка на будущее. Только один Маяковский, этот подвижник своей совести, этот каторжанин нынешнего дня, этот нынешний день возлюбил: то есть поэта в себе превозмог.

(Из статьи «Поэт и время»)

...Говоря о данном поэте, Маяковском, придется помнить не только о веке, нам непрестанно придется помнить на век вперед. Эта вакансия: первого в мире поэта масс - так скоро-то не заполнится. И оборачиваться на Маяковского нам, а может быть, и нашим внукам, придется не назад, а вперед. <...>

Когда я говорю «глашатай масс», мне видится либо время, когда все такого росту, шагу, силы, как Маяковский, были, либо время, когда все такими будут. Пока же, во всяком случае, в области чувствований, конечно, Гулливер среди лилипутов, совершенно таких же, только очень маленьких. <...>

Ритмика Маяковского - физическое сердцебиение - удары сердца - застоявшегося коня или связанного человека... Маяковский, даже в своей кажущейся свободе, связан по рукам и ногам. О стихах говорю, ни о чем другом. <...>

Важная особенность - Маяковский-поэт весь переводим на прозу, то есть рассказуем своими словами, и не только им самим, но любым. И словаря менять не приходится, ибо словарь Маяковского - сплошь обиходен, разговорен, прозаичен (как и словарь «Онегина», старшими современниками почитавшийся «подлым»). Утрачивается только сила поэтической речи: маяковская расстановка, ритм...

(Из статьи «Эпос и лирика современной России»)

Владимир Маяковский, двенадцать лет подряд верой и правдой, душой и телом служивший -

Всю свою звонкую силу поэта
Я тебе отдаю, атакующий класс! -

кончил сильнее, чем лирическим стихотворением - лирическим выстрелом. Двенадцать лет подряд человек Маяковский убивал в себе Маяковского-поэта, на тринадцатый поэт встал и человека убил.

Если есть в этой жизни самоубийство, оно не там, где его видят, и длилось оно не спуск курка, а двенадцать лет жизни.

Никакой державный цензор так не расправлялся с Пушкиным, как Владимир Маяковский с самим собой.

Если есть в этой жизни самоубийство, оно не одно, их два, и оба не самоубийства, ибо первое - подвиг, второе - праздник. Превозможение природы и прославление природы.

Прожил как человек и умер как поэт.

(Из статьи «Искусство при свете совести»)

...Своими быстрыми ногами Маяковский ушагал далеко за нашу современность и где-то, за каким-то поворотом, долго еще нас будет ждать.

(Из статьи «Эпос и лирика современной России»)

Ю. Тынянов

Маяковский возобновил грандиозный образ, где-то утерянный со времен Державина. Как и Державин, он знал, что секрет грандиозного образа не в «высокости», а только в крайности связываемых планов - высокого и низкого, в том, что в XVIII веке называли «близостью слов неравно высоких», а также «сопряжением далековатых идей». <...>

Маяковский в ранней лирике ввел в стих личность не «стершегося поэта», не расплывчатое «я» и не традиционного «инока» и «скандалиста» , а поэта с адресом. Этот адрес все расширяется у Маяковского; биография, подлинный быт, мемуары врастают в стих («Про это»). Самый гиперболический образ Маяковского, где связан напряженный до истерики высокий план с улицей, - сам Маяковский.

(Из статьи «Промежуток»)

Р. Якобсон

Поэтическое творчество Маяковского от первых стихов в «Пощечине общественному вкусу» до последних строк едино и неделимо. Диалектическое развитие единой темы. Необычайное единство символики. <...>

Я поэта - это таран, тарахтящий в запретное Будущее; это «брошенная за последний предел» воля к воплощению Будущего, к абсолютной полноте бытия: «надо вырвать радость у грядущих дней». <...>

Вершина цикла - стихи Сергею Есенину. Обдуманно парализовать действие предсмертных есенинских стихов - такова, по словам Маяковского, целевая установка этого стихотворения. Но когда читаешь его сейчас, оно звучит еще могильнее, чем последние строки Есенина. Эти строки ставят знак равенства между жизнью и смертью, а у Маяковского на сей день один довод за жизнь - она труднее смерти.

(Из статьи «О поколении, растратившем своих поэтов» )

Г. Шенгели

Поэзия Маяковского и есть поэзия люмпен-мещанства.

Правда, в литературной работе Маяковского различимы две фазы. Первая - его стихи до революции, - в которых он вообще бунтовал, ниспровергал и бранился. И вторая - когда он, «попробованный всеми, пресный», пришел к пролетариату, заверил, что «сегодня я удивительно честный», и стал в стихах посильно содействовать революционному строительству. Но если идеология обеих фаз и различна, то психология, а равно и техника остались одинаковыми, в силу чего и революционные стихи Маяковского имеют мало общего с подлинным духом революции.

В стихах первого периода поражает изобилие строк, говорящих о дурном настроении поэта, о неврастеническом восприятии мира...

Слово «нервы» так и пестрит: «нервы, должно быть», «у нервов подкашиваются ноги» и пр. Бессонницы - привычное состояние...

Деклассированностъ - вот та почва, на которой взрастает и беспредметная революционность анархизма, и перманентный вызов хулигана, и животная жажда «развлечений», разъедающая вечернюю улицу. На этой же почве выросла вся эмоциональная напряженность дореволюционной поэзии Маяковского.

И вся его враждебность к буржуазному укладу, все эти заявленья, что кому-то «сытому, как Сытин», «взял бы да и дал по роже», все эти призывы: «выше вздымайте, фонарные столбы, окровавленные туши лабазников», - только неврастеническое дребезжание люмпен-мещанской души, но отнюдь не подлинная революционность, как думали некоторые наивные критики. Уже в семнадцатом году Маяковский не нашел для революции других слов, как:

...сбывается Социалистов великая ересь.

До такой степени туманны и сбивчивы были его представления...

Спрашивается: почему Маяковского кто-то считает поэтом революции? Неужели достаточно наклеить на футуристские хромые ходули разрозненные листки из «Памятки пионера», изданной каким-нибудь Крыжопольским уизда-том, чтобы считаться поэтом величайшего в истории социального сдвига?

Мне скажут: а «Левый марш»? Да, «Левый марш». Довольно темпераментная вещь, в которой Маяковский счастливо воспользовался старым как мир приемом рефрена, припева. Но в этом маленьком стихотворении ряд неряшливостей и промахов. Например, автор призывает:

Клячу истории загоним...

Кажется, довольно твердо установлено марксизмом, что социальная революция - исторически необходима и неизбежна; история работает на нее. Зачем же «клячу истории» загонять? Затем, призывая «за океаны», - Маяковский командует:

Шаг миллионный печатай...

Это значит - опять по воде пешкодером? А комичный конец:

Кто там шагает правой? Левой, левой, левой...

Шагают и правой, и левой попеременно; прыгать на одной ножке по меньшей мере утомительно.

В лихом чтении Маяковского эти промахи стушевываются, - но все же они есть. И в оценке, данной этому стихотворению Блоком: «а все-таки хорошо», слова «а все-таки» относятся именно к промахам, которых поэт более высокой культуры, чем Маяковский, не допустил бы.

О мелких стихах последних лет говорить не приходится. Стихи против взяточников, стихи против непомерного количества заседаний, стихи о выгодах выигрышного займа, стихи на первое мая, стихи о том, что производство растет и пр., и пр., едва ли кому-нибудь помнятся. В этом их приговор. Несколько удачных строк, - а в остальном те же, набившие оскомину схемы, те же абстракции и та же анархическая суетня, та же неувязка концов с концами.

Став «удивительно честным», Маяковский покончил с собой: не смея по-старому выворачивать свое лирическое, пусть непривлекательное, нутро, не умея никак слиться с революцией и прощупать в ней нечто живое, изумительно живое, - он бесконечно повторяет свои же штампы.

Это перепевание было отмечено еще Брюсовым в его статье о современной поэзии, хотя он и ставил еще Маяковского на одно из первых мест.

Люмпен-мещанин Маяковский был революционен до революции. После же переворота он стал просто внереволюционен.

И скучен.

(Из статьи «Маяковский во весь рост» )

Д. Шостакович

Я пытался писать музыку на стихи Маяковского, но это оказалось очень трудным, как-то не получалось. Должен сказать, что переложить стихи Маяковского на музыку очень трудно, мне особенно трудно это сделать, так как в моих ушах и сейчас звучит чтение Маяковского и мне бы хотелось, чтобы в музыке нашли себе место интонации Маяковского, читающего свои стихи.

(Из книги «Маяковский в воспоминаниях

современников»)

Л. Брик

Маяковский все переживал с гиперболической силой - любовь, ревность, дружбу. Он не любил разговаривать. Он всегда, ни на час не прекращая, сочинял стихи. Вероятно, поэтому так нерастраченно вошли в них его переживания.

(Из статьи «Чужие стихи»)

Н. Асеев

И до сей поры существуют, например, наивные утверждения, что Маяковский не соблюдал канонического размера, так как не умел писать классическими размерами, точно существовал когда-нибудь неизменный, раз навсегда заданный рецепт писания стихов! И до сих пор не переваривают некоторые люди сложность и богатство ритмов, связанных со сложностью и богатством оттенков человеческой речи, тем больше звучащей в стихе, чем выше и богаче его качество.

(Из «Воспоминаний о Маяковском»)

Ю. Олеша

Когда я вспоминаю Маяковского, я тотчас же вижу эти глаза - сквозь обои, сквозь листву. Они на меня смотрят, и мне кажется, что в мире становится тихо, таинственно. Что это за взгляд? Это был взгляд гения...

Это был король метафор... Среди тысячи созданных им метафор он создал одну, которая потрясает меня. Говоря о силе слов, он сказал, что той силе слов, которой «рукоплещут ложи», он предпочитает ту силу, от которой «Срываются гроба шагать четверкою своих дубовых ножек». Так мог сказать только Данте. <...>

Я несколько раз предпринимал труд по перечислению метафор Маяковского. Едва начав, каждый раз я отказывался, так как убеждался, что такое перечисление окажется равным перечислению всех его строк.

(Из книги «Ни дня без строчки»)

Л. Тимофеев

Новым в стихе Маяковского было не разрушение силлабо-тонического строя - оно было и до него. И кроме того, он в ряде случаев и не отказывался от силлабо-тонического стиха. Новым было введение в строку паузы как элемента ритма, во-первых, и превращение слова в самостоятельную единицу, во-вторых. Это разрушало слоговую симметрию старого, в основном фразового стиха, позволяло строить стих лишь на чередовании ударных слогов, поддержанных паузами, разрушало силлабо-тоническую схему.

(Из статьи «Системность поэтики Маяковского» )

Г. Адамович

Нет твердых, бесспорных оснований утверждать, что среди молодых советских поэтов идет сейчас нечто вроде «переоценки» Маяковского. Но, по-видимому, молодежь стремится установить свое, особое отношение к нему, отношение, не совсем сходящееся с тем, которое господствовало еще недавно. Интересна и показательна в этом смысле дискуссия, отчет о которой был помещен в июльской книжке журнала «Октябрь» за 1963 год.

Литературная судьба Маяковского сложилась так, как не могла бы она сложиться ни в одной стране, где существует свобода мнений. Всем известно, что при жизни поэта у него было множество врагов, с настойчивой яростью отрицавших его значение и даже его дарование. Однако вскоре после смерти Маяковского Сталин назвал его «лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи», и, разумеется, в тот же день, в тот же час язвительные критические выпады сменились сплошным славословием. Один из ораторов, выступавших на той дискуссии, о которой я упомянул, утверждает, однако, что «нет ничего ошибочнее мысли, будто слава Маяковского рождена отзывом Сталина».

Так это или не так, разбирать сейчас не станем. Но вот что удивительно: даже и теперь, когда, по словам того же оратора, «культ личности успешно преодолевается», даже и теперь нельзя себе представить, чтобы появилась в Советском Союзе статья, где в ценности творчества Маяковского были бы высказаны сомнения. В этом смысле положение его таково же, как и положение Максима Горького. Как и Горький, он до сих пор вне критики, он - над критикой, на недосягаемой для нее высоте, и, очевидно, читатели с этим свыклись и не находят в этом ничего ненормального. А между тем единство и однообразие допускаемых в печать восторгов искусственно, и, наверное, оно не соответствует, да и не может соответствовать истинному отношению к Маяковскому или к Горькому в многомиллионной стране. <...>

Маяковский - великий поэт? Горький - великий прозаик? Допустим, оставим сейчас эти вопросы открытыми. Но ведь и Пушкин был, кажется, великим поэтом. Между тем о Пушкине и при его жизни, и позднее писалось Бог знает что, и это ничуть не повредило его славе. Ткачев после выхода «Войны и мира» печатно заявил, что «в этом романе бездарно все, начиная с названия», и все-таки Толстой остался Толстым. ... Рано или поздно это насильственное единогласие, это общеобязательное славословие должно обернуться против тех, кого оно будто бы возвеличивает, и намеки на это можно найти в отчете о той же дискуссии, где сказано, например:

«Некоторые товарищи склонны полагать, что величие Маяковского связано с той формулой, которой он удостоился в годы культа... Они полагают, что критику культа следует распространить и на эту формулу о якобы лучшем и талантливейшем».

Несомненно, какое-то «переосмысливание» Маяковского намечается в наши годы повсюду - даже и вне советской России, среди тех литераторов и ценителей поэзии, которые к поклонникам его не принадлежат. Огромный талант его почти никем уже не оспаривается. Однако признание таланта все-таки не то же самое, что возникновение любви к таланту, и надо сказать правду: есть люди, только поэзией или только для поэзии и живущие и все-таки неспособные Маяковского полюбить.

Отталкивают не его приемы, не внешние особенности его поэзии, да и как же не видеть, что он был неистощимо находчив в словосочетаниях, неистощимо остроумен и блестящ даже и тогда, когда ломал русский язык в угоду своим футуристическим прихотям? ...Гораздо хуже то, что сквозит в самых прославленных поэмах его, охарактеризованных, кстати, на дискуссии как «бессмертные шедевры»: развязность, поза, ходульное, вызывающее панибратство со всем миром и даже с самой вечностью, самоуверенное похохатывание, отсутствие «словечка в простоте»...

А талант, повторяю, был огромный, редкий, и надо иметь «пробку вместо уха» (выражение Ремизова, впрочем, по другому поводу), чтобы этого не расслышать. На эстраде Маяковский бывал неотразим. Читал он свои стихи изумительно, как не прочтет ни один артист. Но напрасно было бы искать в его книгах того, что люди ищут и находят у Пушкина или у Тютчева, у Лермонтова или у Блока: он не только не даст им ничего глубокого, облагораживающего, неподдельно человеческого, но отшвырнет их, да вдобавок еще и выругается.

Может быть, Маяковский сам чувствовал, что был по отношению к своему таланту предателем? Как знать! Умер он рано, умер трагически, и о том, как бы развивался дальше его талант, мы можем только гадать.

(Из статьи «Судьба Маяковского» )

Евг. Евтушенко

Своей огромностью Маяковский заслонял свою беззащитность, и она не всем была видна - особенно из зрительного зала. <...>

Великанское в Маяковском было не наигранным, а природным. Кувшины были чужие, но голос - свой. Поэзия Маяковского - это антология страстей по Маяковскому, - страстей огромных и беззащитных, как он сам.

С Лермонтовым Маяковского роднила ненависть ко всему тому, что уничтожает в человеке большие страсти, делая людей обезличенно похожими не только в социальных, но и в интимных отношениях. В Маяковском - и печоринский сардонизм, и отчаяние Арбенина, и задыхающийся, сбивчивый голос затравленного героя «Мцыри». Презрение к тому, что Пушкин и Лермонтов называли «чернью», было в генетическом коде Маяковского.

(Из статьи «Огромность и беззащитность»)

Ю. Карабчиевский

Душевная мука - первый личный мотив, на который мы отзываемся в стихах Маяковского и в подлинность которого не можем не верить. <...>

Восприятие мира как чего-то целостного, пронизанного непостижимой тайной, было напрочь ему несвойственно. Он видел мир как совокупность частей, имеющих определенную геометрическую форму, механически соединенных между собой и действующих также по законам механики (абсолютно, кстати, ему неведомым, но как-то само собой разумеющимся). <...>

...Чувством слова он был наделен замечательным - но только в ограниченном, поверхностном слове, доступном глазу и слуху. Правильно было бы о нем сказать, что он обладал чрезвычайно острым, порой гениальным, чувством словесной поверхности. <...>

Стихи Маяковского могут нравиться, ими можно восхищаться, их можно любить - но их нельзя пережить, они не про нас. И это, конечно же, не оттого, что Маяковский пишет всегда о себе, а, напротив, оттого, что о себе он не пишет. Его стихи всегда декларация, никогда не исповедь. И даже если он провозглашает: «исповедь!» - все равно декларация. <...>

Никакие блага, никакие почести, ни те немногие, что воздавались ему тогда, ни даже те, что воздаются сегодня, не могут сравниться с его страшным подвигом, не могут служить за него платой. Он дал этой власти дар речи. Не старая улица, а новая власть так бы и корчилась безъязыкая, не будь у нее Маяковского. С ним, еще долго об этом не зная, она получила в свое владение именно то, чего ей не хватало: величайшегомастера словесной поверхности, гения словесной формулы. <...>

Отношение к Маяковскому всегда будет двойственным, и каждый, кто захочет облегчить себе жизнь, избрав одного Маяковского, будет вынужден переступить через другого, отделить его, вернее, отделять постоянно, никогда не забывая неблагодарной этой работы, никогда не будучи уверенным в ее успехе. <...>

Притяжение к Маяковскому рано или поздно вызывает отталкивание - как естественный и очень понятный защитный рефлекс. И однако, тем более, страшной серьезности его как явления уже никто не в силах оспорить. В сущности, он совершил невозможное. Действуя в бесплодном, безжизненном слое понятий, общаясь лишь с поверхностным смыслом слов, с оболочкой людей и предметов, он довел свое обреченное дело до уровнясамой высокой поэзии... Его вершина пуста и гола, не сулит взгляду ни покоя, ни радости, - но она выше многих соседних вершин и видна с большого расстояния. Так будет всегда, хотим мы этого или нет. В этом исключительность Маяковского, его странное величие, его непоправимая слава.

(Из книги «Воскресение Маяковского» )

В. Ковский

Сталинская оценка Маяковского - одна из тех дьявольских мин, которыми диктатор начинил всю нашу историю и которые «срабатывают» полвека спустя. Государственная опека лишила Маяковского единственного достойного способа защиты - когда имя поэта оберегает сама поэзия, напрямую выходящая к читателю, к неискаженному читательскому восприятию. Ю. Карабчиевский прав, утверждая, что стихи его мы «изучали - не по Маяковскому. Мы изучали их по воспитательнице в детском саду, по учительнице в классе, по вожатой в лагере. Мы изучали их по голосу актера и диктора, по заголовку газетной статьи, по транспаранту в цехе родного завода и по плакату в паспортном отделе милиции».

(Из статьи «Желтая кофта» Ю. Карабчиевского» )

Задания для самостоятельной работы

1. Сопоставьте вступление к поэме Маяковского «Во весь голос» и «Необычайное приключение, бывшее с Владимиром Маяковским летом на даче» со стихотворениями А. С. Пушкина «Пророк» и «Памятник». Что общего в понимании роли поэта и поэзии в произведениях этих русских классиков? Каковы различия в подходах к теме?

2. Какие эстетические приоритеты отстаивает Маяковский в лирике раннего периода? Как он утверждает свой идеал поэзии? Подтвердите свои выводы анализом 1-2 ранних стихотворений поэта.

3. Вспомните, какие произведения называются лирико-эпическими. На примере анализа одной из поэм Маяковского покажите, как сочетаются в ней лирические и эпические элементы. («Человек», «Владимир Маяковский», «Хорошо!»).

4. Сопоставьте стихотворения «Сергею Есенину» Маяковского и «Встреча на том свете Маяковского и Есенина» (из цикла «Маяковскому») М. Цветаевой. Расскажите о взаимоотношениях двух поэтов. Что их объединяло и что разделяло?

5. Прочитайте стихотворения М. Цветаевой, А. Ахматовой, Б. Пастернака, посвященные Маяковскому. Какой предстает личность поэта в этих стихотворениях? «Чей» Маяковский вам ближе и почему?

6. На примере анализа 2-3 стихотворений Маяковского расскажите о роли рифмы в его поэтике? Приведите примеры неологизмов и объясните, на какой основе и с какой целью поэт использовал их? Расскажите о художественной роли неологизмов в поэзии Маяковского на примере одного из них.

7. Сделайте сообщение на тему: «Владимир Маяковский и поэты-футуристы». Ощутимо ли влияние футуристов в поздней лирике поэта? Подтвердите свой ответ на примере анализа 1-2 произведений.

8. Сопоставьте любовную лирику Маяковского со стихотворениями о любви поэтов XIX в. (Пушкин, Лермонтов, Тютчев, Фет, Некрасов). Обоснуйте вывод о своеобразии любовной лирики Маяковского.

9. В чем своеобразие Маяковского-сатирика? Какие явления жизни обличает поэт в дооктябрьской лирике и в произведениях 20-30-х годов? Какова в них роль метафоры и гротеска? В чем художественная сила сатирической лирики Маяковского?

10. Марина Цветаева писала о том, что стихи Маяковского надо читать «всем хором, всем ором». Как вы понимаете это утверждение? Какую роль в творчестве поэта играют ораторские и разговорные интонации?

11. Исследователи творчества Маяковского по-разному трактуют его принципы ритмической организации стиха, но почти все сходятся на том, что его стих очень разнообразен и включает в себя как ритмику силлабо-тонического стиха (ямб, хорей), так и чисто тонические стихи. Подберите 2-3 стихотворения, написанные в ритме классического ямба и хорея. С какой целью Маяковский пишет «лесенкой»? (Можете использовать для ответа статью поэта «Как делать стихи».)

12. «Предполагалось некогда экранизировать «Отцов и детей». Ставить должен был В. Э. Мейерхольд. Я спросил его, кого он собирается пригласить на роль Базарова. Он ответил: Маяковского», - вспоминал Юрий Карлович Олеша. Удивил ли вас выбор режиссера? Какие черты личности поэта и его лирического героя роднят Маяковского с Базаровым?

Темы сочинений по творчеству В. В. Маяковского

1. Своеобразие лиризма В. В. Маяковского.

2. «Мурло мещанина» в творчестве В. В. Маяковского.

3. Изображение революции в творчестве В. В. Маяковского и А. А. Блока.

4. «На несгорающем костре немыслимой любви...»

5. Мой Маяковский.

6. Маяковский - лирик!

7. Лирический герой раннего Маяковского.

8. Маяковский «о времени и о себе».

9. «Здорово в веках. Владимир!..» (М. Цветаева)

10. Тема бессмертия в творчестве В. В. Маяковского.

11. Мои любимые страницы поэзии В. В. Маяковского.

12. «Громада любовь, громада ненависть» в лирике поэта.

13. Традиции русской классики в сатире В. В. Маяковского.

14. Юмор и сатира в пьесах В. В. Маяковского «Клоп» и «Баня».

15. «Бесценных слов транжир и мот». Образ поэта в лирике В. В. Маяковского.

16. Человек и время в поэзии В. В. Маяковского.

17. «...Я себя смирял, становясь на горло собственной песне». Трагедия поэта.

18. «Ему бы при всем его голосе, внешности, дать бы при жизни хоть чуточку нежности...» (Евг. Евтушенко)

19. «Сплошное сердце».

20. Владимир Маяковский и Сергей Есенин.

21. «Я хочу быть понят моей страной...»

22. Возвращение Владимира Маяковского.

23. «Я знаю силу слов...»

24. «Светить всегда, светить везде...»

25. «Вам завещаю я сад фруктовый моей великой души...»

26. Лермонтовские мотивы в лирике Маяковского.

27. «Огромная лирическая личность» (Л. Гинзбург).

28. «Я искал ее, невиданную душу...» Образы души и сердца в лирике поэта.

29. Суетное и вечное в произведениях В. В. Маяковского.

30. «Разговор с будушим» в творчестве В. В. Маяковского.

31. «...Стихами громя обыденщины жуть...»

32. «...Душу во власть отдам рифм неожиданных рою...» О роли рифмы в стихах В. В. Маяковского.

33. «Одного боюсь - за вас, и сам, - чтоб не обмелели наши души...» (Б. В. Маяковский)

Тезисные планы сочинений

«Светить всегда, светить везде до дней последних донца...»

I. Тема поэта и поэзии в творчестве поэтических предшественников Владимира Маяковского. Пушкинское понимание роли поэта - «глаголом жечь сердца людей»; лермонтовское представление о поэте, как о «колоколе на башне вечевой во дни торжеств и бед народных»; некрасовское - «поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан» были близки Маяковскому и получили в его лирике дальнейшее развитие.

II. Традиции и новаторство в поэзии Маяковского. Маяковский как поэт серебряного века. Футуристы и Маяковский. «Поэзия, господа, не теплое одеяло, сшитое из пятачковых лоскутьев фельетонной мысли, не пишется потом филолога, выносившего в университете ямбы. Поэзия - ежедневно по-новому любимое слово» (1914 г. «Штатская шрапнель. Поэты на фугасах»).

III. «Русского футуризма нет. Есть только Владимир Маяковский. Поэт. Большой поэт» (М. Горький). Масштабность лирического героя Маяковского. Интимные переживания обретают у поэта космические измерения. Его герой приглашает на вальс Землю; «врывается к Богу» с просьбой, «чтоб обязательно была звезда», так как кому-то очень неуютно и плохо на земле и его (или ее?) необходимо успокоить, утешить; запросто зовет к себе в гости Солнце и ведет с ним за чаем неспешную беседу о делах земных и небесных; обращаясь к любимой в предсмертных неоконченных стихах, призывает:

Ты посмотри, какая в мире тишь. 
Ночь обложила небо звездной данью. 
В такие вот часы встаешь и говоришь 
Векам, истории и мирозданью.

IV. Поэт - звезда, поэт - солнце. («Я буду солнце лить свое, а ты - свое, стихами».) Свет поэзии должен служить людям нравственным ориентиром. Миссия поэта, по убеждению Маяковского, заключается в том, чтобы вобрать в себя боль миллионов и рассказать о ней миру:

Вот - я,
весь боль и ушиб.

Поэт готов отдать людям «бабочку поэтического сердца», разделить с ними их страдания и горе:

Поэт
всегда
должник вселенной,
платящий
на горе
проценты
и пени.

V. Маяковский и революция.

Приняв революцию сердцем, поэт считает необходимым поставить ей на службу свое перо. Работая в окнах РОСТА, в рекламе («Нигде, кроме как в Моссельпроме»), «шершавым языком плаката» «вылизывал поэт чахоткины плевки», в годы нэпа сатирически высмеивал «мурло мещанина», советскую бюрократию и прочую «дрянь». Во имя Отечества, «которое будет», поэт «себя смирял, становясь на горло собственной песне». В отличие от С. Есенина, готового «отдать всю душу Октябрю и Маю», но не отдавшего «лиры милой», Маяковский полностью подчинил свое творчество задаче переустройства общества.

Надо
жизнь
сначала переделать, переделав -
можно воспевать.
(Сергею Есенину)

VI. В этом одновременно сила и трагедия Маяковского. «...Этот подвижник своей совести, этот каторжанин нынешнего дня, этот нынешний день возлюбил: то есть поэта в себе превозмог», - писала М. Цветаева. Служа одному классу - «планеты пролетарию», выполняя социальный заказ, Маяковский ломал свою лирическую природу, что и привело в конечном счете к трагедии.

VII. Сегодня многие обвиняют Маяковского в том, что он служил тоталитарному режиму, прославлял жестокую и несправедливую власть. Такие упреки можно принять, хотя, думается, что это скорее не вина, а беда поэта, искренне поверившего в то, что социализм - то самое «грядущее без нищих и калек»; он разделял заблуждение многих своих современников-поэтов, впоследствии испытавших горькое разочарование («Но не эти дни мы звали, а грядущие века». А. Блок). Во всяком случае все те строки стихов Маяковского, которые ставятся ему ныне в вину, диктовало высокое бескорыстие («Мне и рубля не накопили строчки, краснодеревщики не слали мебель на дом и, кроме свежевымытой сорочки, скажу по совести, мне ничего не надо»). Слово поэта выглядит поистине «весомо, грубо, зримо», так как рождается в результате огромного творческого труда.

Поэзия -
та же добыча радия,
В грамм добыча,
в год труды...

Высокое и нелегкое право на бессмертие Маяковский оплатил «страшнейшей из амортизации- амортизацией сердца и души», самой жизнью.

«Оружия любимейшего род...»

I. Поэзия Маяковского - сложнейшее и многожанровое явление искусства. Представление о его творчестве будет неполным, если не сказать о нем как о ярчайшем русском сатирике XX века. Его имя - в одном ряду с именами таких выдающихся сатириков, как М. Зощенко, М. Булгаков, И. Ильф и Е. Петров. «Грубым гунном» врывается он в поэзию XX века, чтобы показать мир сытых, «адище города», изнанку жизни. Несовершенство миропорядка, резкое несоответствие мечты и действительности, удручающая бездуховность и пошлость «проживающих за оргией оргию», «думающих, нажраться лучше как», порождали в душе поэта гневный протест, в котором звучат «не слова - судороги, слипшиеся комом». Страстное неприятие несправедливо устроенного мира заставляет поэта крикнуть ему: «Долой!» «Долой вашу любовь», «долой ваше искусство», «долой ваш строй», «долой вашу религию» - четыре крика четырех частей» - так Маяковский сам определяет содержание своей «программной вещи» - поэмы «Облако в штанах», явившейся своеобразным итогом его дооктябрьского творчества, в котором одно из ведущих мест отведено сатире, беспощадному бичеванию тупого, самодовольного обывателя, равнодушного к искусству, красоте и абсолютно бездуховного («Нате!», «Вам!», «Гимн судье», «Гимн обеду», «Гимн взятке», «Надоело», «Мое к этому отношение», «Чудовищные похороны» и др.).

П. Темы, «напрашивающиеся на издевательство », в изобилии предоставляла Маяковскому и советская действительность. Его сатирической мишенью сделались мещане, перекрасившиеся под благонамеренных советских граждан, те, кто «наскоро оперенье переменив», засели во все учреждения, волокита, бюрократизм «прозаседавшиеся», комчванство, формализм и бездушие тех, кто провозглашал себя созидателями нового мира.

III. В стихотворении «О дряни» поэт яростно разоблачает процветающее в условиях строительства коммунизма обывательское, мещанское приспособленчество к изменившимся условиям жизни. Стремление «той или иной мрази» спрятать, прикрыть, замаскировать свою сущность звонкой революционной фразой, скрыть истинное лицо пошлости показано в этом стихотворении с язвительной издевкой. Рассуждающие о «тихоокеанских галифищах» и о «платьях с эмблемами» («без серпа и молота не покажешься в свете»), спрятавшиеся от жизни «уютные кабинеты и спаленки» представляются поэту не только омерзительными, но и опасными. Отсюда ироническое, гиперболизированное изображение быта советского чиновника и его достойной половины- «товарища Нади». Оксюморонное построение фразы: «В чем сегодня буду фигурять я на балу в Реввоенсовете?» - подчеркивает всю нелепость и претенциозность «последователей» Маркса («в алой рамочке») и исправных читателей «Известий». Стихотворение насыщено сниженной, а порой и грубой лексикой (мешанина, мурло мещанина, зады, штаны, мразь, за пианином), обнажающей истинную суть мимикрирующих обывателей.

IV. В другом, ставшем хрестоматийным, стихотворении «Прозаседавшиеся» Маяковский изображает ловко втершихся в государственный аппарат мещан уже не в домашней обстановке, а за исполнением «важных» - «бумажных» дел (уже в рифмовке этих слов заключена ирония, к концу стихотворения переходящая в сарказм). Здесь, как и во многих других сатирических произведениях, поэт от иронии переходит к беспощадному преувеличению («абсурдному гиперболизму», по выражению Маяковского). Сменяя одна другую, перед растерявшимся просителем (героем стихотворения) разворачиваются фантастические картины: совещание, посвященное покупке «склянки чернил Губкооперативом», обсуждение объединения Тео и Гукона; заседание «А-бе-ве-ге-де-е-же-зе-кома», на которое отправился неуловимый «Иван Ваныч». Заостряя фантастические образы, Маяковский доводит их до гротеска.

И вижу:
сидят людей половины.
О дьявольщина!
Где же половина другая?

Поразительно, что читатель не воспринимает картину «раздвоения» людей как нечто невероятное, нереальное, наоборот, поэт создает впечатление, что бюрократизм - явление повсеместное и будничное. Весьма удачно использовал Маяковский неологизм «прозаседавшиеся» в названии стихотворения о бездушных, бессмысленно суетящихся бюрократах. Меткое, эмоциональное, точное название стало нарицательным для определения отвратительного мира бюрократии.

V. Полным издевки и гнева голосом Маяковский подвергает осмеянию обывательские представления о красоте, изяществе, поэзии. Претензии мещан на красоту и изысканный вкус оборачиваются красивостью, пошлостью, душещипательной надсадностью («Даешь изящную жизнь», «Маруся отравилась», «Две культуры» и др.). Сатирический эффект в этих стихотворениях достигается соединением подчеркнуто поэтических, предельно изысканных образов с намеренно прозаическими, резкими, подчас грубыми. С одной стороны, «изящнаяи красивая» жизнь, одни «пардоны» и «мерси», с другой - «мерин сивый», «не мытая отродясь фигура», «красивше бельецо» и т. д. Такой контрастной по своей эмоциональной и стилевой окраске лексикой поэт оттеняет пошлость, антиэстетизм, комичность претензий на «изящную жизнь» обывателя.

Едкое осмеяние мещанства сочетается с разоблачением бюрократизма, канцелярщины. В стихотворении «Маруся отравилась» среди причин, сгубивших героиню, поэт называет не только стремление к «изящной жизни», но и унылую скуку («А сунешься в клуб - речь рвотная») и равнодушие чиновников от комсомола, которые «отреагировали» на самоубийство девушки тем, что «в ячейке об упадке поставили доклад».

VI. Логическим продолжением сатирических стихотворений, своеобразным завершением работы Владимира Маяковского в области сатиры явились его пьесы «Клоп» и «Баня», в которых почти дословно воспроизводятся ситуации, описанные в стихотворениях «Прозаседавшиеся», «О дряни», «Маруся отравилась» (в «Клопе»: «Зоя Березкина застрелилась!» - «Эх и покроют ее теперь в ячейке...»). Способы создания сатирических образов тоже сходны: в комедиях Маяковский широко использует фантастику, гротеск, иронию, смешение высокой и низкой лексики. («...Когда последовали пьесы «Клоп» и «Баня», стало действительно понятно, какой громадной лабораторной работой над словом и темой были стихи Маяковского последних лет, как мастерски использована эта работа в его первых опытах на поприще театральной прозы и какие неисчерпаемые возможности развития в них заложены». Р. Якобсон. «О поколении, растратившем своих поэтов».)

Драматургия Маяковского плодотворно развивает творческие комедийно-сатирические принципы А. С. Грибоедова, М. Е. Салтыкова-Щедрина и особенно Н. В. Гоголя. В них наглядно предстает прямая перекличка с бессмертной гоголевской комедией «Ревизор», к которой Маяковский относился как к «величайшему произведению искусства». Символическое название пьесы «Баня» соотносится с основной темой «Ревизора» - темой «чистки», «ревизии». Победоносиков в ряде ситуаций ведет себя вполне как гоголевский городничий: «Инкогнито? Понимаю!» - многозначительно говорит он «Фосфорической женщине», которую принимает за «делегата из центра». Монологи Победоносикова перед мнимым «делегатом» во многом напоминают знаменитую сцену «вранья» Хлестакова в «Ревизоре».

В этих пьесах талант Маяковского-сатирика раскрылся наиболее ярко, и не случайно, что они уже более полувека не сходят со сцен наших театров.

Разговор с будущим в творчестве Владимира Маяковского

Там за горами горя Солнечный край непочатый...
В. Маяковский

I. Маяковский и русский футуризм.

Среди многочисленных литературных течений начала XX века поэта привлекает именно футуризм (от лат. futurus - будущий), так как он весь устремлен в будущее, отрицает современное и прошлое искусство и провозглашает себя создателем новой, невиданной культуры. Маяковский приветствует «великую ломку... во всех областях красоты во имя искусства будущего». Александр Блок утверждал, что футуризм нес с собой «родимые бури и натиски».

II. Перерастание «эстетического бунта» против рутинного искусства в социальный протест.

Неприятие поэтом существующей действительности - основной мотив ранней лирики Маяковского. Объявляя себя глашатаем новых истин, поэт наталкивается на отчуждение, ибо окружающий его мир «сытых» бесчеловечен, жесток и духовно убог, отсюда трагическое одиночество поэта и беспощадная, яростная критика существующего миропорядка, призыв к его ниспровержению («Адище города», «Нате!», «Вам!», «Надоело», «Мама и убитый немцами вечер», «Облако в штанах», «Послушайте!», «Дешевая распродажа» и др.).

III. Восторженное восприятие Маяковским революции («Моя революция») объясняется прежде всего тем, что он видит в ней путь к осуществлению вековой мечты человечества, к обновлению всей жизни и воплощению гуманистического идеала. Свою мечту о преображенном грядущем мире он связывал с появлением свободного, гармоничного человека-творца, созидателя новых человеческих отношений (статья «Будетляне», поэма «Человек», «150000000», «Мистерия-буфф» и др.).

IV. Оценка событий текущей жизни с позиций грядущего: «Отечество славлю, которое есть, но трижды, которое будет». Во имя этого прекрасного будущего «без нищих и калек» поэт готов «наступить на горло собственной песне» и «шершавым языком плаката вылизывать чахоткины плевки», брать на себя самую черную и неблагодарную работу. Поэт погружается в стремительный водоворот жизни и подгоняет время, стремясь ускорить его движение вперед, к обновленному будущему («Клячу истории загоним...», «Мне бы жить и жить, сквозь годы мчась...» и др.). Малейшие ростки будущего радуют его, внушают оптимизм («Рассказ о вселении литейщика Козырева в новую квартиру», «Рассказ Хренова о Кузнецкстрое и людях Кузнецка», «Рассказ рабочего Павла Катушкина о приобретении нового чемодана», поэма «Хорошо!» и др.).

V. Реальное развитие послереволюционной действительности разительно отличалось от утопических представлений Маяковского о преображенном новом обществе. Вновь возникает разлад между мечтой и действительностью. Особенно усиливается он в годы нэпа. Одно из ведущих мест в творчестве поэта занимает сатира. Разоблачая мещанство, обывательскую пошлость и особенно бюрократизм, Маяковский борется не только с пороками современной ему советской действительности, но и «во весь голос» предупреждает об опасности, которая грозит проникнуть в грядущее. В сатирических пьесах «Клоп» и «Баня» тема будущего занимает ведущее место.

VI. С раздумьями о будущем связана у Маяковского и тема бессмертия. Мечта о грядущем воскрешении проходит через ряд его лирических стихотворений, завершаясь во вступлении к поэме «Во весь голос». По мнению Маяковского, устремленность в будущее - вообще отличительная черта истинного поэта.

VII. Страстная устремленность в будущее, мечта о преображении мира - основной мотив всей поэзии В. Маяковского. Впервые появившись в ранних его произведениях, видоизменяясь и развиваясь, он проходит через все его творчество. Особенно отчетливо звучит тема грядущего в пьесах «Клоп» и «Баня», а также в предсмертной поэме «Во весь голос». «Маяковский первый новый человек нового мира, первый грядущий. Кто этого не понял, не понял в нем ничего» (М. И. Цветаева).

Краткая библиография

Альфонсов В. Нам слово нужно для жизни. - М., 1984.
Биография Маяковского, написанная с привлечением архивных материалов, документов и воспоминаний современников.

В мире Маяковского. - М., 1984.
Сборник литературоведческих статей. Выпущен к 90-летию со дня рождения поэта.

В. Маяковский. Стихотворения, поэмы, статьи. Книга для ученика и учителя. - М., 1996.
Маяковский представлен в книге как поэт сложной, противоречивой, трагической судьбы, личность которого и по сей день вызывает бурные споры.

В. Маяковский в воспоминаниях современников. - М., 1963.
Собрание воспоминаний о жизни поэта, охватывающих период с раннего детства и до трагического конца. Среди авторов такие имена: К. И. Чуковский, П. Г. Антокольский, Л. Ю. Брик, В. Б. Шкловский, И. В. Ильинский, Д. Д. Шостакович, Н. Н. Асеев, Л. А. Кассиль и др.

Маяковский в воспоминаниях родных и друзей. - М., 1968.
О поэте рассказывают люди, близко знавшие его.

Имя этой теме: любовь! Современницы о Маяковском. - М., 1993.
Воспоминания женщин, знавших и любивших поэта.

Карабчиевский Ю. Воскресение Маяковского. - М., 1990.
В книге излагается критическая точка зрения автора на творчество Маяковского. Отдавая должное таланту поэта, Карабчиевский обвиняет его в поддержке тоталитарного режима в СССР и в конструктивности стиха.

Михайлов А. Маяковский (Жизнь замечательных людей). - М., 1988.
Большая исследовательская работа. Приведено много ранее неизвестных данных о Маяковском.

Олеша Ю. Ни дня без строчки. - М., 1965.
Писатель рассказывает о встречах с Маяковским, о дружбе с ним.

Эйхенбаум Б. О Маяковском. О литературе. - М., 1987.
Об особенностях поэтики Маяковского. Традиции и новаторство в его творчестве.

перейти к началу страницы