2i.SU

Литература

Большой справочник "РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА"

ЛИТЕРАТУРНЫЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ

Ф. М. Достоевский

ПРЕСТУПЛЕНИЕ И НАКАЗАНИЕ

Основное содержание

Часть третья

Раскольников приподнялся и сел на диване. В комнате были его мать, сестра и Разумихин. Глядя на сына, Пульхерия Александровна заплакала. Авдотья Романовна была бледна, руки ее дрожали.

- Ступайте домой... с ним, - проговорил он прерывистым голосом, указывая на Разумихина, - до завтра, завтра все...

- Но Родя, - отвечала Пульхерия Александровна, - я ни за что не уйду теперь от тебя! Я ночую здесь подле...

- Не мучьте меня! - проговорил он раздраженно.

- Я останусь при нем! - вскричал Разумихин, он явился со своего новоселья, - к черту моих гостей, без меня побудут. Там у меня дядя президентом.

- Довольно, уйдите! Не могу... Постойте. У меня мысли мешаются. Видели Лужина? Он ко мне приходил. Дуня, я сказал, что его с лестницы спущу, и прогнал к черту...

- Родя, - начала было в испуге Пульхерия Александровна, но остановилась, глядя на Дуню.

- Дуня, - с усилием продолжал Раскольников, - я этого брака не желаю.

- Брат, подумай, что ты говоришь!

- Ты выходишь за Лужина из-за меня. А я жертвы не принимаю. И потому к завтрему напиши письмо... с отказом...

- Бредит! - закричал хмельной Разумихин. - Сегодня он действительно его выгнал.

- Слышишь, сестра, - или я, или Лужин! Ступайте! - он отвернулся к стене в полном изнеможении.

Разумихин вывел женщин на лестницу, здесь Пульхерия Александровна остановилась и ни за что не хотела уходить. Разумихин настаивал на уходе, чтобы не раздражать Родиона. Он стоял с обеими дамами и, казалось, пожирал глазами Авдотью Романовну. Разумихин уговаривал их пойти на нанятую для них Лужиным квартиру и отдохнуть, а он приведет доктора, устроит его у хозяйки, а сам побудет возле больного.

- Пойдемте, маменька, - сказала Авдотья Романовна, - он верно так сделает, как обещает. Он уже помог брату, а если правда, что доктор согласится здесь ночевать, так чего же лучше?

Проводив Дуню и Пульхерию Александровну до их квартиры, Разумихин быстро пошел к Родиону, узнал, что он спит, и вернулся, чтобы доложить об этом:

- Какой расторопный и преданный молодой человек! - воскликнула чрезвычайно обрадованная Пульхерия Александровна.

- Кажется, славная личность! - с некоторым жаром ответила Авдотья Романовна.

Разумихин был смешон с своею внезапною спьяну загоревшеюся страстью к Авдотье Романовне, но его можно было понять. Она была замечательно хороша собой - высокая, удивительно стройная, сильная, самоуверенная. Лицом она была похожа на брата, ее можно было назвать красавицей. Волосы у нее были темно-русые, немного светлей, чем у брата; глаза почти черные, сверкающие, гордые и в то же время иногда, минутами, необыкновенно добрые. Хотя она была бледна, лицо ее сияло свежестью и здоровьем. Рот у ней был немного мал, нижняя же губка, свежая и алая, чуть-чуть выдавалась вперед, вместе с подбородком, единственная неправильность в этом прекрасном лице, но придававшая ему особенную характерность и, между прочим, как будто надменность. Понятно, горячий, откровенный, простоватый, честный, сильный, как богатырь, и пьяный Разумихин, никогда не видавший ничего подобного, с первого взгляда потерял голову.

Разумихин вытащил с новоселья и привел к ним Зосимова, который за десять минут успел совершенно успокоить Пульхерию Александровну и Дуню. Затем молодые люди пошли на квартиру к Раскольникову, чтобы эту ночь быть ближе к больному.

Озабоченный и серьезный, проснулся Разумихин на другой день в восьмом часу. Много новых и непредвиденных недоумений очутилось вдруг у него в это утро. Он помнил все вчерашнее до последних подробностей и понимал, что с ним совершилось что-то необыденное, доселе совсем неизвестное ему. В то же время он ясно сознавал, что мечта, загоревшаяся в голове его, в высшей степени неосуществима.

И, однако ж, одеваясь, он осмотрел свой костюм тщательней обыкновенного.

Ровно в девять часов Разумихин явился в нумера Бакалеева. Обе дамы ждали его давным-давно с нетерпением.

Пульхерия Александровна так и бросилась к нему, схватила его за обе руки и чуть не поцеловала их. Он робко глянул на Авдотью Романовну, но и в ее надменном лице было в эту минуту такое выражение признательности и дружества, такое полное и неожиданное им уважение (вместо насмешливых-то взглядов и невольного, худо скрываемого презрения!), что ему слишком стало конфузливо. Услышав, что «еще не просыпался», но «все отлично», они несколько успокоились.

Пульхерия Александровна засыпала Разумихина вопросами о своем сыне:

- Что он любит и что не любит? Всегда ли он такой раздражительный? Что имеет теперь на него особенное влияние? Ведь я совсем не таким его ожидала встретить, Дмитрий Прокофьич!

- Да что вам сказать? Полтора года я Родиона знаю: угрюм, мрачен, надменен и горд; в последнее время мнителен. Великодушен и добр. Чувств своих не любит высказывать и скорей жестокость сделает, чем словами выскажет сердце. Не дослушивает, что говорят. Никогда не интересуется тем, чем все в данную минуту интересуются. Мне кажется, ваш приезд будет иметь на него спасительнейшее влияние.

- Ах, дай-то Бог! - вскричала Пульхерия Александровна.

А Разумихин глянул, наконец, пободрее на Авдотью Романовну. Одета она была в какое-то темненькое из легкой материи платье, а на шее был повязан белый прозрачный шарфик. По многим признакам Разумихин тотчас же заметил, что обстановка обеих женщин до крайности бедная.

- А знаете ли вы что-нибудь об истории с женитьбой брата на дочке хозяйки квартиры? - спросила Авдотья Романовна.

- Ничего особенного. Узнал я только, что брак этот, совсем уж слаженный и несостоявшийся лишь за смертию невесты, был самой матери, госпоже Зарницыной не по душе. Кроме того, говорят, невеста была собой даже не хороша, то есть, говорят, даже дурна... и такая хворая, и... странная... а впрочем, кажется, с некоторыми достоинствами. Непременно должны были быть какие-нибудь достоинства; иначе понять ничего нельзя...

- Я уверена, что она достойная была девушка, - коротко заметила Авдотья Романовна.

А между тем Пульхерия Александровна, видимо, хотела еще что-то спросить, но находилась в нерешительности. Наконец она заговорила.

- Вот в чем дело, - заторопилась она, - сегодня, очень рано, очень рано, мы получили от Петра Петровича записку. Вот прочитайте. Я не знаю, как поступить... может, вы что посоветуете.

Разумихин развернул записку.

«Милостивая государыня Пульхерия Александровна, имею честь вас уведомить, что, по происшедшим внезапным задержкам, встретить вас не мог, послав с этой целью человека. Буду же иметь честь посетить вас ровно в восемь часов вечера в вашей квартире. Причем осмеливаюсь присовокупить убедительную просьбу мою, чтобы при этом посещении Родион Романович ужене присутствовал, так как он беспримерно и неучтиво обидел меня при посещении его в болезни. Имею честь предуведомить, что если, вопреки просьбе, встречу Родиона Романовича, то принужден буду немедленно удалиться, и тогда пеняйте уже на себя. Пишу же в том предположении, что Родион Романович, казавшийся при посещении моем столь больным, через два часа вдруг выздоровел, а стало быть, выходя со двора, может и к вам прибыть. Утвержден же в том собственными глазами, в квартире одного, разбитого лошадьми пьяницы, от сего умершего, дочери которого, девице отъявленного поведения, выдал вчера до двадцати пяти рублей, под предлогом похорон, что весьма меня удивило, зная, при каких хлопотах собирали вы сию сумму. При сем, свидетельствую мое особое почтение уважаемой Авдотье Романовне, прошу принять чувства почтительной преданности вашего покорного слуги.

П. Лужин».

- Что же мне теперь делать, Дмитрий Прокофьич? - заговорила Пульхерия Александровна, чуть не плача. - Ну как я предложу Роде не приходить. Да он нарочно придет, как узнает...

- Поступите так, как решит Авдотья Романовна, - спокойно и тотчас же отвечал Разумихин.

- Ах, пора!.. Пора, Дунечка, пора!- тревожно засуетилась мать. - А то Родя подумает, что мы со вчерашнего сердимся.

III

- Здоров, здоров! - весело крикнул навстречу входящим Зосимов. Раскольников сидел совсем одетый и даже тщательно вымытый и причесанный, чего уже давно с ним не случалось.

Действительно, он был почти здоров, особенно в сравнении со вчерашним. Снаружи он походил как бы на раненого человека или вытерпливающего какую-нибудь сильную физическую боль: брови его были сдвинуты, губы сжаты, взгляд воспаленный. Впрочем, и это бледное и угрюмое лицо озарилось на мгновение как бы светом, когда вошли мать и сестра.

- Я так даже подивился на него сегодня, - начал Зосимов, очень обрадовавшись пришедшим. - Дня через три-четыре совсем будет как прежде. Теперь вам можно сказать, что ваше выздоровление зависит от вас самих. Главное - это устранить причину вашего болезненного состояния. Я этой причины не знаю. Мне кажется, начало вашего расстройства совпадает отчасти с выходом вашим из университета.

- Да, да, вы совершенно правы... вот я поскорей поступлю в университет, и тогда все пойдет... как по маслу...

Зосимов удалился.

- Маменька, и ты, Дунечка, я хотел к вам первый прийти, - обратился Раскольников к родным. - Меня платье задержало, кровь надо было замыть. Не беспокойтесь. Это оттого, что вчера, когда я шатался несколько в бреду, я наткнулся на одного раздавленного человека... чиновника одного... Ну и запачкался в крови, когда помогал нести его... Кстати, маменька, я одну непростительную вещь вчера сделал; подлинно не в своем был уме. Я вчера все деньги, которые вы мне прислали, отдал... его жене... на похороны. Чахоточная, жалкая женщина... трое маленьких сирот, голодные... в доме пусто... и еще одна дочь есть... Я, впрочем, права не имел никакого, сознаюсь, особенно зная, как вам самим эти деньги достались. Чтобы помогать, надо сначала право такое иметь. - Он рассмеялся. - Так ли, Дуня?

- Нет, не так, - твердо ответила Дуня.

- У вас я, маменька, прощения прошу.

- Полно, Родя, я уверена, все, что ты делаешь, все прекрасно! - сказала обрадованная мать... - Знаешь, Родя, - заторопилась Пульхерия Александровна. - Марфа Петровна Свидригайлова умерла. Представь себе, скоропостижно! Вообрази, этот ужасный человек, ее муж, кажется, и был причиной ее смерти. Говорят, он ее избил!

- Гм! А впрочем, охота вам о таком вздоре рассказывать, - раздражительно проговорил вдруг Раскольников. - Да вот что, Дуня, - начал он серьезно и сухо, - я, конечно, прошу у тебя за вчерашнее прощения, но я долгом считаю опять тебе напомнить, что от главного моего я не отступлюсь. Или я, или Лужин.

- Брат, - твердо и тоже сухо отвечала Дуня, - во всем этом есть ошибка с твоей стороны. Я просто для себя выхожу. Я намерена честно исполнить все, что он от меня ожидает, я, стало быть, его не обманываю. Затем я буду рада, если удастся быть еще полезной своим родным. Маменька, покажите брату письмо Петра Петровича.

Раскольников прочитал письмо.

- Так как же ты решаешь, Родя? - спросила Пульхерия Александровна. - Вот Петр Петрович пишет, чтобы тебя не было вечером у нас и что он уйдет...

- Это уж не мне решать, а Дуне. А я сделаю, как вам лучше, - прибавил он сухо.

- Я решила, Родя, просить тебя быть у нас на этом свидании, - сказала Дуня, - придешь?

- Приду.

- Я и вас тоже прошу быть у нас в восемь часов, - обратилась она к Разумихину. - Маменька, я их тоже приглашаю.

- И прекрасно, Дунечка, как вы решили, так пусть и будет...

В эту минуту дверь тихо отворилась, и в комнату, робко озираясь, вошла одна девушка. Раскольников не узнал ее с первого взгляда. Это была Софья Семеновна Мармеладова. Она сконфузилась, потерялась, оробела, как маленький ребенок, и даже сделала было движение уйти назад.

- Ах... это вы?..- сказал Раскольников и сам смутился, - я вас совсем не ожидал. Вы, верно, от Катерины Ивановны.

Соня чуть не дрожала от страху.

- Я... я... зашла на одну минуту, простите, что вас обеспокоила, - заговорила она, запинаясь. - Катерина Ивановна приказала вас очень просить быть завтра на отпевании... на Митрофаниевском, а потом у нас... у ней... откушать... Честь ей сделать. Она велела просить.

Соня запнулась и замолчала.

- Постараюсь непременно... - отвечал Раскольников. - Маменька, - сказал от твердо и настойчиво, - это Софья Семеновна Мармеладова, дочь того самого несчастного господина, которого вчера в моих глазах раздавили лошади и о котором я уже вам говорил...

Пульхерия Александровна взглянула на нее и слегка прищурилась.

Во время разговора Раскольников пристально рассматривал Соню. Её даже нельзя было назвать и хорошенькою, но зато голубые глаза ее были такие ясные, и, когда оживлялись они, выражение лица ее становилось такое доброе и простодушное, что невольно привлекало к ней.

Раскольников усадил Соню.

- Вы нам все вчера отдали! - проговорила вдруг Сонечка каким-то сильным и скорым шепотом, вдруг опять сильно потупившись. Губы и подбородок ее запрыгали. Она была поражена бедной обстановкой Раскольникова. Последовало молчание. Глаза Дунечки как-то прояснели, а Пульхерия Александровна даже приветливо посмотрела на Соню.

- Родя, - сказала она, вставая, - мы, разумеется, вместе обедаем, мы уходим, а то мы тебя утомили...

- Да, да, приду, - отвечал он.

- И вы, Дмитрий Прокофьич, приходите, - пригласила Дуня.

- Господи, Дунечка! - заговорила Пульхерия Александровна, когда они вышли на улицу. - Подумай только, в каком мы теперь положении! Ну что, если Петр Петрович откажется?

- Так чего же он после этого будет стоить! - резко и презрительно отвечала Дунечка.

- Да и девица эта смущает меня, - продолжала мать. - Петр Петрович так об ней пишет.

- Мало ли что пишет! Об нас тоже говорили, да и писали, забыли, что ль? А Петр Петрович негодный сплетник, - вдруг отрезала Дунечка.

- Вот что, у меня до тебя дело... - сказал Раскольников Разумихину, отводя его к окошку.

- Так я скажу Катерине Ивановне, что вы придете... - заторопилась уйти Соня.

- Сейчас, Софья Семеновна, у нас нет секретов, - обращаясь к Разумихину, он продолжал. - Ты ведь знаешь этого... Как его!.. Порфирия Петровича?

- Еще бы! Родственник. А что такое? - прибавил тот с любопытством.

- Ведь он ведет это дело... по этому убийству...

- Да... ну? - Разумихин выпучил глаза.

- Он закладчиков опрашивает, а там у меня тоже заклады есть, так, дрянцо, однако ж сестрино колечко, которое она мне на память подарила, когда я сюда уезжал, да отцовские серебряные часы. Единственная вещь, что после отца уцелела. Они больны сделаются, если эти вещи пропадут! Женщины! Так вот как быть, научи! Знаю, что надо бы в часть заявить, а не лучше ли самому Порфирию, а? Дело-то поскорее бы обделать. Увидишь, еще до обеда маменька спросит!

- Отнюдь не в часть и непременно к Порфирию! - крикнул в каком-то необыкновенном волнении Разумихин. - Идем сейчас, здесь близко, два шага, наверное застанем!

- Пожалуй... идем...

Все трое вышли на улицу. Соня была ужасно рада, что наконец ушла. Она не заметила в эту минуту одного незнакомого ей господина, прилежно следившего за ней и провожавшего ее по пятам. Это был человек лет пятидесяти, росту повыше среднего, с широкими и круглыми плечами, что придавало ему несколько сутуловатый вид. Был он щегольски одет и смотрел осанистым барином. В руках его была красивая трость, а руки были в свежих перчатках. Широкое, скуластое лицо его было довольно приятно, и цвет лица был свежий, не петербургский. Волосы его, очень еще густые, были совсем белокурые и чуть-чуть разве с проседью, а широкая, густая борода, спускавшаяся лопатой, была еще светлее головных волос. Глаза его были голубые и смотрели холодно, пристально и вдумчиво, губы алые. Вообще это был отлично сохранившийся человек и казавшийся гораздо моложе своих лет.

«Ба!» - пробормотал барин, следуя за Соней, когда она вошла в тот же дом, в который нужно было и ему. Она прошла в третий этаж и позвонила в девятый номер, на дверях которого было написано мелом «Капернаумов портной». Незнакомец позвонил в восьмой номер.

- Вы у Капернаумова стоите! - сказал он, смотря на Соню и смеясь. - А я здесь, рядом с вами, у мадам Ресслих.

Соня ничего не ответила.

Разумихин и Раскольников по дороге к Порфирию оживленно беседовали. «Важнее всего, знает Порфирий иль не знает, что я вчера у этой ведьмы в квартире был и про кровь спрашивал? Это надо узнать, по лицу узнать; и-на-че... хоть пропаду, да узнаю!» - напряженно думал Раскольников.

- А знаешь что? - вдруг обратился он к Разумихину с плутоватой улыбкой. - Я, брат, заметил, что ты в каком-то необыкновенном волнении состоишь, краснел даже.

- Какая ты свинья, однако ж!

- Ромео! Да ты вымылся сегодня? Когда это бывало?

- Свинья!!!

Раскольников до того смеялся, что, казалось, уж и сдержаться не мог, так со смехом и вступил в квартиру Порфирия Петровича.

- Ни слова тут, или я тебя... размозжу! прошептал в бешенстве Разумихин.

Он вошел с таким видом, как будто изо всей силы сдерживался, чтобы не прыснуть как-нибудь со смеху. За ним, с совершенно опрокинутою и свирепою физиономией, красный, как пион, долговязо и неловко, вошел стыдящийся Разумихин. Необыкновенная свирепость, с которою принимал этот смех Разумихин, придавала всей этой сцене вид самой искренней веселости и, главное, натуральности.

Хозяин стоял посередине комнаты и вопросительно глядел на молодых людей. Это был человек лет тридцати пяти, росту пониже среднего, полный и даже с брюшком, выбритый, без усов и без бакенбард, с плотно выстриженными волосами на большой круглой голове, как-то особенно выпукло закругленной на затылке. Пухлое, круглое и немного курносое лицо его было цвета больного, темно-желтого, но довольно бодрое и даже насмешливое. Оно было бы даже и добродушное, если бы не мешало выражение глаз, с каким-то жидким водянистым блеском, прикрытых почти белыми, моргающими, точно подмигивая кому, ресницами. Взгляд этих глаз как-то странно не гармонировал со всею фигурой и придавал ей нечто гораздо более серьезное, чем с первого взгляда можно было от нее ожидать.

Порфирий Петрович тоже засмеялся, но очевидно было, что ему надо объяснений. В углу на стуле сидел Заметов, привставший при входе гостей.

- Ей-богу, не знаю, чего он на меня взбесился.

- Шабаш! - сказал Разумихин, - все дураки; к делу: вот приятель мой Родион Романыч Раскольников познакомиться пожелал, да и дельце малое до тебя имеет.

Порфирий Петрович сразу же усадил Раскольникова и приготовился слушать. Услышав, что Раскольников беспокоится о закладе, Порфирий отвечал с деловым видом:

- Вам следует подать объявление в полицию о том-с, что, известившись о таком-то происшествии, вы просите, в свою очередь, уведомить следователя, которому поручено дело, что такие-то вещи принадлежат вам и что вы желаете их выкупить...

- То-то и дело, что я, в настоящую минуту, - как можно больше постарался законфузиться Раскольников, - совсем не при деньгах... я беспокоюсь, чтобы они не пропали.

- Это все равно-с, - ответил Порфирий Петрович, холодно принимая разъяснения о финансах, - а впрочем, можно вам и прямо, если захотите, написать ко мне.

И вдруг Порфирий Петрович как-то явно насмешливо посмотрел на него или так показалось Раскольникову.

Раскольников побожился бы, что он ему подмигнул, черт знает для чего. «Знает!» - промелькнуло в нем как молния.

- Вещи ваши ни в каком случае и не могли пропасть, - спокойно и холодно продолжал Порфирий. - Ведь я уже давно вас здесь поджидаю.

Раскольников вздрогнул.

- Ваши обе вещи, кольцо и часы, были у ней в одну бумажку завернуты, а на бумажке ваше имя карандашом обозначено, ровно как и число, когда она их от вас получила... Почти все закладчики у меня уже были, только вы одни не изволили пожаловать, - сказал Порфирий с чуть приметным оттенком насмешливости.

- Я не совсем был здоров.

- Я об этом слышал-с. Слышал даже, что уж очень были чем-то расстроены. Вы и теперь как будто бледны?

- Совсем не бледен... напротив, совсем здоров! - грубо и злобно отрезал Раскольников, вдруг переменяя тон.

- Не совсем здоров! - подхватил Разумихин. - До вчерашнего дня чуть не без памяти бредил... Веришь, Порфирий, сам едва на ногах, а чуть только мы, я да Зосимов, вчера отвернулись, - оделся и удрал потихоньку и куролесил где-то чуть не до полночи, и это в совершеннейшем, я тебе скажу, бреду, можешь ты это представить! Замечательнейший случай!

- И неужели в совершеннейшем бреду? Скажите пожалуйста! - покачал головою Порфирий.

- Э, вздор! Не верьте! А впрочем, ведь вы и без того не верите! - слишком уж со зла сорвалось у Раскольникова. - Я от них убежал квартиру нанять, чтоб они меня не сыскали, и денег кучу с собой захватил. Вон господин Заметов видел деньги-то.

- А сегодня сказывал мне Никодим Фомич, - заметил Порфирий Петрович, - что встретил вас вчера уж очень поздно в квартире одного, раздавленного лошадьми чиновника.

- Последние деньги на похороны вдове отдал! - заговорил Разумихин. - Захотел помочь - дай пятнадцать, дай двадцать рублей, ну да хоть пять целковых себе оставь, а то все двадцать пять так и отвалил!

- А может, я где-нибудь клад нашел, а ты не знаешь. Вот я вчера и расщедрился...

Мысли крутились, как вихрь, в голове Раскольникова, он был ужасно раздражен. «Главное, даже и не скрываются и церемониться не хотят! А по какому случаю, коль меня совсем не знаешь, говорил ты обо мне с Никодимом Фомичом? Стало быть, следят за мной, как стая собак, откровенно в рожу и плюют!» - дрожал он от бешенства.

- У меня, брат, со вчерашнего твоего новоселья голова болит... - сказал Порфирий Петрович совсем другим тоном Разумихину.

- А чем закончился вчерашний спор? Я ведь вас на самом интересном пункте бросил? Кто победил?

- Да никто, разумеется.

- Вообрази, Родя, что вчера съехали на вопрос есть или нет преступление? - заспешил Разумихин. - Слушай и скажи свое мнение. Началось с воззрения социалистов. Они считают, что преступление есть протест против ненормальности социального устройства - и только, и ничего более, и никаких причин больше не допускается. Отсюда прямо следует, что если общество устроить нормально, то разом и все преступления исчезнут, и все в один миг станут праведными. Натура не берется в расчет, Порфирий нарочно вчера их поддерживал, такой притворщик.

- В самом деле вы такой притворщик? - спросил небрежно Раскольников.

- А вы думали, нет? Подождите, я и вас проведу! Нет, видите ли-с, я вам всю правду скажу. По поводу всех этих вопросов, преступлений, среды мне вспомнилась теперь одна ваша статейка. Два месяца назад имел удовольствие в «Периодической речи» прочесть.

- Браво, Родька! А я и не знал! - вскричал Разумихин. - Сегодня же в читальню забегу.

- Вы рассматривали, помнится, психологическое состояние преступника в продолжение всего хода преступления. Вы настаиваете, что акт исполнения преступления сопровождается всегда болезнию. Но меня, собственно, в статье заинтересовала одна мысль о том, что существуют люди, которые имеют полное право совершать преступление.

Раскольников усмехнулся усиленному и умышленному искажению своей мысли.

- Дело в том, что в вашей статье все люди делятся на два разряда: на «обыкновенных» и «необыкновенных». Обыкновенные должны жить в послушании и не имеют права переступать закона, потому что они, видите ли, обыкновенные. А необыкновенные имеют право делать всякие преступления и всячески преступать закон, собственно потому они и необыкновенные. Так у вас, кажется, если только не ошибаюсь?

- Это не совсем так у меня, - начал Раскольников. - Впрочем, признаюсь, вы почти верно изложили мою мысль. Разница единственно в том, что я вовсе не настаиваю, чтобы необыкновенные люди непременно должны творить всякие бесчинства, как вы говорите. Я просто-напросто намекнул, что «необыкновенный» человек имеет право... то есть не официальное право, разрешить своей совести перешагнуть... через иные препятствия, и единственно в том только случае, если исполнение его идеи (иногда спасительной, может быть, для всего человечества) того потребует. Далее, помнится мне, я развиваю мысль, что все... ну, например, хоть законодатели и установители человечества, начиная с древнейших, продолжая Ликургами, Солонами, Магометами, Наполеонами и далее, все до единого были преступниками, уже тем одним, что, давая новый закон, тем самым нарушали старый, свято чтимый обществом и от отцов перешедший. И уж конечно, не останавливались и перед кровью. Именно в этом смысле я делю людей на два разряда. Первый разряд всегда - господин настоящего, второй разряд - господин будущего. Первые сохраняют мир и приумножают его численно; вторые двигают мир и ведут его к цели. И те и другие имеют совершенно одинаковое право существовать.

- Веруете вы в Бога? - спросил Порфирий Петрович.

- Верую, - ответил Раскольников, поднимая глаза на Порфирия.

- И-и в воскресение Лазаря веруете?

- Ве-верую. Зачем вам это?

- Буквально веруете?

- Буквально.

- Да что вы оба, шутите, что ль? - вскричал наконец Разумихин. - Морочите вы друг друга иль нет? Сидят и один над другим подшучивают! Ты серьезно, Родя?

Раскольников молча поднял на него свое бледное и почти грустное лицо и ничего не ответил. И странною показалась Разумихину, рядом с этим тихим и грустным лицом, нескрываемая, навязчивая, раздражительная и вежливая язвительность Порфирия.

- Ну, брат, если действительно это серьезно, то мысль твоей статьи заключается в разрешении крови по совести, это... это, по-моему, страшнее, чем официальное разрешение кровь проливать по закону...

- Совершенно справедливо, страшнее-с, - отозвался Порфирий. - Меня тут вот какие случаи беспокоят! Ну как какой-нибудь муж али юноша вообразит, что он Ликург или Магомет... будущий, разумеется, да и давай устранять к тому все препятствия... Предстоит, дескать, далекий поход, а в поход деньги нужны... ну и начнет добывать себе для похода... знаете?

- Я должен согласиться, - спокойно отвечал Раскольников, - такие случаи действительно должны быть. Глупенькие тщеславные особенно на эту удочку попадаются; молодые в особенности.

- Вот видите-с. Ну так как же-с?

- Да и так же, - усмехнулся Раскольников, - не я в этом виноват. Так есть и будет всегда. Так что же? Общество ведь слишком обеспечено ссылками, тюрьмами, судебными следователями, каторгами, - чего беспокоиться? И ищите вора!

- Ну, а коль сыщем?

- Туда ему и дорога.

- Ну-с, а насчет его совести-то?

- У кого есть она, тот страдай, коль сознает ошибку. Это и наказание ему, опричь каторги.

- А вот вы, когда вашу статейку-то сочиняли, ведь уж быть того не может, хе, хе! чтобы вы сами себя не считали, ну хоть на капельку, тоже человеком «необыкновенным» в вашем смысле.

- Очень может быть, - презрительно ответил Раскольников.

Разумихин сделал движение.

- А коль так-с, то неужели вы бы сами решились, ну там, ввиду житейских каких-нибудь неудач и стеснений и для споспешествования как-нибудь всему человечеству, перешагнуть через препятствие-то?.. Ну, например, убить и ограбить?..

И он как-то вдруг опять подмигнул ему левым глазом, рассмеялся неслышно, - точь-в-точь как давеча.

- Если б я и перешагнул, то уж, конечно бы, вам не сказал, - с вызывающим, надменным презрением ответил Раскольников.

- Нет-с, это ведь я так только интересуюсь, собственно, для уразумения вашей статьи, в литературном только отношении-с...

«Фу, как это явно и нагло!» - с отвращением подумал Раскольников.

Прошла минута мрачного молчания. Раскольников повернулся уходить.

- Вы уж уходите! - ласково проговорил Порфирий, чрезвычайно любезно протягивая руку. - Очень, очень рад знакомству. А насчет вашей просьбы не имейте и сомнения. Так-таки и напишите, как я вам говорил. Да лучше всего зайдите ко мне сами... как-нибудь на днях... да хоть завтра.

- Вы хотите меня официально допрашивать? - резко спросил Раскольников.

- Зачем же-с? Покамест это вовсе не требуется.

Порфирий Петрович проводил гостей до самой двери чрезвычайно любезно. Оба вышли мрачные и хмурые на улицу и несколько шагов не говорили ни слова.

Они подходили уже к нумерам Бакалеева, как вдруг Раскольников сказал:

- Ступай один, я сейчас ворочусь.

- Куда ты? Мы уже пришли.

- Мне надо, надо. Дело... приду через полчаса... Скажи там.

Разумихин некоторое время угрюмо стоял возле дома и смотрел, как Родион быстро шагал к своему переулку.

Раскольников вошел в свою незапертую комнату, закрылся на крюк и бросился в угол. Он тщательно обследовал дыру под обоями, в которой прятал старухины вещи, ничего не найдя, встал и глубоко перевел дыхание.

Он стоял как бы в задумчивости, и странная, приниженная, полубессмысленная улыбка бродила на губах его. Мысли его путались. Задумчиво сошел он под ворота.

- Да вот они сами! - крикнул громкий голос. Он поднял голову.

Дворник указывал прямо на него какому-то невысокому человеку, с виду похожему на мещанина.

- Что такое? - спросил Раскольников.

Мещанин оглядел его исподлобья, потом медленно повернулся и, не сказав ни слова, пошел прочь.

- Да что такое! - вскричал Раскольников и бросился вслед. Он скоро догнал его.

- Вы меня спрашивали... у дворника! - проговорил он негромко.

Мещанин не дал ответа и даже не поглядел.

- Да что вы... приходите спрашивать и молчите?

Мещанин посмотрел на Раскольникова зловещим мрачным взглядом и проговорил:

- Убивец!

Ноги Раскольникова вдруг ослабели, сердце на мгновение замерло.

- Да что вы... кто убийца?- пробормотал Раскольников едва слышно.

- Ты убивец, - произнес тот еще раздельнее и внушительнее и прямо глянул в бледное лицо Раскольникова. Потом поворотил за угол и пошел не оглядываясь. Раскольников остался на месте.

Тихим, ослабевшим шагом, с дрожащими коленами, как бы ужасно озябший воротился Родион в свою каморку и обессиленный лег. Он ни о чем не думал, услышав в коридоре голос Разумихина, закрыл глаза и притворился спящим. Послышался шепот Настасьи:

- Не замай, пущай выспится.

«Я должен был это предвидеть, - думал он с горькой усмешкой. - Старушонка вздор! Старуха, пожалуй, ошибка, не в ней дело! Старуха была только болезнь... я переступить скорее хотел... я не человека убил, я принцип убил!»

Он забылся; странным показалось ему, что он не помнит, как мог он очутиться на улице. Вдруг он увидел, что на тротуаре стоит человек и машет ему рукой. Потом человек повернулся и как ни в чем не бывало, опустив голову, пошел. Раскольников пошел за ним. Он узнал человека, это был давешний мещанин. Следуя за ним, Раскольников оказался в старухиной квартире. В углу за висящим салопом он нашел сидящую на стуле старуху, высвободил из петли топор и ударил ее по темени, раз и другой. Но странно: она даже не шевельнулась от ударов, точно деревянная. Вдруг ему показалось, что из соседней комнаты раздается смех и шепот. Бешенство одолело его: изо всей силы начал он бить старуху по голове, но с каждым ударом топора смех и шепот становились все слышнее и слышнее, а старуха вся так и заколыхалась от хохота. Он бросился бежать, но прихожая была уже полна людей. Сердце стеснилось, ноги не двигались... Он хотел вскрикнуть и проснулся.

Приоткрыв глаза, он увидел в комнате незнакомого ему человека. Некоторое время Раскольников притворился спящим, наконец это стало невыносимо.

- Ну, говорите, чего вам надо?

- Позвольте отрекомендоваться - Аркадий Иванович Свидригайлов.

Часть четвертая

Осторожно и недоверчиво всматривался он в неожиданного гостя.

- Свидригайлов? Быть не может! - проговорил он.

Казалось, гость совсем не удивился этому восклицанию.

- Да, я тот, что в своем доме преследовал беззащитную девушку и «оскорблял ее своими гнусными предложениями», - заговорил он. - Оправдывать себя считаю излишним. Ну, а как я не изверг, а сам жертва? Ведь предлагая моему предмету бежать в Америку или Швейцарию, я, может, самые почтительнейшие чувства при сем питал.

- Да совсем не в этом дело, - с отвращением перебил Раскольников, - просто-напросто вы противны независимо от того, жертва вы или не жертва, с вами не хотят знаться.

- Вследствие двух причин я к вам зашел: во-первых, лично познакомиться пожелал, так как много наслышан о вас; а во-вторых, рассчитываю на вашу помощь в одном предприятии, прямо касающемся интереса вашей сестрицы Авдотьи Романовны.

- Плохо рассчитываете, - перебил Раскольников. - Марфу-то Петровну вы, говорят, уходили?

- А вы и об этом слышали? Ну, насчет этого вашего вопроса могу сказать, моя собственная совесть в высшей степени спокойна на этот счет. Умерла она от купания сейчас после плотного обеда, с выпитой чуть не бутылкой вина. Медицинское следствие обнаружило апоплексию.

Раскольников засмеялся.

- Да чему вы смеетесь? Я ударил всего только два раза хлыстиком, даже следов не оказалось. А Марфа Петровна, пожалуй, и рада была этому. История по поводу вашей сестрицы истощилась, рассказывать нечего. Марфа Петровна уже третий день принуждена была сидеть дома. А тут такой подарок. За все наши семь лет хлыст я употребил только два раза (если не считать третьего случая, весьма, впрочем, двусмысленного). А вы уж думали, я изверг, ретроград, крепостник.

Раскольникову пришло в голову встать и уйти, но вдруг ему стало ясно, что перед ним на что-то твердо решившийся человек.

- Вы, наверное, несколько дней ни с кем не говорили? - спросил он.

- Почти так. Откровенно скажу: очень скучно. Хотя в городе у меня много знакомых. Посадили меня в тюрьму за долги, тут и подвернулась Марфа Петровна и выкупила меня за тридцать тысяч сребреников. Сочетались мы с ней законным браком, и увезла она меня в деревню. И заметьте, все это время документ против меня держала на тридцать тысяч, чтобы не взбунтовался. Только в прошлом году на именины возвратила, да еще и примечательную сумму подарила.

- Вы по Марфе Петровне, кажется, очень скучаете?

- Я? Может быть.

- Позвольте вас просить поскорее объяснить ваше дело, а то я собираюсь уже уходить.

- Извольте. Ваша сестрица за господина Лужина выходит. Он Авдотье Романовне не пара.

- Нельзя ли покороче.

- Прибыв сюда и решившись теперь предпринять некоторый... вояж, я желаю перед этим с вашей помощью повидаться с Авдотьей Романовной в вашем присутствии и объяснить, почему ей невыгодно выходить за господина Лужина. Затем, испросив у нее извинения в этих всех неприятностях, я попросил бы позволения предложить ей десять тысяч рублей и таким образом обеспечить разрыв с Лужиным.

- Но вы действительно сумасшедший! - вскричал Раскольников. - Как вы смеете так говорить!

- Уж вы передайте сказанное Авдотье Романовне. А если не передадите, то я сам буду добиваться встречи с ней. Ах да! Ведь вот что забыл! Передайте ей, что в завещании Марфы Петровны она упомянута в трех тысячах. Недели через две-три Авдотья Романовна может эти деньги получить.

- Вы правду говорите?

- Правду. Передайте. Ну-с, ваш слуга. Выходя, Свидригайлов столкнулся в дверях с Разумихиным.

Было уже почти восемь часов; оба спешили к Бакалееву, чтобы прийти раньше Лужина.

В коридоре они с ним столкнулись, все трое вошли вместе. Только Петр Петрович для приличия замешкался в прихожей. Все расселись за круглым столом, на котором кипел самовар.

Наступило мгновенное молчание.

- Надеюсь, путешествие прошло благополучно? - официально обратился Лужин к Пульхерии Александровне.

- Слава Богу, Петр Петрович, - ответила она.

- Весьма приятно-с. И Авдотья Романовна тоже не устали?

- Я-то молода и сильна, мне ничего, а мамаше так очень тяжело было, - сказала Дунечка.

Все опять замолчали. Пульхерия Александровна затревожилась.

- Марфа Петровна умерла, вы слыша-ли? - начала она.

- Как же, слышал. Слышал еще, что Аркадий Иванович Свидригайлов, немедленно после похорон супруги, отправился поспешно в Петербург.

- Господи! Да неужели он и тут не оставит Дунечку в покое! - вскрикнула Пульхерия Александровна. - Я уверена, что он был причиною смерти Марфы Петровны.

- Он сейчас приходил ко мне, - сказал вдруг Раскольников. - Он просил меня помочь ему увидеться с тобой, Дуня, в моем присутствии. У него к тебе есть одно предложение, о котором я скажу после. Кроме того, он положительно уведомил меня, что Марфа Петровна оставила тебе по завещанию три тысячи рублей.

- Это действительно правда, - сорвалось у Лужина, - он вынул часы, посмотрел на них и собрался уходить.

- Останьтесь, Петр Петрович, - сказала Дуня, - ведь вы были намерены просидеть вечер. К тому же вы сами писали, что желаете о чем-то объясниться с маменькой.

- Точно так-с, Авдотья Романовна, но моя капитальная и убедительнейшая просьба не была исполнена...

- Просьба ваша, чтобы брата не было при нашем свидании, не выполнена по моему настоянию. Вы писали, что оскорблены им. Я думаю, что это немедленно надо разъяснить. И если Родя вас действительно оскорбил, то он должен будет просить у вас прощения. Поймите, если вы не помиритесь, то я должна буду сделать выбор. Я не хочу и не должна ошибиться. Для вас я должна разорвать с братом или для брата я должна разорвать с вами.

- Ваш брат обидел меня искажением мысли моей, которую я сообщил вам в частном разговоре. Я сказал, что жениться надо на бедной девице, уже испытавшей жизненное горе, ибо полезнее для нравственности. Сообщите мне, Пульхерия Александровна, в каких терминах вы изложили эту мысль сыну в своем письме.

- Я не помню, - сбилась Пульхерия Александровна, - я передала, как сама поняла. Вы, Петр Петрович, вы все Родиона вините, а вы и сами об нем давеча неправду написали в письме, - прибавила, ободрившись, Пульхерия Александровна.

- Вы написали, - резко проговорил Раскольников, - что я вчера отдал деньги не вдове раздавленного человека, как это действительно было, а его дочери. Вы написали о девушке, которой не знаете, в гнусных выражениях.

- Сами изволите видеть, Авдотья Романовна, - сказал Лужин, - возможно ли здесь соглашение. Я ухожу, но, осмелюсь заметить, что впредь надеюсь быть избавлен от подобных встреч.

- Чтой-то вы уж совсем нас во власть свою берете, Петр Петрович, - обиделась Пульхерия Александровна.

- Судя по новому тону, которым вы заговорили со мной, - заметил язвительно Лужин, - вас ободрило известие о завещанных деньгах.

- И тебе не стыдно теперь, сестра? - спросил Раскольников.

- Стыдно, Родя, - сказала Дуня, - Петр Петрович, подите вон! - обратилась она к нему, побелев от гнева.

Петр Петрович, кажется, совсем не ожидал такого конца. Он слишком надеялся на себя. Он побледнел, и губы его затряслись.

- Извольте выйти вон! - сказал тихо и раздельно Раскольников.

III

- Нет, я, я более всех виновата! - говорила Дунечка, обнимая и целуя мать, - я польстилась на его деньги, но, клянусь, брат, я и не воображала, чтоб это был такой недостойный человек!

- Бог избавил! Бог избавил! - бормотала Пульхерия Александровна.

Все радовались, через пять минут уже смеялись. Разумихин был в восторге. Он не смел еще вполне его выразить, но весь дрожал как в лихорадке, как будто пятипудовая гиря свалилась с его сердца. Один Раскольников сидел все на том же месте, почти угрюмый и даже рассеянный.

- Что же сказал тебе Свидригайлов? - подошла к нему Дуня.

- Он хочет непременно подарить тебе десять тысяч рублей и при этом заявляет желание тебя однажды видеть в моем присутствии.

Затем Раскольников передал (довольно сухо) свой разговор с Свидригайловым.

- Как ты сам его объясняешь себе, Родя? Как он тебе показался?

- Признаюсь, ничего хорошо не понимаю. Предлагает десять тысяч, а сам говорит, что не богат. Объявляет, что хочет куда-то уехать, а через десять минут забывает об этом. Смерть Марфы Петровны, кажется, произвела на него впечатление...

Дуню как-то уж слишком поразило предложение Свидригайлова. Она стояла, задумавшись.

- Он что нибудь ужасное задумал! - проговорила она почти шепотом про себя, чуть не содрогаясь.

Но через четверть часа все были в самом оживленном разговоре. Даже Раскольников хоть и не разговаривал, но некоторое время внимательно слушал. Ораторствовал Разумихин.

- И зачем, зачем вам уезжать? Здесь вы будете жить все вместе. Меня же возьмите в друзья, в компаньоны, и уж уверяю, что затеем отличное предприятие. Мне дядя (я вас познакомлю, препочтенный старичонка) дает тысячу рублей, раньше я не брал, а теперь возьму. Затем вы дадите другую тысячу, из ваших трех, вот мы и соединимся. - Тут Разумихин принялся развивать свой проект издательской деятельности. - Зачем, зачем же нам свое упускать. Будем и переводить, и издавать. Я опыт имею. Я знаю два-три такие произведения, да за одну только мысль перевести их и издать можно рублей по сту взять. Помаленьку начнем, до большого дойдем, по крайней мере прокормиться чем будет. У Дуни глаза блестели.

- То, что вы говорите, мне очень нравится, Дмитрий Прокофьевич, - сказала она.

- Ура! - закричал Разумихин, - теперь стойте, здесь одна квартира, в этом же доме. Она отдельная, с этими нумерами не общается, три горенки и цена умеренная. Вы можете жить в ней вместе с Родей... Да куда ж ты, Родя?

- Как, Родя, ты уже уходишь? - даже с испугом спросила Пульхерия Александровна.

Дуня смотрела на брата с недоверчивым удивлением.

- Чтой-то вы точно погребаете меня али навеки прощаетесь, - как-то странно проговорил он.

Он как будто улыбнулся, но как будто это была и не улыбка.

- А ведь кто знает, может, и последний раз видимся, - прибавил он нечаянно.

Он было подумал это про себя, но как-то само проговорилось вслух.

- Я хотел сказать... идя сюда... я хотел сказать вам, маменька... и тебе, Дуня, что нам лучше бы на некоторое время разойтись. Я себя нехорошо чувствую, я не спокоен... я после приду, сам приду, когда... можно будет. Забудьте меня совсем. Это лучше... Не справляйтесь обо мне.

- Господи! - вскрикнула Пульхерия Александровна.

- Брат, что ты с матерью делаешь? - прошептала Дуня со взглядом, горевшим от негодования.

Он тяжело посмотрел на нее и вышел из комнаты.

- Я сейчас приду! - крикнул Разумихин и побежал за Раскольниковым.

- Ты куда? Что ты? Что с тобой? - бормотал Разумихин, догнав Родиона. Раскольников остановился.

- Раз навсегда: никогда ни о чем меня не спрашивай. Нечего мне тебе отвечать... Не приходи ко мне. Может, я и приду сюда... Оставь меня, а их не оставь. Понимаешь меня?

С минуту они смотрели друг на друга молча. Разумихин всю жизнь помнил эту минуту. Горевший и пристальный взгляд Раскольниковакак будто усиливался с каждым мгновением, проникал в его душу, в сознание. Вдруг Разумихин вздрогнул. Что-то странное как будто прошло между ними... Какая-то идея проскользнула, как будто намек; что-то ужасное, безобразное и вдруг понятое с обеих сторон... Разумихин побледнел как мертвец.

- Понимаешь теперь?.. - сказал вдруг Раскольников с болезненно искривившимся лицом. - Воротись, ступай к ним, - прибавил он вдруг и, быстро повернувшись, пошел из дому...

А Раскольников пошел прямо к дому на канаве, где жила Соня. Поднявшись во второй этаж, он бродил в недоумении в темноте в поисках входа в Капернаумову квартиру. Вдруг рядом отворилась дверь и тревожный женский голос спросил:

- Кто тут?

- Это я... к вам, - ответил Раскольников и вошел в крошечную переднюю. Тут на продавленном стуле, в искривленном медном подсвечнике, стояла свеча.

- Это вы! Господи! - слабо вскрикнула Соня и встала как вкопанная.

Раскольников прошел в комнату. Комната была большая, но чрезвычайно низкая, запертая дверь в стене слева вела к хозяевам квартиры. На противоположной стороне, в стене справа, была еще другая дверь, всегда запертая наглухо. Там уже была другая, соседняя квартира, под другим номером. Желтоватые, обшмыганные и истасканные обои почернели по всем углам. Бедность была видимая; даже у кровати не было занавесок.

- Я поздно... я пришел одно слово сказать... - он приветливо посмотрел на Соню. - Какая вы худенькая! Вон какая у вас рука! Совсем прозрачная. Пальцы, как у мертвой.

Он взял ее руку. Соня слабо улыбнулась.

- Я всегда такая была, - сказала она.

- Когда и дома жили?

- Да.

Он встал и начал ходить взад и вперед, молча и не взглядывая на нее. Наконец подошел к ней; глаза его сверкали. Он взял ее обеими руками за плечи и прямо посмотрел в ее лицо. Вдруг он весь быстро наклонился и, припав к полу, поцеловал ей ногу. Соня в ужасе от него отшатнулась, как от сумасшедшего. И действительно, он смотрел как совсем сумасшедший.

- Что вы, что вы это? Передо мной! - пробормотала она, побледнев, и больно-больно сжало вдруг ей сердце.

Он тотчас же встал.

- Я не тебе поклонился, я всему страданию человеческому поклонился, - как-то дико произнес он и отошел к окну.

- Ах, что вы! Я великая грешница!

- Да, ты великая грешница, пуще всего тем, что понапрасну умертвила и предала себя. Ты живешь в этой грязи и никому этим помочь не можешь, никого не спасешь. Ведь справедливее, тысячу раз справедливее и разумнее было бы прямо головой в воду и разом покончить!

- Ас ними-то что будет? - слабо спросила Соня.

«Ей три дороги, - думал он, - броситься в канаву, попасть в сумасшедший дом, или... или, наконец броситься в разврат, одурманивающий ум и окаменяющий сердце».

- Так ты очень молишься Богу-то, Соня? - спросил он ее.

- Что ж бы я без Бога-то была? - быстро прошептала она, мельком вскинув на него вдруг засверкавшие глаза, и крепко стиснула рукой его руку.

- А тебе Бог что за это делает? - спросил он, выпытывая дальше.

- Молчите! - вскрикнула она вдруг, строго и гневно смотря на него.

«Юродивая! юродивая!» - твердил он про себя.

На комоде лежала какая-то книга. Оказалась Библия. Он взял книгу и начал ее листать.

- Где тут про воскресение Лазаря? - спросил он.

- Не там смотрите... в четвертом Евангелии... - прошептала она.

- Найди и прочти мне, - сказал он, сел, облокотился на стол, приготовившись слушать.

- Зачем? Ведь вы не веруете?.. - прошептала она тихо.

- Читай! Я так хочу! - настаивал он.

Соня раскрыла книгу, отыскала место и стала читать: «Был же болен некто Лазарь, из Вифании... - голос ее звенел и рвался. Она читала, и Раскольников понимал отчасти, что ей самой хочется прочесть и именно сейчас и ему. - И многие из иудеев пришли к Марфе и Марии утешать их в печали о брате их. Марфа, услышав, что идет Иисус, пошла навстречу ему; Мария же сидела дома. Тогда Марфа сказала Иисусу: Господи! если бы ты был здесь, не умер бы брат мой. Но и теперь я знаю, что, чего ты попросишь у Бога, даст тебе Бог».

Тут она остановилась, стыдливо предчувствуя, что дрогнет и порвется опять ее голос...

«Иисус говорит ей: воскреснет брат твой. Марфа сказала ему: знаю, что воскреснет в воскресенье, в последний день. Иисус сказал ей: Я есмь воскресение и жизнь; верующий в меня, если и умрет, оживет. И всякий живущий и верующий в меня не умрет вовек. Веришь ли сему? Она говорит ему: (Соня, переведя дух, раздельно с силою прочла, точно во всеуслышание исповедалась) Так, Господи! Я верую, что ты Христос, сын Божий, грядущий в мир».

Она было остановилась, быстро подняла на него глаза. Раскольников сидел и слушал неподвижно. Соня продолжала читать...

Чувство великого торжества охватило ее. Радость звучала в ее голосе. При последнем стихе: «не мог ли сей, отверзший очи слепому...» - она, понизив голос, горячо и страстно передала сомнение, укор и хулу неверующих, слепых иудеев, которые сейчас, через минуту, как громом пораженные, падут, зарыдают и уверуют... «И он, он - тоже ослепленный и неверующий, - он тоже сейчас услышит, он тоже уверует, да, да! сейчас же, теперь же», - мечталось ей, и она дрожала от радостного ожидания.

«Иисус же, опять скорбя внутренне, проходит ко гробу. То была пещера, и камень лежал на ней. Иисус говорит: отнимите камень. Сестра умершего Марфа говорит ему: Господи! уже смердит: ибо четыре дни, как он во гробе. Иисус говорит ей: не сказал ли я тебе, что если будешь веровать, увидишь славу Божию? Итак, отняли камень от пещеры, где лежал умерший. Иисус же возвел очи к небу и сказал: Отче, благодарю тебя, что Ты услышал меня. Я и знал, что Ты всегда услышишь меня; но сказал сие для народа, здесь стоящего, чтобы поверили, что Ты послал меня. Сказав сие, воззвал громким голосом: Лазарь! иди вон. И вышел умерший... Тогда многие из иудеев, пришедших к Марии и видевших, что сотворил Иисус, уверовали в него».

Далее она не могла читать и закрыла книгу.

- Все о воскресении Лазаря, - отрывисто и сурово прошептала она.

Огарок свечи уже давно погасал, тускло освещая в этой нищенской комнате убийцу и блудницу, странно сошедшихся за чтением вечной книги. Прошло минут пять или более.

- Я сегодня родных бросил, - сказал Раскольников, - мать и сестру, я не пойду к ним теперь. У меня теперь одна ты, - прибавил он. - Пойдем вместе. Мы вместе прокляты, вместе и пойдем!

- Куда идти?

- Почем же я знаю? Знаю только, что по одной дороге, наверно знаю, - и только. Одна цель!

- Не понимаю...

- Потом поймешь. Разве ты не то же сделала! Ты тоже переступила. Но ты не выдержишь, если останешься одна, сойдешь с ума, как и я. Теперь нам вместе идти.

- Зачем? Зачем вы это! - проговорила Соня, взволнованная его словами.

- Надо же рассудить серьезно и прямо, если тебя завтра в больницу свезут, разве дети не погибнут.

- Что же делать? Что же делать? - истерически плача, повторяла Соня.

- Что делать? Сломать, что надо, раз навсегда, да и только: и страдание взять на себя! Не понимаешь? Потом поймешь. Свобода и власть, а главное власть! Над всею дрожащею тварью и над всем муравейником! Вот цель! Прощай!

Он вышел.

А за дверью справа, отделявшей комнату Сони от квартиры Гертруды Карловны Ресслих стоял человек, который все слышал. Это был Свидригайлов.

Когда на следующее утро, ровно в одиннадцать часов, Раскольников вошел в полицейскую часть и попросил доложить о себе Порфирию Петровичу, то даже удивился тому, как долго его не принимали. А по его расчету его давно ждали здесь.

Порфирий Петрович был один. Кабинет его была комната ни большая, ни маленькая; стояли в ней: большой письменный стол перед диваном, обитым клеенкой, бюро, шкаф в углу и несколько стульев - все казенной мебели, из желтого отполированного дерева. В углу в перегородке была запертая дверь. Порфирий Петрович встретил своего гостя с самым веселым и приветливым видом.

- А, почтеннейший! Вот и вы... в наших краях... - начал Порфирий. - Вот сюда-с, на диванчик.

- Я вам принес эту бумажку... об часах-то... вот-с. Так ли написано?

- Так, так... не беспокойтесь.

- Вы, кажется, говорили вчера, что желали бы спросить меня... форменно... о моем знакомстве с этой... убитой? - начал Раскольников.

- Да не беспокойтесь! Время терпит, - пробормотал Порфирий Петрович, похаживая взад и вперед около стола. - Знаете, я принимаю вас здесь, а ведь квартира-то моя вот тут же за перегородкой... казенная. Казенная квартира, знаете, это славная вещь.

Разговор о казенной квартире вызвал злобу Раскольникова, и он не смог удержаться от насмешливого замечания.

- А знаете что, - спросил вдруг он, - ведь это существует, кажется, такое юридическое правило, такой прием. Следователь начинает издалека, чтобы усыпить осторожность подозреваемого, а потом огорошить его каким-нибудь самым роковым и опасным вопросом.

Порфирий Петрович засмеялся.

- Значит, вы считаете, что я вас казенной квартирой-то того... а? - Он прищурился и подмигнул.

- Порфирий Петрович, - начал Раскольников решительно, но с довольно сильной раздражительностью, - вы пригласили меня для каких-то допросов. Я пришел, и если вам надо что, так спрашивайте, не то позвольте уж мне удалиться. Или отпустите меня сейчас, или извольте спрашивать по форме.

- Господи! Да что вы? Да об чем вас спрашивать? Да и время терпит, терпит... Я рад, что вы наконец к нам прибыли. Я как гостя вас принимаю.

«Да что он, в самом деле, что ли, хочет внимание развлечь глупою своею болтовней? » - подумал Раскольников.

- Да, кстати, вот вы о форме изволили упомянуть. Форма - вздор, форма никуда не уйдет. Формой нельзя на каждом шагу стеснять следователя. Иной раз только по-дружески поговоришь, ан и выгоднее. Дело следователя ведь это, так сказать, свободное художество, в своем роде... Вы ведь в юристы готовитесь, Родион Романович?

- Да, готовился...

- Так вот, подумайте сами. Считаю я, например, того, другого, третьего за преступника, ну зачем буду я его раньше срока беспокоить, хотя бы я и улики против него имел. Посади я его рано, так определенность-то, ему, пожалуй, нравственную опору придаст. А оставь я иного-то господина совсем одного: не бери я его и не беспокой, но чтоб знал он каждую минуту, что я все знаю, и денно и нощно слежу за ним, так ведь, ей-богу, право-с, сам придет. Прямо мне в рот и влетит, я его и проглочу-с, а это уж очень приятно! Вы не верите?

«Урок хорош! Но зачем же ему мне подсказывать? На больные нервы мои он рассчитывает!.. Или что-то приготовил. Ну что ж, посмотрим», - думал Раскольников, холодея.

Когда рассуждения следователя ему окончательно надоели, Раскольников встал с дивана.

- Порфирий Петрович! - проговорил он громко и отчетливо, хотя едва стоял на дрожавших ногах, - я вижу ясно, что вы подозреваете меня в убийстве. С своей стороны, объявляю вам, что все это мне давно уже надоело. Если вы имеете право меня законно преследовать, то преследуйте. Но смеяться себе в глаза и мучить себя я не позволю.

Вдруг губы его задрожали, глаза загорелись бешенством, и сдержанный до сих пор голос зазвучал.

- Не позволю-с! - крикнул он вдруг изо всей силы, стукнув кулаком по столу.

- Ах, Господи, да что это вы, - вскрикнул, по-видимому, в совершенном испуге Порфирий Петрович. Он засуетился, открыл окно и подал стакан с водой, который Раскольников выпил машинально. - Родион Романович, ведь я понимаю настроение ваше душевное. Ведь я знаю, как вы квартиру-то нанимать ходили, под самую ночь, да в колокольчик стали звонить, да про кровь спрашивали, да работников и дворников с толку сбили. Ведь вы так себя с ума сведете.

Раскольников почувствовал, что жар выступал во всем его теле. В глубоком изумлении, напряженно слушал он испуганного и дружески ухаживавшего за ним Порфирия Петровича. Но он не верил ни одному его слову.

- Лжете вы все! - вскричал он, - я не знаю ваших целей, но вы лжете... одним словом, - настойчиво и громко сказал он, вставая и немного оттолкнув при этом Порфирия, - одним словом, я хочу знать: признаете ли вы меня окончательно свободным от подозрений или нет? Повторяю вам, что не могу дольше переносить, я не дам себя мучить. Арестуйте меня, обыскивайте меня, но извольте действовать по форме! Не смейте! - он схватил фуражку и пошел к дверям.

- А сюрпризик-то не хотите посмотреть? - захихикал Порфирий.

- Какой сюрпризик? что такое? - спросил Раскольников, с испугом глядя на Порфирия.

- Сюрпризик-с, вот тут, за дверью у меня сидит, хе-хе-хе!.А дверь заперта, вот ключ.

- Лжешь ты все! - завопил Раскольников, - ты лжешь и дразнишь меня, чтоб я себя выдал...

- Да уж больше и нельзя себя выдать. Не кричите, ведь я людей позову!

В это время у самых дверей послышался как бы шум.

Шум вдруг быстро увеличился, и дверь немного приотворилась.

- Да что там такое? - встревоженно спросил Порфирий Петрович.

- Арестанта привели, Николая, - послышался чей-то голос.

- Рано! Не время! - крикнул Порфирий.

За дверями несколько секунд продолжалась борьба, вдруг они распахнулись и какой-то очень бледный человек шагнул прямо в кабинет.

- Чего ты? - спросил Порфирий в изумлении.

- Виноват! Мой грех! Я убивец! - вдруг произнес Николай, задыхаясь, недовольно громким голосом.

- Как... ты... Как... Кого ты убил?

- Алену Ивановну и сестрицу ихнюю, Лизавету Ивановну. Я убивец... показание даю... - произнес Николай.

Раскольников направился к выходу. Порфирий нетерпеливо ждал его ухода.

- А сюрпризик-то так и не покажете? - проговорил Раскольников.

- Говорит, а у самого еще зубки во рту один о другой колотятся, хе-хе! Ну-с, до свиданья-с.

- По-моему, так прощайте!

- Как Бог приведет-с, как Бог приведет-с! - пробормотал Порфирий с искривившеюся как-то улыбкой. - Теперь на именины-с?

- На похороны-с.

- Да, бишь, на похороны! Здоровье-то свое берегите, здоровье-то.

Раскольников пришел прямо домой. На похороны он, разумеется, опоздал, но на поминки поспеет, и там он увидит Соню.

Вдруг медленно отворилась дверь и показалась фигура вчерашнего мещанина. Человек остановился на пороге, посмотрел молча на Раскольникова и ступил на шаг в комнату.

- Что вам? - спросил помертвевший Раскольников.

Человек помолчал и вдруг глубоко, чуть не до земли поклонился ему.

- Что вы? - вскричал Раскольников.

- Виноват, - тихо произнес человек.

- В чем?

- В злых мыслях.

Оба смотрели друг на друга.

- Это я сказал. Как вы изволили тогда приходить, может, во хмелю, и дворников к квартальному звали, и про кровь спрашивали, обидно мне стало. Сна лишился.

Раскольников начал понимать.

- Так вы из того дома?

- Да, я там же у ворот со всеми стоял.

- Это вы сказали Порфирию, что я приходил?

- Какому Порфирию?

- Да следователю.

- Я. Сегодня перед вами за минуточку был. И все слышал, все, как он вас истязал. Я все время за перегородкой просидел.

- Как? Так это вы-то были сюрприз?

- Он много попрекал, что я поздно донес ему. Говорит, знал бы я такое дело, я б его с конвоем потребовал. А как привели Николая, так он меня и отпустил.

Мещанин остановился и опять положил поклон, коснувшись перстом пола.

- За оговор и за злобу мою простите.

- Бог простит, - ответил Раскольников, и как только произнес это, мещанин поклонился ему, но уже не земно, а в пояс, медленно повернулся и вышел из комнаты.

Часть пятая

Утро, последовавшее за роковым для Петра Петровича объяснением с Дунечкой и с Пульхерией Александровной, принесло ему свое отрезвляющее действие, он понял, что уже ничего нельзя поправить. Неприятности, как нарочно, следовали одна за другой. Даже в сенате его ждала какая-то неудача по делу. Особенно же раздражал его хозяин квартиры Андрей Семенович Лебезятников, он сидел почему-то все это утро дома.

С этим господином у Петра Петровича установились какие-то странные отношения. Лужин остановился у него по приезде в Петербург не из одной только скаредной экономии. Еще он слышал о своем бывшем питомце, как об одном из самых передовых прогрессистов и даже как об играющем значительную роль в иных любопытных молодежных кружках. Через него Петр Петрович хотел познакомиться с новыми веяниями в общественной жизни, это, как он надеялся, могло помочь ему сделать карьеру в Петербурге.

Конечно, он быстро успел разглядеть в Андрее Семеновиче чрезвычайно пошленького и простоватого человека, который с некоторого времени стал его просто раздражать...

Впрочем, и Лебезятников тоже начинал отчасти тяготиться присутствием своего бывшего опекуна Петра Петровича.

- Какие это там поминки устраиваются у этой... у вдовы-то? - спросил вдруг Петр Петрович.

- Я вам говорил... Да ведь она вас пригласила, я слышал, вы вчера с ней говорили.

- Я никак не ожидал, что эта нищая дура усадит на поминки все деньги, которые получила от этого другого дурака... Раскольникова. Я вчера ей говорил о возможности ей получить, как нищей вдове чиновника, годовой оклад, в виде единовременного пособия. Так уж не за это ли она меня приглашает? Я не пойду.

- Я тоже не намерен идти, - сказал Лебезятников.

- А что вы скажете о дочке покойника? - спросил Лужин.

- Что касается до Софьи Семеновны, то в настоящее время я смотрю на ее действия как на энергетический протест против устройства общества и даже радуюсь, на нее глядя.

- Вы действительно коротко знакомы с этой молодой особой? Мне бы надо ее повидать-с.

- Да зачем? - с удивлением спросил Лебезятников.

- Я хотел с нею поговорить, а вас прошу при этом присутствовать.

Удивленный Лебезятников ушел и минут через пять вернулся с Соней. Та вошла, по обыкновению своему, сильно робея. Петр Петрович попросил ее сесть, а сам, отведя Андрея Семеновича в сторону, спросил у него о Раскольникове. Услышав, что он пришел, Лужин вернулся к Соне.

- Во-первых, пожалуйста, извините меня, Софья Семеновна, перед вашей мамашей, что я по обстоятельствам не буду у вас на поминках.

- Так-с, скажу-с, сейчас-с, - и Сонечка заторопилась уйти.

- Еще не все-с, - остановил ее Петр Петрович, - по чувству гуманности и-и-и, так сказать, сострадания, предвидя несчастную участь Катерины Ивановны...

- Позвольте спросить, - вдруг сказала Соня, - вы ей изволили говорить о возможности пенсиона?

- Отнюдь нет-с, я намекнул о временном вспоможении вдове умершего на службе чиновника, но, кажется, ваш родитель не выслужил срока и последнее время нигде не служил. Одним словом, надежды никакой.

Соня опять собралась уходить.

- Позвольте, вы еще не дослушали-с. Видя таковое ее положение, я хотел бы сделать что-нибудь по мере сил. Можно было бы устроить в ее пользу подписку, лотерею какую-нибудь. Но это потом, а сейчас благоволите принять для интересов вашей родственницы посильную сумму от меня лично. Весьма и весьма желая, чтобы имя мое по этому поводу не было упомянуто.

И Петр Петрович протянул Соне десятирублевую бумажку, взяв ее из кучки денег, остававшихся на столе. После этого он проводил ее до двери.

Во время этой сцены Андрей Семенович стоял у окна. Когда Соня ушла, он подошел к Петру Петровичу и торжественно протянул ему руку.

- Я все слышал и все видел, - сказал он. - Это благородно и гуманно. Хотя я против частной благотворительности, потому что она не искореняет зла радикально, но ваш поступок мне нравится.

- Э, это все вздор! - бормотал Петр Петрович, несколько в волнении и как-то приглядываясь к Лебезятникову.

Трудно было в точности обозначить причины, вследствие которых в расстроенной голове Катерины Ивановны зародилась идея этих бестолковых поминок. Может быть, тут всего более имела влияние та особенная гордость бедных и забитых людей, их потребность только бы быть «не хуже других».

Закупками распорядилась сама Катерина Ивановна. Стол накрывала хозяйка квартиры Амалия Ивановна Липпевехзель, блюда все готовились у нее на кухне.

Из приглашенных не пришли многие. За столом собрались поляк, канцелярист, глухой и почти слепой старик, пьяный отставной поручик, один неизвестно откуда взявшийся гость сразу сел за стол, даже не поклонившись хозяйке. А одна личность, за неимением платья, явилась было в халате, но это было до такой степени неприлично, что стараниями Амалии Ивановны и поляка его вывели.

Раскольников вошел почти в ту самую минуту, как воротились с кладбища. Катерина Ивановна ужасно обрадовалась ему, это был единственный образованный гость. Она посадила его за стол рядом с собой с левой стороны, с правой стороны сидела Амалия Ивановна.

- Во всем эта кукушка виновата. Вы понимаете о ком я говорю: об ней, об ней! - и Катерина Ивановна кивала на хозяйку. - Смотрите-ка, вытаращила глаза. Она думает, что мне покровительствует и мне честь делает, что присутствует. Я просила ее, как порядочную, пригласить народ получше и именно знакомых покойного, а смотрите, кого она привела, шуты какие-то! Чумички!

Вернулась Соня от Лужина. Она знала, что усмирит и успокоит Катерину Ивановну, польстит ей, а главное - гордость ее будет удовлетворена. Поэтому поспешила тотчас передать ей извинения Петра Петровича, стараясь говорить так, чтобы всем было слышно. Это сообщение действительно положительно подействовало на вдову.

Но скандал все-таки произошел. Катерина Ивановна своими придирками вывела из себя Амалию Ивановну. Амалия Ивановна, бегая по комнате, кричала, что она хозяйка и чтоб Катерина Ивановна «в сию минуту съезжаль с квартир». Когда Катерина Ивановна отпихнула сдерживающую ее Соню и уже готова была сорвать с хозяйки чепчик, дверь отворилась и на пороге появился Петр Петрович. Он стоял и строгим внимательным взглядом оглядывал всю компанию. Катерина Ивановна бросилась к нему.

- Петр Петрович! - закричала она. - Защитите хоть вы! Внушите этой глупой твари, что не смеет она так обращаться с благородной дамой в несчастии. Помня хлеб-соль моего отца, защитите сирот.

- Позвольте, сударыня...- отмахивался Петр Петрович, - папеньки вашего, как известно вам, я совсем не имел чести знать... (кто-то громко захохотал). Я по своей надобности. - И Петр Петрович направился прямо к Соне.

- Извините, что я прерываю, но дело довольно важное, - заметил Петр Петрович, как-то вообще и не обращаясь ни к кому в особенности, - я даже рад при публике. Амалия Ивановна, прошу вас покорнейше, в качестве хозяйки квартиры, обратить внимание на мой последующий разговор с Софьей Ивановной. Софья Ивановна, - продолжал он, обращаясь к чрезвычайно испуганной Соне, - со стола моего, в комнате друга моего, Андрея Семеновича Лебезятникова, тотчас же вслед за посещением вашим, исчез принадлежавший мне кредитный билет сторублевого достоинства. Если каким бы то ни было образом вы знаете и укажете нам, где он теперь находится, то дело только тем и кончится. В противном же случае принужден буду обратиться к мерам весьма серьезным, тогда... пеняйте уже на себя-с!

Совершенное молчание воцарилось в комнате. Соня стояла мертвенно-бледная.

- Я не знаю... Я ничего на знаю... - слабым голосом проговорила она.

- Нет? Не знаете? - переспросил Лужин и еще несколько секунд помолчал. - Вы были у меня, свидетель тому Андрей Семенович. На столе у меня лежали деньги. Я дал вам десятирублевый кредитный билет в виде помощи вашей родственнице. После вашего ухода я пересчитал деньги, не хватало ста рублей.

- Я ничего не брала у вас, - прошептала в ужасе Соня, - вы дали мне десять рублей, вот возьмите их. - Соня вынула из кармана десятирублевую бумажку и протянула Лужину.

- А в остальных ста рублях вы так и не признаетесь? - укоризненно и настойчиво произнес он, не принимая билета. - Амалия Ивановна, надо позвать полицию, - тихо проговорил Лужин.

- Я так и зналь, что она вороваль! - всплеснула руками Амалия Ивановна.

Со всех сторон раздался вдруг громкий говор. Все зашевелились.

- Как! - вскрикнула вдруг Катерина Ивановна. - Соня! Как ты смела брать от него десять рублей. - И выхватив у Сони бумажку, скомкала ее и наотмашь бросила прямо в лицо Лужину.

- Удержите эту сумасшедшую! - закричал он.

- Это я-то сумасшедшая? - взвизгнула Катерина Ивановна. - Сам дурак, низкий человек! Это Соня-то воровка! - И она истерически захохотала. - Видали дурака? Она как вернулась от вас, так из комнаты никуда не выходила. Обыщите ее.

И Катерина Ивановна, в исступлении, теребила Лужина, таща его к Соне.

- Я готов-с...- это следует при полиции, впрочем, и теперь свидетелей слишком достаточно. Я готов-с... Но, во всяком случае, затруднительно мужчине... по причине пола...

- Пусть кто хочет, тот и обыскивает! - кричала Катерина Ивановна. - Соня, вывороти им карманы! Вот, вот! Смотри, изверг, вот, пустой, здесь платок лежал, карман пустой, видишь! Вот другой карман, вот, вот! Видишь! Видишь!

Но из одного кармана вдруг выскочила бумажка и упала к ногам Лужина. Он поднял ее двумя пальцами. Это был сторублевый кредитный билет, сложенный в восьмую долю. Петр Петрович обвел кругом свою руку, показывая всем билет.

- Воровка! Вон с квартир! Полис! Полис! - завопила Амалия Ивановна.

Краска залила лицо Сони, она закрылась руками.

Петр Петрович искоса взглянул на Раскольникова.

- Как это низко! - раздался вдруг громкий голос в дверях.

Петр Петрович вдруг быстро оглянулся.

- Какая низость! - повторил Лебезятников, пристально глядя ему в глаза. - И вы осмелились меня в свидетели поставить? - сказал он, подходя.

- Что это значит, Андрей Семенович? - пробормотал Лужин.

- То значит, что вы клеветник! - горячо проговорил Лебезятников. Я готов принять какую угодно присягу и подтвердить, что я видел, как вы, Петр Петрович, провожая Софью Семеновну, подсунули ей в карман эту сторублевую бумажку. Я думал, что вы делаете добро незаметно, чтобы избежать благодарностей. Лужин побледнел.

- Лжете вы и клевещете на меня! - закричал Петр Петрович, - это вы из-за зла, что я не разделяю ваших вольнодумных мыслей.

- А, ты вон чем хочешь запугать! - крикнул Лебезятников. - Врешь! Зови полицию, а я присягу приму! Одного не могу понять: для чего он рискнул на такой низкий поступок!

- Я объясню и, если нужно, то тоже присягу приму! - заговорил Раскольников. - Этот господин сватался к моей сестре, да я его выгнал. А зная мое доброе отношение к Софье Семеновне, он хотел опозорить ее, и стало быть, и меня в глазах моей сестры. Не говорю уже о том, что он мстил лично мне, потому что имеет основание предполагать, что честь и счастье Софьи Семеновны очень для меня дороги. Вот и вся причина, и другой быть не может!

Со всех сторон стали раздаваться разнообразные восклицания. Все затеснились к Петру Петровичу. Он стал продираться сквозь толпу к выходу. Но подвыпившему поручику не хотелось его так отпускать, он запустил стакан в спину Лужину, но попал в Амалию Ивановну. Она взвизгнула. С ней началась истерика. Как бешеная бросилась она к Катерине Ивановне, считая ее во всем виноватою:

- Долой с квартир! Сейчас! Марш! - и начала хватать вещи Катерины Ивановны и сбрасывать их на пол.

Не выдержав, Соня бросилась вон из комнаты и побежала домой.

Раскольников вышел и направился на квартиру Сони.

Раскольникова страшно тревожило предстоящее свидание с Соней: он должен был объявить ей, кто убил Лизавету.

- Что бы со мной без вас было! - проговорила она, когда он вошел в комнату. - Что там теперь? Сейчас было хотела идти, да все думала, что вы зайдете.

Он рассказал ей все.

- Ах, Боже мой! - взволновалась Соня, - пойдемте скорее...

- Вечно одно и то же! - вскричал раздражительно Раскольников. - У вас только и в мыслях, что они! Побудьте со мной. А Катерина Ивановна уж, конечно, вас не минует.

Соня в мучительной нерешимости присела на стул. Раскольников молчал, глядя в землю и что-то обдумывая.

- А если бы Лужин упрятал вас в острог? Не случись тут меня и Лебезятникова. Что тогда? Помните, что я вчера говорил?

Она не ответила. Тот переждал.

- Представьте себе, Соня, что вы знали бы намерения Лужина заранее, знали бы, что через них погибнет Катерина Ивановна, да и дети. Если бы вдруг все это теперь на ваше решение отдали: Лужину жить на свете и делать мерзости, а умереть Катерине Ивановне? Как бы вы решили, кому из них жить, а кому умереть?

- Зачем вы спрашиваете, чему быть невозможно? - с отвращением сказала Соня. - Я Божьего промысла знать не могу.

Он закрыл руками лицо и склонил вниз голову.

- Что с вами? - спросила Соня, ужасно оробев.

- Помнишь ты, что я вчера хотел тебе сказать? Я сказал, что, если приду сегодня, то скажу, кто убил Лизавету. Он хороший приятель мой. Он Лизавету эту... убить не хотел... Он старуху убить хотел и ограбить... А тут вошла Лизавета... Он ее и убил.

Прошла целая ужасная минута.

- Так не можешь угадать-то? Кто убил-то? - спросил он вдруг, с ощущением, как бы бросился вниз с колокольни.

- Н-нет, - чуть слышно прошептала Соня.

- Погляди-ка хорошенько на меня... Угадала? - прошептал он.

- Господи! - вырвался ужасный вопль из груди Сони.

Бессильно упала она на постель, лицом в подушки. Через мгновение быстро приподнялась, быстро придвинулась к нему, схватила его за обе руки и, крепко сжимая их, как в тисках, тонкими своими пальцами, стала смотреть на него. Вдруг, точно пронзенная, она вздрогнула, вскрикнула и бросилась, сама не зная для чего, перед ним на колени.

- Что вы это над собой сделали! - проговорила она и, вскочив с колен, бросилась ему на шею, обняла его и крепко-крепко сжала его руками.

- Так ты не оставишь меня, Соня? - сказал он, с надеждой смотря на нее.

- Нет, нет, никогда и нигде! - вскрикнула Соня. - На каторгу с тобой пойду! Да как вы, вы, такой... могли на это решиться? - Она стояла ошеломленная.

Он с болью посмотрел на нее.

- Я ведь только вошь убил, Соня, бесполезную, гадкую, зловредную.

- Это человек-то вошь!

- Да ведь и я знаю, что не вошь, - ответил он, смотря на нее. - Я догадался, Соня, что тот, кто крепок умом и духом, тот властелин, - продолжал он, - но власть дается только тому, кто посмеет взять ее. Тут одно только, одно: стоит только посметь! Я... я захотел осмелиться и убил... я только осмелиться захотел, Соня, вот вся причина!

- О, молчите, молчите! - вскрикнула Соня. - От Бога вы отошли, и вас Бог поразил, дьяволу предал!..

- И не для того я убил, чтобы, получив деньги и власть, сделаться благодетелем человечества. Мне другое надо было узнать, другое толкало меня. Вошь ли я, как все, или человек? Смогу ли я переступить или не смогу! Осмелюсь ли или нет. Тварь ли я дрожащая или право имею...

- Убивать? Убивать-то право имеете? - всплеснула руками Соня.

- Э-эх, Соня! - вскрикнул он раздражительно, облокотившись на колена и, как в клещах, стиснул себе ладонями голову.

- Экое страдание! - вырвался мучительный вопль Сони.

- Что теперь делать, говори! - спросил он, вдруг с безобразно искаженным от отчаяния лицом.

- Что делать! - воскликнула она, вдруг вскочив с места, и глаза ее, доселе полные слез, вдруг засверкали, - Поди сейчас, сию же минуту на перекресток, поклонись, поцелуй сначала землю, которую ты осквернил, а потом поклонись всему свету на все четыре стороны, и скажи всем, вслух: «Я убил!» Тогда Бог опять тебе жизни пошлет. Пойдешь?

- Это ты про каторгу, что ли, Соня? Донести, что ли на себя надо? - спросил он мрачно.

- Страдание принять и искупить себя им, вот что надо.

- Нет! не пойду я к ним, Соня.

- А жить-то как будешь? Прошло несколько минут.

- На тебе крест есть? - вдруг неожиданно спросила Соня. - Нет, ведь нет. На, возьми вот этот, кипарисный. У меня другой остался, медный, Лизаветин. Мы с Лизаветой поменялись, она мне свой крест, а я ей свой образок. Я теперь Лизаветин стану носить.

- Не теперь, Соня. Лучше потом, - прибавил он, чтобы ее успокоить.

- Да, да, лучше, лучше, - подхватила она с увлечением, - как пойдешь на страдание, тогда и наденешь.

В это мгновение кто-то три раза стукнул в дверь.

- Софья Семеновна, можно к вам? - послышался чей-то очень знакомый вежливый голос.

Соня бросилась к дверям в испуге. Белокурая физиономия Лебезятникова заглянула в комнату.

Лебезятников имел вид встревоженный.

- Я к вам, Софья Семеновна. Извините... Там у нас Катерина Ивановна с ума сошла. - То есть оно так кажется. Мы не знаем, что и делать. Ее оттуда-то, кажется, выгнали, может, и прибили... Она бегала к начальнику Семена Захарыча, дома не застала; он обедал у какого-то генерала... Вообразите, она махнула туда. Можете представить, что там вышло... Разумеется, выгнали; она рассказывает, что она сама обругала и чем-то в него пустила. Она кричит, что раз все ее бросили, то она возьмет детей и пойдет на улицу, шарманку носить, а дети будут петь и плясать.

Соня схватила мантильку, шляпку и выбежала из комнаты, одеваясь на бегу. Раскольников и Лебезятников вышли вслед за нею.

На канаве, не очень далеко от моста и недалеко от дома, где жила Соня, столпилась кучка народу. Слышался хриплый и надорванный голос Катерины Ивановны. Это было странное зрелище, способное заинтересовать уличную публику. Катерина Ивановна бросалась к детям, кричала на них, уговаривала, учила их тут же при народе как плясать и что петь, начинала им растолковывать, для чего это нужно, приходила в отчаяние от их непонятливости, била их... Потом бросалась к публике и говорила: «Смотрите, до чего доведены дети благородного отца».

Силы покинули ее, она споткнулась и упала.

- Разбилась в кровь! О Господи! - вскрикнула Соня, наклоняясь над ней.

- Помирает! - закричал кто-то.

- С ума сошла! - проговорил другой.

- Господи, сохрани! - проговорила женщина, крестясь.

Катерину Ивановну принесли на квартиру к Соне.

Говорили про доктора и про священника.

Между тем Катерина Ивановна отдышалась. Кровь еще покрывала ее иссохшие губы. Она повела кругом глазами, осматриваясь.

- Так вот ты как живешь, Соня! Ни разу-то я у тебя не была... привелось... Иссосали мы тебя, Соня... Полечка, Леня, Коля, подите сюда... Ну, вот, Соня, бери их... с рук на руки, а с меня довольно!

Ее опустили на подушку.

- Что? Священника... Не надо... На мне нет грехов!.. Бог и без того должен простить... Сам знает, как я страдала!.. А не простит, так и надо!..

Она хрипло и трудно дышала, что-то как будто клокотало в горле. Вдруг бледно-желтое, иссохшее лицо ее закинулось навзничь, рот раскрылся, ноги судорожно протянулись. Она глубоко-глубоко вздохнула и умерла.

Раскольников отошел к окну. К нему подошел Свидригайлов.

- Родион Романович, имею вам два нужных словечка передать. Всю эту возню, то есть похороны и прочее, я беру на себя. Знаете, были бы деньги, а ведь я вам сказал, что у меня лишние. Этих двух птенцов и Полечку я помещу в какие-нибудь сиротские заведения получше и положу на каждого, до совершеннолетия, по тысяче пятьсот рублей капиталу, чтоб уж совсем Софья Семеновна была покойна. Да и ее из омута вытащу, потому хорошая девушка, так ли? Ну-с, так вы и передайте Авдотье Романовне, что ее десять тысяч я вот так и употребил.

- С какими же целями вы так разблаготворились? - спросил Раскольников.

- Э-эх! Человек недоверчивый! - засмеялся Свидригайлов. - Ведь я сказал, что эти деньги у меня лишние. Ну, просто, по-человечески, не допускаете, что ль? Ведь не вошь же была усопшая, как какая-нибудь старушонка процентщица.

Раскольников похолодел.

- По-почему вы знаете? - прошептал он.

- Да ведь я здесь, через стенку, у мадам Ресслих стою. Сосед-с.

Часть шестая

Для Раскольникова наступило странное время: точно туман упал вдруг перед ним и заключил его в безвыходное и тяжелое уединение. Одно событие он смешивал с другим; другое считал последствием происшествия, существовавшего только в его воображении. Порой овладевала им болезненно-мучительная тревога, перерождающаяся даже в панический страх.

Особенно тревожил его Свидригайлов, можно сказать, что он как будто остановился на Свидригайлове. Они встречались несколько раз у Сони. Аркадий Иванович распоряжался похоронами Катерины Ивановны и устройством детей.

Однажды, встретив Раскольникова у Сони, Свидригайлов пристально посмотрел ему в глаза и, помолчав и понизив голос, спросил:

- Да что вы, Родион Романович, такой сам не свой? Право! Слушаете и глядите, а как будто и не понимаете. Вы ободритесь. Эх, Родион Романович, - прибавил он вдруг, - всем человекам надобно воздуху, воздуху, воздуху-с... Прежде всего!

Соня, когда он подошел к ней после панихиды по Катерине Ивановне, вдруг взяла его за обе руки и приклонила к его плечу голову. Этот короткий жест даже поразил Раскольникова. Он пожал ей руку и вышел. Ему стало ужасно тяжело. Его не покидало беспокойство. Впрочем, он догадывался, что его тревожит. «Нет, уж лучше бы какая борьба! Лучше бы опять Порфирий... или Свидригайлов... Поскорей бы опять какой-нибудь вызов, чье-нибудь нападение...»

В эту ночь, перед утром, он проснулся в кустах, на Крестовом острове, он не помнил, как попал сюда. Придя уже рано утром домой, завалился на диван и заснул. Когда проснулся, голова его была посвежее. Настасья принесла поесть. Он ел и пил с аппетитом, чуть не с жадностью.

Дверь отворилась, и вошел Разумихин.

- А! ест, стало быть, не болен! - сказал он, взял стул и сел напротив Раскольникова.

- Ты давно моих видел? - спросил Родион.

- Сегодня был у них. Авдотья Романовна утром письмо получила, оно ее очень встревожило.

- Какое письмо?

- Не знаю. Посидели, помолчали.

- Кстати! Помнишь это убийство? Старуху-то? Ну, так знай, что убийца этот отыскался, сознался сам и доказательства все предоставил. Это один из тех работников, красильщики-то, помнишь, я их тут защищал?

- Скажи, пожалуйста, откуда ты это узнал? - с видимым волнением спросил Раскольников.

- От Порфирия. Он это отлично разъяснил. Психологически разъяснил, по-своему.

Когда Разумихин ушел, Раскольников встал, повернулся к окну, толкнулся в один угол в другой... Он был в странном волнении.

Итак, Порфирий сам еще и разъяснил Разумихину, психологически ему разъяснил! Да чтобы Порфирий поверил хоть на одну минуту, что Миколка виновен... Что у него за цель отводить глаза Разумихину?

Раскольников взял фуражку и, задумавшись, пошел из комнаты. Но только он отворил дверь в сени, как вдруг столкнулся с самим Порфирием. Тот входил к нему, Раскольников остолбенел на одну минуту. Он вздрогнул, но быстро, мгновенно приготовился. «Может быть, развязка!»

- Не ждали гостя, Родион Романович, - вскричал, смеясь, Порфирий Петрович. - Давно завернуть собирался. Куда-то собрались? Не задержу. Только вот одну папироску, если вы позволите.

«Что же это он, за прежнее принимается, что ли!» - с отвращением подумал Раскольников.

- А я к вам, Родион Романович, объясниться пришел, объясниться-с! Должен и обязан перед вами объясниться, - продолжал он с улыбкой и даже слегка стукнул его по коленке. - Странная сцена произошла последний раз между нами тогда... Я, может, перед вами и очень виноват, я это чувствую. А ведь до чего доходило... совсем уж даже неприлично...

«Что ж это он, за кого меня принимает?» - с изумлением спрашивал себя Раскольников.

- Я рассудил, что нам по откровенности теперь действовать лучше, - продолжал Порфирий Петрович. - Разрешил нас тогда Миколка, а то я и не знаю, до чего бы между нами дошло. Хочу вам все дотла изложить, как все было, всю эту историю всего этого тогдашнего, так сказать, омрачения. Много я заставил вас перестрадать, Родион Романович. Я вас за человека наиблагороднейшего почитаю, и даже с задатками великодушия-с, хоть и не согласен с вами в убеждениях ваших. Поэтому желаю всеми средствами загладить произведенное впечатление и доказать, что и я человек с честью и совестью.

Порфирий Петрович остановился с достоинством. Раскольников почувствовал прилив какого-то нового испуга.

- Рассказывать все по порядку вряд ли нужно, - продолжал Порфирий Петрович. - Слышал я, что было в полицейском участке, и о других ваших поступках осведомлен. Я про вас так подумал: этот человек придет, сам придет, и очень скоро; коль виноват, так уж непременно придет. Вы и пришли. Скажите, ну зачем вам было тогда приходить. И этот смех. Потом на квартиру ходили, про кровь спрашивали, в колокольчик звонили. Что же тут удивляться после этого, что я с вами такие шутки шутил. Мне ведь только черточки не хватало, только какой-нибудь маленькой черточки. Думал, что проговоритесь или видом как себя выдадите.

- Мне Разумихин сейчас говорил, что вы теперь Николая обвиняете...

- Разумихин человек посторонний, что его сюда мешать. Он был нужен, чтобы, передавая вам наши с ним разговоры, поддерживать в вас соответствующее настроение и мысли, - сказал Порфирий Петрович, точно обрадовался вопросу. - А насчет Миколки угодно ли вам знать. Перво-наперво это еще дитя несовершеннолетнее, и не то чтобы трус, а так, вроде как бы художника какого-нибудь. Невинен и ко всему восприимчив. Он из раскольников. Два года в деревне у себя был под духовным началом у некоего старца. А тут тюрьма. Знаете ли, Родион Романович, что значит у иных из верующих «пострадать»? Страдание значит принять. Ну вот и решил во всем сознаться. Вы думаете, выдержит до конца? Нет! С часу на час жду, что придет от показаний отказываться. Нет, Миколка не убивал.

- Так... кто же... убил? - спросил, не выдержав, задыхающимся голосом Раскольников. Порфирий Петрович даже отшатнулся, точно он был изумлен вопросом.

- Как кто убил! - проговорил он, точно не веря ушам своим, - да вы убили, Родион Романович! Вы и убили-с... - прибавил он почти шепотом, совершенно убежденным голосом.

Раскольников вскочил с дивана, постоял было несколько секунд и сел опять. Мелкие конвульсии вдруг прошли по его лицу.

- Это не я убил, - прошептал Раскольников.

- Нет, это вы-с, Родион Романович, вы-с, и некому больше-с, - строго и убежденно прошептал Порфирий Петрович. - Признаетесь вы или нет, мне в эту минуту все равно.

- А если так, то зачем пришли? Если виновным меня считаете, зачем не берете меня в острог?

- Во-первых, взять вас сегодня под арест невыгодно. Это будет значить, что я вас на покой посажу. Во-вторых, считаю своей обязанностью объяснить свое поведение при нашей встрече. В-третьих, я пришел с открытым и прямым предложением учинить явку с повинной. Это вам будет бесчисленно выгоднее, да и мне тоже выгоднее, - потому с плеч долой.

Раскольников встал с места и взял фуражку. Порфирий Петрович тоже встал.

- Прогуляться собираетесь? Вечерок-то будет хорош, только грозы бы не было. Погуляйте немного; только слишком-то много нельзя гулять. На всякий случай есть у меня и еще к вам просьбица, щекотливенькая она. Если бы вдруг пришла вам охота в эти оставшиеся вам сорок- пятьдесят часов как-нибудь дело покончить иначе, ручки эдак на себя поднять, то оставьте краткую, но обстоятельную записочку. Так, две строчки, две только строчечки, и об камне упомяните: благороднее будет-с. Ну-с, до свидания... Добрых мыслей, благих начинаний!

III

Раскольников спешил к Свидригайлову. Чего он мог надеяться от этого человека - он и сам не знал. Но в этом человеке таилась какая-то власть над ним. Уж не ожидал ли он чего-нибудь от него нового? И за соломинку ведь хватаются! Может быть, это была только усталость, отчаяние.

Он думал: Свидригайлов узнал его тайну и, таким образом получив над ним власть, захочет употребить ее как оружие против Дуни? От кого в Петербурге она могла получить письмо? Может, от Лужина.

Раскольников не помнил, как оказался напротив трактира. Он было хотел пройти мимо, недоумевая, зачем он сюда пришел, как вдруг в одном из окон увидел Свидригайлова. Свидригайлов тоже его увидел и попытался, как показалось Раскольникову, остаться незамеченным. Но, поняв, что уже поздно, громко захохотал.

- Ну, ну! входите уж, коли хотите, я здесь! - крикнул он из окна.

Раскольников вошел в трактир. Он сел за стол напротив Свидригайлова, подпер пальцами правой руки снизу свой подбородок и пристально уставился на него. Что-то было ужасно неприятное в этом красивом и чрезвычайно моложавом лице. Одежда Свидригайлова была щегольская, летняя, легкая. На пальце был огромным перстень с дорогим камнем.

- Я вам пришел сказать, что если вы держите свое прежнее намерение насчет моей сестры и если для этого думаете чем-нибудь воспользоваться из того, что открыто в последнее время, то я вас убью, прежде чем вы меня в острог посадите. Второе: если вы хотите мне что-то сказать, - то объявляйте скорее, потому что время дорого и, может быть, очень скоро будет поздно.

- Да куда вы это так торопитесь? - спросил Свидригайлов, любопытно его разглядывая. - Право, думал, что вы мне скажете что-нибудь новенькое.

- Да кто вы такой и зачем сюда приехали?

- Я кто такой? Вы знаете: дворянин, служил два года в кавалерии, потом так здесь в Петербурге шлялся, потом женился на Марфе Петровне и жил в деревне. Вот моя биография.

- Вы, кажется, игрок?

- Нет, какой я игрок. Шулер - не игрок.

- Вы были шулером?

- Да, был.

- Что же, вас избивали?

- Случалось. А что? - ответил Свидригайлов, - признаюсь вам, что я сюда больше насчет женщин поскорее приехал.

- Только что похоронив Марфу Петровну?

- Ну да, - улыбнулся с побеждающей откровенностию Свидригайлов. - Вы, кажется, находите что-то дурное, что я о женщинах так говорю?

- То есть нахожу я или нет дурное в разврате?

- Дался вам этот разврат. Что ж делать? Не будь этого, ведь эдак застрелиться, пожалуй, пришлось бы.

Раскольников стал медленно вставать. Ему сделалось и тяжело, и душно, и как-то неловко, что он пришел сюда. В Свидригайлове он убедился как в самом пустейшем и ничтожнейшем злодее в мире.

- Э-эх! Посидите, останьтесь, - упрашивал Свидригайлов. - Я вам расскажу, как меня женщина, говоря вашим слогом, «спасала». Это будет даже ответом на ваш первый вопрос, потому что особа эта - ваша сестра.

- Вы знаете, - начал Свидригайлов, - что Марфа Петровна выкупила меня из долговой ямы. Это была женщина честная, весьма не глупая, но очень ревнивая. Дело в том, что она была значительно старше меня. Я имел настолько свинства в душе и своего рода честности, чтоб объявить прямо, что совершенно верен ей быть не могу. После долгих слез состоялся между нами такого рода изустный контракт: первое, я никогда не оставлю Марфу Петровну; второе, без ее позволения не отлучусь никуда; третье, постоянной любовницы не заведу никогда; четвертое, за это Марфа Петровна позволяет мне иногда при-глянуть на сенных девушек, но не иначе как с ее секретного ведома; пятое, Боже сохрани меня полюбить женщину из нашего сословия; шестое, если на случай, чего Боже сохрани, меня посетит какая-нибудь страсть, большая и серьезная, то я должен буду открыться Марфе Петровне. Ну а когда прибыла Авдотья Романовна, то я понял, что дело плохо и даже глаз не поднимал на нее. Думаю, что Марфа Петровна рассказала ей всю подноготную. Авдотье Романовне стали известны все эти мрачные, таинственные сказки, которые мне приписывают...

- Слышал, Лужин обвинял вас, что вы даже были причиной смерти ребенка. Правда это?

- Сделайте одолжение, оставьте все эти пошлости в покое, - с отвращением и брюзгливо отговорился Свидригайлов, - если вы так непременно хотите узнать о всей этой бессмыслице, я когда-нибудь расскажу вам обо всем этом особо...

Свидригайлов внимательно посмотрел на Раскольникова, и тому показалось, что в этом взгляде блеснула, как молния, злобная усмешка.

- Но Авдотья Романовна сама сделала первый шаг - верите или нет? Нет! Зачем же она так хороша? А дело было так. Тут у нас случилась одна девушка, Параша, черноокая Параша, которую только привезли из другой деревни. Хорошенькая, но глупа до невероятности: в слезы, подняла вой на весь двор, и вышел скандал. Раз, после обеда, Авдотья Романовна нарочно отыскала меня одного в аллее в саду и с сверкающими глазами потребовала от меня, чтоб я оставил бедную Парашу в покое. Я, разумеется, почел за честь удовлетворить ее желанию, постарался прикинуться пораженным, смущенным... Начались таинственные разговоры, нравоучения, упрашивания, умаливания, даже слезы. Вот до какой силы доходит у иных девушек страсть к пропаганде! Признаюсь, я до того тогда в нее влюбился, что, скажи она мне: зарежь или отрави Марфу Петровну и женись на мне, - это тотчас было бы сделано! Но кончилось все катастрофой, вам уже это известно.

Свидригайлов посмотрел на часы и пошел вон из трактира.

Оставшись один, Раскольников, по обыкновению своему, впал в глубокую задумчивость и прошел мимо сестры, не заметив ее. Ей навстречу, стараясь не попадать на глаза Раскольникову, шел Свидригайлов.

- Пойдемте скорее, - прошептал Свидригайлов. - Я не желаю, чтобы Родион Романович знал о нашем свидании.

- Мы отошли достаточно далеко, теперь он нас не увидит. Дальше я не пойду. Скажите мне все здесь.

- Во-первых, это никак нельзя сказать на улице; во-вторых, вы должны выслушать и Софью Семеновну; в-третьих, я покажу вам кое-какие документы... Если вы не пойдете, то я отказываюсь от всяких объяснений и ухожу.

Они вошли в дом. Оказалось, что Сони нет дома. Свидригайлов уговорил Дуню зайти к нему.

- Вот посмотрите сюда, - сказал он, когда они вошли в комнату. - Заметьте эту дверь, она заперта на ключ. За этой дверью комната Софьи Семеновны. Возле двери стоит стул. Это я поставил, чтобы удобнее было слушать.

- Вы подслушивали?

- Да, я подслушивал.

- Вот ваше письмо, - начала Дуня, положив его на стол. - Разве возможно то, что вы здесь пишете? Вы намекаете на преступление, совершенное будто бы братом. Не верю!..

- Не верите?.. Ваш брат приходил к Софье Семеновне, он сообщил ей полную свою исповедь. Он убийца. Он убил старуху чиновницу, процентщицу, у которой и сам закладывал вещи; убил тоже сестру ее, торговку, по имени Ли-завета, нечаянно вошедшую. Убил он их обеих топором, который принес с собою. Он их убил, чтоб ограбить, и ограбил; взял деньги и кое-какие вещи... Он сам это передавал слово в слово Софье Семеновне, которая одна и знает секрет, но в убийстве не участвовала ни словом, ни делом, а, напротив, ужаснулась так же, как и вы теперь. Будьте покойны, она его не выдаст.

- Это не может быть! - бормотала Дунечка. - Это ложь! Ложь! Да разве вероятно, чтоб он смог украсть, ограбить? Какие же... причины!

- Дело длинное, Авдотья Романовна. Тут, как бы вам выразить, своего рода теория: единичное злодейство позволительно, если главная цель хороша.

- Я эту теорию его знаю. Я хочу видеть Софью Семеновну.

- Софья Семеновна не воротится до ночи. Я так полагаю.

- А, так ты лжешь! Я вижу... ты лгал... ты все лгал!

Почти в обмороке она упала на стул. Он брызнул на нее воды. Дунечка вздрогнула и очнулась.

- Сильно подействовало! - бормотал про себя Свидригайлов. - Авдотья Романовна, успокойтесь! Мы его спасем. Хотите, я увезу его за границу. Одно ваше слово. У меня есть деньги, друзья. Я невозможное сделаю. Чему вы веруете, тому и я буду веровать! Не смотрите на меня так! Знаете ли, что вы меня убиваете...

С ним что-то вдруг сделалось. Дуня вскочила и бросилась к дверям.

- Отворите! отворите! - кричала она. Свидригайлов опомнился.

- Там никого нет, - проговорил он тихо с расстановками, - и напрасный труд так кричать, только себя волнуете понапрасну.

- Где ключ? Отвори сейчас же дверь, низкий человек!

- Я ключ потерял и не могу его отыскать.

- А, так это насилие! - вскричала Дуня. Вдруг она вынула из кармана револьвер и взвела курок.

- Ну, а брат? Из любопытства спрашиваю, - сказал Свидригайлов.

- Доноси, если хочешь! Ни с места! Не сходи! Ты жену отравил, я знаю, ты сам убийца!..

Он ступил шаг, раздался выстрел. Пуля скользнула по его волосам и ударилась сзади о стену. Он остановился и тихо засмеялся.

- Укусила оса! Прямо в голову метит. Ну что ж промах! Стреляйте еще, я жду, - тихо проговорил Свидригайлов, усмехаясь.

Тонкая струйка крови стекала по его левому виску. Он ступил еще на один шаг, глаза его

сверкали, он ступил еще два шага. Дунечка нажала на курок, осечка!

- Зарядили неаккуратно. Ничего! Поправьте, я подожду.

Он стоял напротив нее, ждал и смотрел на нее с дикой решимостью, воспаленно-страстным, тяжелым взглядом.

Вдруг она бросила револьвер.

Он подошел к Дуне и тихо обнял ее рукой за талию. Она не сопротивлялась, но, вся трепеща как лист, смотрела на него умоляющими глазами.

- Отпусти меня! - умоляя, сказала Дуня.

- Так не любишь? - тихо спросил он. Дуня отрицательно повела головой.

- И... не сможешь?.. Никогда, - с отчаянием прошептал он.

- Никогда! - прошептала Дуня.

Прошло мгновение ужасной борьбы в душе Свидригайлова. Вдруг он отнял руку, отвернулся, быстро отошел к окну.

- Вот ключ! Берите и уходите скорей!

Дуня взяла ключ, бросилась к дверям и выбежала из комнаты.

Свидригайлов простоял у окна еще минуты три, вдруг на глаза ему попался револьвер, он сунул его в карман, взял шляпу и вышел из комнаты.

Весь этот вечер Свидригайлов провел по разным трактирам и клоакам. К десяти часам надвинулись со всех сторон страшные тучи и хлынул дождь как водопад. Промокший до нитки, вернулся он домой. Разорвал две-три бумаги, забрал все деньги и, не переменяя мокрого платья, вышел, не запирая квартиры. Он прошел прямо к Соне. Она была дома.

Свидригайлов сел к столу, а Соню попросил сесть подле.

- Я, Софья Семеновна, может, в Америку уеду, - начал он. - Дети пристроены и деньги, причитающиеся им, находятся в надежном месте. Вот расписки возьмите себе на всякий случай. А вот это возьмите себе, это пусть между нами будет, чтобы никто не знал. Это три пятипроцентных билета на три тысячи рублей. Они вам пригодятся.

- Аркадий Иванович, я вам так благодарна, но ведь теперь я в них не нуждаюсь. Я себя одну завсегда прокормлю, не сочтите неблагодарностью.

- Они вам понадобятся. У Родиона Романовича две дороги: или пуля в лоб, или по Владимирке. Ну, как выйдет Владимирка, - он по ней, а вы за ним? Вот деньги и понадобятся. Ну теперь до свидания, Родиону Романычу поклон.

Ровно в полночь проходил он через мост по направлению на Петербургскую сторону. Дождь перестал, но шумел ветер. Он постоял одну минуту, с каким-то любопытством глядя на темную воду... Но ему показалось очень холодно стоять над водой и он ушел с моста.

Найдя гостиницу, он вошел и попросил номер. Это была клетушка до того маленькая, что почти не под рост Свидригайлову, в одно окно; постель очень грязная, простой крашеный стол и стул занимали почти все пространство. Всю ночь ему снились кошмары. Он злобно приподнялся, чувствуя, что весь разбит; кости его болели. На дворе совершенно густой туман и ничего разглядеть нельзя. Он встал, оделся, вынул из кармана записную книжку и на заглавном, самом заметном листе написал несколько строк. Через минуту он был на улице.

Он шел по улице, никого не встречая, только когда поравнялся с большим каменным домом, грязная продрогшая собака перебежала ему дорогу. Какой-то пьяный лицом вниз лежал поперек тротуара. Мелькнула высокая каланча. Он подошел ближе. У запертых ворот стоял небольшой человек, закутанный в серое солдатское пальто и в медной ахиллесовой каске. Дремлющим взглядом он холодно покосился на подошедшего Свидригайлова. Оба они молча рассматривали друг друга.

- Здеся не места.

- Я, брат, еду в чужие края. В Америку.

- В Америку?

Свидригайлов вынул револьвер и взвел курок. Ахиллес приподнял брови.

Он приставил револьвер к правому виску.

- А здеся нельзя, здеся не места! - встрепенулся Ахиллес, расширяя все больше и больше зрачки.

Свидригайлов спустил курок.

В тот же день, но уже вечером, часу в седьмом, Раскольников подходил к квартире матери и сестры своей в доме Бакалеева, где устроил их Разумихин.

Он постучал в дверь, ему отперла мать. Дунечки дома не было. Пульхерия Александровна сначала онемела от радостного изумления, потом схватила его за руку и потащила в комнату.

- Ну, вот и ты! - начала она, запинаясь от радости. - Садись, голубчик, устал, должно быть, ах, как ты испачкался.

- Я под дождем вчера был, мамаша...

- Родя, твою статью в журнале читаю уже в третий раз, мне Дмитрий Прокофьич принес. Так я и ахнула, думаю про себя, вот он чем занимается, вот и разгадка вещей!

- Покажите-ка, мамаша.

Раскольников взял газету и мельком взглянул на свою статью. Как ни противоречило это его положению и состоянию, но он ощутил то странное чувство, какое испытывает автор, в первый раз видя себя напечатанным. Прочитав несколько строк, он нахмурился, и страшная тоска сжала его сердце. Вся его душевная борьба последних месяцев напомнилась ему разом. С отвращением и досадой отбросил он статью на стол.

- Но только, Родя, как я ни глупа, но все-таки я могу судить, что ты весьма скоро будешь одним из первых людей, если не самым первым в нашем ученом мире. И смели они про тебя думать, что ты помешался. Ха-ха-ха!

- Дуни дома нет, мамаша?

- Нету, Родя. Очень часто ее дома не вижу, оставляет меня одну. Дмитрий Прокофьич, спасибо ему, заходит со мной посидеть и все об тебе говорит. Ты меня, Родя, очень-то не балуй: можно тебе - зайди, нельзя - нечего делать, и так подожду. Ведь я все-таки буду знать, что ты меня любишь, с меня и того довольно, буду вот твои сочинения читать.

- Маменька, оставьте это, я сейчас пойду. Я не для того пришел. Пожалуйста, выслушайте меня.

Пульхерия Александровна робко подошла к нему.

- Маменька, что бы ни случилось, что бы вы обо мне ни услышали, что бы вам обо мне ни сказали, будете ли любить меня так, как теперь? - спросил он вдруг.

- Родя, что с тобою! Да как же ты об этом спрашиваешь! Да кто про тебя мне что-нибудь скажет?

- Я пришел вас уверить, что я вас всегда любил, я пришел вам сказать прямо, что вы и несчастны будете, но все-таки знайте, что сын ваш любит вас теперь больше себя и что все, что вы думали про меня, что я жесток и не люблю вас, все это неправда. Вас я никогда не перестану любить...

- Что с тобой, Родя, не знаю, - сказала Пульхерия Александровна, - но теперь вижу по всему, что у тебя великое горе, оттого ты и тоскуешь. Прости, что об этом заговорила; все об этом думаю и по ночам не сплю. Эту ночь и сестра твоя всю напролет в бреду пролежала и тебя вспоминала. Родя, Родя, что же это? Едешь, что ли, куда-нибудь?

- Еду.

- Так я и думала! Да ведь и я с тобой поехать могу. И Дуня, она тебя любит, и Софья Семеновна, пожалуй, пусть с нами едет, я охотно ее вместо дочери даже возьму. Куда же ты едешь?

- Прощайте, маменька.

- Как! Сегодня же! - вскрикнула она.

- Мне нельзя, мне пора, мне очень нужно...

- И мне нельзя с тобой?

- Нет, а вы помолитесь за меня Богу. Ваша молитва, может, и дойдет.

- Дай же я перекрещу тебя, благословлю тебя! Вот так, вот так. О Боже, что это мы делаем!

Да, он был рад, что никого не было, что они были наедине с матерью. Как бы за все это ужасное время разом размягчилось его сердце. Он упал перед нею, он ноги ей целовал, и оба, обнявшись, плакали. Она уже давно поняла, что с сыном что-то ужасное происходит, а теперь приспела какая-то страшная минута.

- Родя, милый мой, первенец ты мой... Ты ведь не сейчас едешь?

- Нет.

- Ты еще придешь?

- Да... приду.

- Далеко ты едешь?

- Очень далеко. Довольно, маменька.

Он вырвался наконец.

Вечер был свежий, теплый и ясный; погода разгулялась еще с утра. Раскольников шел в свою квартиру; он спешил. Ему хотелось кончить все до заката солнца. Открыв дверь, он увидел Дуню. Ее взгляд, неподвижно устремленный на него, изображал ужас и неутолимую скорбь.

- Я целый день сидела у Софьи Семеновны; мы ждали тебя обе.

Раскольников вошел в комнату и в изнеможении сел.

- Где же ты был всю ночь?

- Не помню, я окончательно хотел решиться и ходил близ Невы, но... я не решился... - прошептал он.

- Слава Богу! А как мы боялись именно этого, я и Софья Семеновна.

Раскольников горько усмехнулся.

- Ты у матери был? Ты же ей и сказал? - в ужасе воскликнула Дуня. - Неужели ты решился сказать?

- Нет, не сказал... словами; но она многое поняла. Она слышала ночью, как ты бредила. Уж и не знаю, для чего я заходил-то. Я низкий человек, Дуня.

- Низкий человек, а на страданье готов идти! Ведь идешь же?

- Иду. Сейчас. Да, чтоб избежать этого стыда, я и хотел утопиться. Дуня. Ты плачешь, сестра, а можешь ты протянуть мне руку?

- И ты сомневался в этом? Она крепко обняла его.

- Разве ты, идучи на страдание, не смываешь уже вполовину свое преступление? - вскричала она, сжимая его в объятиях и целуя его.

- Преступление? Какое преступление, - вскричал он вдруг в каком-то внезапном бешенстве, - то, что я убил гадкую, зловредную вошь, старушонку процентщицу, никому не нужную, которую убить - сорок грехов простят, которая из бедных сок высасывала, и это-то преступление? Не думаю я о нем и смывать его не думаю. Не плачь обо мне, я постараюсь быть мужественным и честным. Что же ты плачешь? Ведь не совсем же расстаемся. Постой, забыл!..

Он подошел к столу, взял толстую запыленную книгу, развернул ее и вынул заложенный между листами маленький портретик, акварелью, на слоновой кости. Это был портрет хозяйкиной дочери, его бывшей невесты, умершей в горячке. С минуту он всматривался в выразительное и болезненное личико, поцеловал и передал Дунечке.

- Вот с нею я много переговорил и об этом, с ней одной, - произнес он вдумчиво, - ее сердцу я много сообщил из того, что потом так безобразно сбылось.

Они вышли из квартиры вместе и расстались возле дома...

VII

Когда он вошел к Соне, уже начинались сумерки. Весь день Соня прождала его в ужасном волнении. Она уже переставала сомневаться в смерти несчастного, когда он вошел. Радостный крик вырвался из груди ее. Но, взглянув в его лицо, она вдруг побледнела.

- Ну да! - сказал, усмехаясь, Раскольников, - я за твоими крестами. Я, видишь, Соня, рассудил, что эдак, пожалуй, будет и выгоднее. Тут есть обстоятельство... Ну, да долго рассказывать, да и нечего. Меня только, знаешь, что злит? Досадно, что все эти глупые, зверские хари обступят меня сейчас, будут пялить на меня свои буркалы, задавать мне свои глупые вопросы, на которые надобно отвечать, будут указывать пальцами... Тьфу! Знаешь, я не к Порфирию иду; надоел он мне. Я лучше к моему приятелю Пороху пойду, то-то удивлю, то-то эффекта в своем роде достигну.

Соня молча вынула из ящика два креста, кипарисный и медный, перекрестилась сама, перекрестила его и надела ему на грудь кипарисный крестик.

- Это, значит, символ того, что крест беру на себя. И точно я до сих пор мало страдал.

- Перекрестись, помолись хоть раз, - дрожащим, робким голосом попросила Соня.

- О, изволь, это сколько тебе угодно! И от чистого сердца, Соня, от чистого сердца...

Он перекрестился несколько раз. Соня схватила свой платок и накинула его на голову.

- Что ты! Ты куда? Оставайся, оставайся! Я один! - вскричал он в малодушной досаде и, почти озлобившись, пошел к дверям.

Проходя площадь, он вспомнил слова Сони: «Поди на перекресток, поклонись народу, поцелуй землю, потому что ты и пред ней согрешил, и скажи всему миру вслух: «Я убийца!»

Он стал на колени среди площади, поклонился до земли и поцеловал эту грязную землю с наслаждением и счастием. Он встал и поклонился в другой раз.

- Ишь нахлестался! - заметил подле него один парень. Раздался смех.

- Это он в Иерусалим идет, братцы, с детьми, с родиной прощается, всему миру поклоняется.

Все эти крики сдержали Раскольникова и слова «я убил» так и не слетели у него с языка. Когда он поклонился до земли в другой раз, оборотившись влево шагах в пятидесяти от себя, он увидел Соню, стало быть, она сопровождала все его скорбное шествие.

Похолодев и чуть себя помня, отворил он дверь в контору. На этот раз в ней было мало народу. Из смежной комнаты вдруг вышел Илья Петрович Порох.

- К нам? По какому делу? - воскликнул Порох. - может быть, по поводу прибывшего семейства квартиру переменяете?

- Нет, я только так.., я зашел спросить... я думал, найду здесь Заметова.

- Ах, да! Ведь вы подружились: слышал-с. Ну, Заметова у нас нет. Перешел. Экзамен, что ли какой-то хочет держать. Оно, положим, жажда к просвещению неумеренная; но ведь просветился и довольно. Зачем же злоупотреблять. Зачем же оскорблять благородные личности, как делает негодяй Заметов? Зачем он меня оскорбил, я вас спрошу? Вот еще сколько этих самоубийств распространилось. Девчонки, мальчишки, старцы... Вот еще сегодня утром сообщили о каком-то недавно приехавшем господине, который застрелился, Свидригайлов его фамилия.

Раскольников вздрогнул.

- Свидригайлов! Свидригайлов застрелился! - вскричал он.

- Как! Вы знаете Свидригайлова?

- Да... знаю... Он недавно приехал...

- Ну да, недавно приехал, жены лишился, человек поведения забубенного, и вдруг застрелился. Оставил записку, что умирает в здравом рассудке и просит никого не винить в его смерти. Вы говорили, что его изволили знать? Да вы нам можете о нем сообщить.

Раскольников почувствовал, что на него как бы что-то упало и придавило.

- Вы опять как будто побледнели. У нас здесь такой спертый дух...

- Да, мне пора-с, - пробормотал Раскольников, - извините, обеспокоил...

- О, помилуйте, сколько угодно! удовольствие доставили.

Илья Петрович даже руку протянул.

- Я хотел только... я к Заметову... до свидания-с... - улыбался Раскольников.

Он вышел. Голова его кружилась.

Тут на дворе, недалеко от выхода, стояла бледная, вся помертвевшая, Соня и дико, дико на него посмотрела. Он постоял, усмехнулся и поворотил опять в контору. Илья Петрович рылся в каких-то бумагах.

- А-а-а? Вы опять! Оставили что-нибудь?.. Но что с вами?

Раскольников с побледневшими губами, с неподвижным взглядом тихо приблизился к нему, хотел что-то сказать, но не мог, послышались лишь какие-то неясные звуки.

- С вами дурно, стул! Вот, сядьте на стул, садитесь!

Раскольников опустился на стул, но не спускал глаз с лица весьма неприятно удивленного Ильи Петровича. Принесли воды.

- Это я... - начал было Раскольников.

- Выпейте воды.

Раскольников отвел рукой воду и тихо, с расстановками, но внятно проговорил:

- Это я убил тогда старуху чиновницу и сестру ее Лизавету топором и ограбил.

Илья Петрович раскрыл рот. Со всех сторон сбежались.

Раскольников повторил свое показание.

Эпилог

Сибирь. На берегу широкой, пустынной реки стоит город, один из административных центров России; в городе крепость, в крепости острог. В остроге уже девять месяцев заключен ссыльнокаторжный второго разряда Родион Раскольников. Со дня преступления прошло уже почти полтора года.

Судопроизводство по делу его прошло без больших затруднений. Преступник твердо, точно и ясно поддерживал свое показание, не запутывая обстоятельств, не смягчая их в свою пользу, не искажая фактов, не забывая малейшие подробности.

Приговор оказался милостивее, чем можно было ожидать, судя по совершенному преступлению, и, может быть, именно потому, что преступник не только не хотел оправдываться, но даже как бы изъявлял желание сам еще более обвинить себя. Все странные и особенные обстоятельства дела были приняты во внимание. Учтена была также явка с повинной.

Еще в начале процесса мать Раскольникова сделалась больна. Дуня и Разумихин нашли возможным увезти ее из Петербурга на все время суда.

После приговора последовала разлука. Прощаясь, все плакали. Соня приготовилась последовать за партией арестантов, в которой будет отправлен Раскольников.

Два месяца спустя Дунечка вышла замуж за Разумихина. Свадьба была грустная и тихая. Из приглашенных были, впрочем, Порфирий Петрович и Зосимов.

Пульхерия Александровна с радостью благословила дочь на брак с Разумихиным. Но беспокойство ее все возрастало. Она часто заболевала и в жару бредила. В бреду вырывались у нее слова, по которым можно было заключить, что она гораздо более подозревала в ужасной судьбе сына, чем даже предполагали. Через две недели она умерла.

Раскольников долго не знал о смерти матери, хотя корреспонденция с Петербургом установилась еще с самого начала водворения его в Сибири. Устроилась она через Соню. Соня аккуратно каждый месяц писала в Петербург. Когда Соня сообщила ему о смерти матери, то, к ее удивлению, это известие как бы не очень сильно на него подействовало, по крайней мере, так показалось ей с наружного вида. Он ходит на работы, от которых не уклоняется и на которые не напрашивается. К пище почти равнодушен. В казармах тесно, безобразно и нездорово. Он спит на нарах, подстилая под себя войлок.

Про себя Соня писала, что ей удалось приобресть в городе даже некоторые знакомства; что она занимается шитьем, так как в городе почти нет модистки.

В последнем письме она писала, что он всех чуждается, что в остроге каторжные его не полюбили; что он молчит по целым дням и становится очень бледен. Недавно он заболел весьма серьезно и лежит в госпитале, в арестантской палате...

Он был болен уже давно. Тревога беспредметная и бесцельная в настоящем, а в будущем одна беспрерывная жертва, которою ничего не приобреталось, - вот что предстояло ему на свете. И что в том, что когда он выйдет отсюда, ему будет только тридцать два года и можно снова начать еще жить! Зачем ему жить? Что иметь в виду? К чему стремиться?Жить, чтобы существовать? Но он тысячу раз и прежде готов был отдать свое существование за идею, за надежду, даже за фантазию. Одного существования всегда было мало ему; он всегда хотел большего. Может быть, по одной только силе своих желаний он и счел себя тогда человеком, которому разрешено больше, чем другому.

И хотя бы судьба послала ему раскаяние - жгучее раскаяние, разбивающее сердце, отгоняющее сон, такое раскаяние, от ужасных мук которого мерещится петля и омут! О, он бы обрадовался ему! Муки и слезы - ведь это тоже жизнь. Но он не раскаивался в своем преступлении.

Когда болезнь пошла на убыль, он стал припоминать сны, приходившие к нему, когда он лежал в жару и бреду. Ему грезилось, будто весь мир осужден в жертву какой-то страшной, неслыханной и невиданной моровой язве. Все должны были погибнуть, кроме некоторых, весьма немногих избранных. Появились какие-то новые трихины, существа микроскопические, вселявшиеся в тела людей. Но эти существа были духи, одаренные умом и волей. Люди, принявшие их в себя, становились тотчас же бесноватыми и сумасшедшими. Но никогда, никогда люди не считали себя так умными и непоколебимыми в истине, как считали себя зараженные. Никогда не считали непоколебимее своих приговоров, своих научных выводов, своих нравственных убеждений и верований.

Как-то, под вечер, уже совсем почти выздоровевший Раскольников нечаянно подошел к окну: он увидел вдали, у госпитальных ворот, Соню. Она стояла и как бы чего-то ждала. Что-то пронзило в эту минуту его сердце; он вздрогнул и поскорее отошел от окна. Несколько дней после этого она не приходила. Когда его выписали, он узнал, что Соня заболела, лежит дома и никуда не выходит.

Однажды, ранним утром во время перерыва в работе, когда конвойный отлучился, Раскольников вышел на берег реки и сел на складенные бревна. С высокого берега открывалась широкая окрестность. С дальнего другого берега чуть слышно доносилась песня. Там была свобода и жили другие люди. Он ни о чем не думал, но какая-то тоска волновала его и мучила.

Вдруг подле него очутилась Соня. Она пришла едва слышно и села рядом с ним. Было еще очень рано. Утренний холодок еще не смягчился. Лицо ее еще носило признаки болезни, похудело, побледнело, осунулось. Она приветливо и радостно улыбнулась ему, но, по обыкновению, робко протянула ему свою руку.

Как это случилось, он и сам не знал, но вдруг что-то как бы подхватило его и как бы бросило к ее ногам. Он плакал и обнимал ее колени. Она все поняла. В глазах ее засветилось бесконечное счастье. Он любит ее. Настала, наконец, эта минута...

Они положили ждать и терпеть. Им оставалось еще семь лет, а до тех пор столько нестерпимой муки и столько бесконечного счастья! Но он воскрес, и он знал это, чувствовал вполне всем обновившимся существом своим.

перейти к началу страницы