Литература

Содержание раздела

Большой справочник "РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА"

ЛИТЕРАТУРНЫЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ

ПРЕСТУПЛЕНИЕ И НАКАЗАНИЕ

Основное содержание

Часть первая

I

В начале июля, в чрезвычайно жаркое время под вечер один молодой человек вышел из своей каморки, которая находилась под самой кровлей высокого пятиэтажного дома и походила более на шкаф, чем на квартиру, и медленно, как бы в нерешительности, отправился в сторону моста.

Он благополучно избегнул встречи со своею квартирной хозяйкой, у которой нанимал жилье с обедом и прислугой. Он был должен кругом хозяйке и боялся с нею встретиться. «На какое дело хочу покуситься и в то же время каких пустяков боюсь! - подумал он с странною улыбкой. - А впрочем, разве способен я на это? Это не серьезно. Так, ради фантазии сам себя тешу».

Кстати, он был замечательно хорош собою, с прекрасными темными глазами, темно-рус, ростом выше среднего, тонок и строен. Он был до того худо одет, что иной, даже и привычный человек, посовестился бы днем выходить в таких лохмотьях на улицу. Но столько злобного презрения накопилось в душе молодого человека, что он менее всего совестился своих лохмотьев. А между тем, когда один пьяный вблизи Сенной крикнул вдруг ему: «Эй ты, немецкий шляпник!» - молодой человек судорожно схватился за свою изношенную шляпу. Она была высокая, круглая, вся в дырах и в пятнах, без полей и самым безобразнейшим углом заломившаяся на сторону.

- Это очень уж скверно! - бормотал он в смущении, - этак какая-нибудь мелочь может весь замысел испортить. Слишком приметная шляпа, нужно раздобыть фуражку.

Идти ему было немного, он даже знал: ровно семьсот тридцать шагов. С замиранием сердца и нервною дрожью подошел он к преогромнейшему дому, выходившему одною стеною на канаву, а другою на улицу. Он был заселен портными, слесарями, кухарками, разными немцами, девицами, живущими от себя, мелкими чиновниками и проч. Молодой человек неприметно проскользнул в дом на темную и узкую «черную» лестницу. Поднимаясь, он заметил, что из одной квартиры выносили вещи, он подумал: «...в четвертом этаже на этой площадке остается только одна старухина квартира занятая». Ему пришлось позвонить несколько раз, прежде чем дверь немного приотворилась. В крошечную щелочку его внимательно рассмотрели, и только после этого дверь отворилась. Перед ним стояла крошечная сухая старушонка, лет шестидесяти, с вострыми и злыми глазками, с маленьким вострым носом и простоволосая. Белобрысые, мало поседевшие волосы ее были жирно смазаны маслом. На ее тонкой и длинной шее, похожей на куриную ногу, было наверчено какое-то фланелевое тряпье, а на плечах, несмотря на жару, болталась вся истрепанная и пожелтевшая меховая кацавейка. Старушонка поминутно кашляла и кряхтела.

- Пройдите, батюшка.

Небольшая комната с желтыми обоями, в которую прошел молодой человек, была в эту минуту ярко освещена заходящим солнцем. «И тогда, стало быть, так же будет солнце светить!..» - как бы невзначай мелькнуло в уме у Раскольникова. Он огляделся, чтобы по возможности лучше запомнить расположение. Мебель была очень старая из желтого дерева. В углу перед образом горела лампада. Все было очень чисто. «Лизаветина работа», - подумал молодой человек.

- Заклад принес, - сказал он и протянул старухе серебряные часы на стальной цепочке.

- Да ведь прежнему закладу срок. Месяц уже минул.

- Я вам проценты еще за месяц внесу. А за часы много ль, Алена Ивановна?

- Почитай ничего не стоит.

- Рубля четыре дайте, я выкуплю, отцовские, - попросил молодой человек.

- Полтора рубля и процент вперед, - ответила старуха.

- Давайте! - сказал молодой человек грубо, вспомнив, что идти больше некуда и что он еще и за другим пришел.

- Вот получите рубль пятнадцать копеек, - сказала старуха и передала ему деньги.

- Я вам, Алена Ивановна, может быть, на днях еще одну вещь принесу... папиросницу серебряную, - он смутился и замолчал.

- Ну тогда и будем говорить, батюшка.

- Прощайте... А вы все дома одни сидите? - сказал он, выходя в переднюю.

- А вам какое дело, - ответила старуха.

Раскольников вышел в решительном смущении: «О Боже! неужели такой вздор, нелепость могли прийти мне в голову».

II

Раскольников сторонился всякого общества, особенно в последнее время. Но теперь его вдруг что-то потянуло к людям. Он вошел в распивочную. На столах стояли крошеные огурцы, черные сухари и резанная кусочками рыба; все это очень дурно пахло. От одного такого воздуха можно было сделаться пьяным. Раскольников занял место и огляделся. Народу было мало. Его внимание привлек человек лет уже за пятьдесят, среднего роста и плотного сложения, с проседью и с большою лысиной, с отекшим от постоянного пьянства желтым, даже зеленоватым лицом и с припухшими веками, из-за которых сияли крошечные, как щелочки, но одушевленные красноватые глазки. В его взгляде, пожалуй, был смысл и ум, - но в то же время мелькало как будто и безумие. По всему было видно, что он хочет завести разговор. Наконец он громко и твердо проговорил:

- А осмелюсь ли, милостивый государь мой, обратиться к вам с разговором приличным? Ибо хотя вы и не в значительном виде, но опытность моя отличает в вас человека образованного и к напитку непривычного. Мармеладов моя фамилия; титулярный советник. Осмелюсь узнать: служить изволили?

- Нет, учусь...

Мармеладов привстал, покачнулся, захватил свой полуштоф, стаканчик и подсел к молодому человеку.

- Милостивый государь, - начал он почти торжественно, - бедность не порок, это истина. Но нищета - порок-с. В бедности вы еще сохраняете благородство врожденных чувств. За нищету же метлой выметают из компании человеческой. И отсюда питейное. Месяц тому назад супругу мою Катерину Ивановну избил господин Лебезятников. Понимаете-с?

Он налил стаканчик, выпил и задумался.

- Забавник! - громко проговорил хозяин, одетый в поддевку и страшно засаленный черный жилет. - А для ча не работаешь, для ча не служите, коли чиновник?

- Позвольте, молодой человек, узнать, случалось вам просить взаймы, заранее зная, что не дадут?

- Для чего же просить?

- А коли идти больше некуда. Ведь надо же, чтобы каждому человеку хоть куда-нибудь можно было пойти. Ну-с я свинья, я звериный образ имею, а Катерина Ивановна - особа образованная и штаб-офицерская дочь. Я подлец, а между тем... о, если б она пожалела меня! Ведь надобно же, чтоб у всякого человека было хоть одно такое место, где бы и его пожалели! Но нет, меня уже не один раз жалели, а я прирожденный скот!

- Еще бы! - заметил, зевая, хозяин.

- Знаете ли, - продолжал Мармеладов, - я даже чулки ее пропил, косыночку ее из козьего пуха тоже пропил. А живем мы в холодном угле, и она простудилась и кашлять пошла, уже кровью. Детей же маленьких у нас трое, и она в работе с утра до ночи. Для того и пью, что в питии сострадания ищу... Не веселия, а единой скорби ищу... - И он, как бы в отчаянии, склонил на стол голову. - Вдовой уже взял я ее с троими детьми, сам в то время уже вдовец и от первой жены четырнадцатилетнюю дочь имел - Соню. Воспитания Соня не получила. Сколько может, по-вашему, заработать в день честная девушка, не имеющая особых талантов? Пятнадцать копеек, да и то не всегда. А тут ребятишки голодные. А тут Катерина Ивановна, руки ломая, по комнате ходит: «Живешь, дескать, ты, дармоедка, ешь и пьешь и теплом пользуешься». Лежал я тогда... пьяненький, и слышу, говорит моя Соня: «Что ж, Катерина Ивановна, неужели же мне на такое дело пойти?» А та отвечает: «А что ж, - чего беречь? Эко сокровище!» Вечером часов в шесть ушла Соня, а в девятом часу обратно пришла и на стол тридцать целковых молча положила. Потом легла на кровать к стенке и накрылась с головой. Катерина Ивановна подошла к Сонечкиной постельке и весь вечер в ногах у нее на коленках простояла, ноги ей целовала, встать не хотела... а я пьяненький лежал. - Мармеладов замолчал, голос его пресекся. Потом поспешно налил, выпил и крякнул. - С тех пор Соня живет по желтому билету отдельно от нас, соседи воспротивились. А я, протрезвившись, пошел к его превосходительству. Они даже прослезились, изволив все выслушать. И взяли меня обратно на службу. Справили мне дома приличную одежду, кофеем перед службой поили. Первое жалованье сполна домой принес. А пять дней назад я хитрым обманом, как тать в нощи, похитил, что осталось от жалованья, и вот-с, глядите на меня! Деньги пропил, одежду пропил, взамен чего получил сие одеяние. На похмелье у Сони выпросил... Пойдемте, сударь, - сказал вдруг Мармеладов, обращаясь к Раскольникову, - доведите меня. Пора... к Катерине Ивановне.

Идти было шагов двести-триста. Смущение и страх все более овладевали пьяницей. Они вошли в дом со двора и поднялись на четвертый этаж.

Маленькая закоптелая дверь была отворена. Огарок освещал беднейшую проходную комнату шагов в десять длиной. Все было разбросано в беспорядке. В заднем углу, за дырявой простыней, очевидно, помещалась кровать. Стояли два стула, ободранный клеенчатый диван и некрашеный кухонный стол.

Раскольников тотчас признал Катерину Ивановну. Это была ужасно похудевшая женщина, тонкая, довольно высокая и стройная, с еще прекрасными темно-русыми волосами и с чахоточным румянцем на щеках. Она вскрикнула, увидев на пороге, стоящего на коленях мужа.

- А! - закричала она в исступлении, - воротился! Колодник! Изверг!.. А где деньги? Где твое платье? - И она бросилась его обыскивать. - Пропил! все пропил! - кричала она в отчаянии, - а вам не стыдно, - набросилась она на Раскольнйкова. - Ты с ним пил? Вон!

Молодой человек поспешил уйти. Уходя, он сунул руку в карман, загреб сколько пришлось медных денег и неприметно положил на окно. На лестнице он одумался и хотел было воротиться. «Ну что за вздор такой я сделал, - подумал он, - тут у них Соня есть, а мне самому надо». Но, рассудив, махнул рукой и пошел домой.

Ш.

Раскольников проснулся на другой день уже поздно, после тревожного сна. Проснулся он желчный, раздражительный, злой и с ненавистью посмотрел на свою каморку. Это была крошечная клетушка, шагов в шесть длиной, имевшая самый жалкий вид со своими желтенькими, пыльными и всюду отставшими от стены обоями, и до того низкая, казалось, что вот-вот стукнешься головой о потолок. В комнате было три не совсем исправных старых стула, крашеный стол в углу, на котором лежало несколько запыленных тетрадей и книг, неуклюжая большая софа, занимавшая чуть не половину всей комнаты, обивка которой превратилась в лохмотья. На софе, иногда не раздеваясь, спал Раскольников. Перед софой стоял маленький столик.

Трудно было более опуститься и обнеряшиться; но Раскольникову это было даже приятно в его теперешнем состоянии духа.

Его разбудила Настасья, прислуга хозяйки, которая убирала в его комнате. Она принесла письмо от матери Раскольнйкова. Когда Настасья вышла, он быстро поднес его к губам и поцеловал.

«Милый мой Родя, - писала мать, - вот уже два месяца с лишком, как я не беседовала с тобой письменно. Но ты не обвинишь меня в этом молчании. Ты знаешь, как мы любим тебя, я и Дуня, ты наше все, вся надежда, упование наше. Я знаю, что ты оставил университет за неимением чем содержать себя. Что я могла сделать с моими ста двадцатью рублями пенсиона в год. Пятнадцать, которые я послала тебе, я занимала, и только выплатила долг. Но теперь, слава Богу, я, кажется, могу тебе еще выслать.

А теперь сообщаю тебе, что Дуня сейчас живет со мной. Когда она в прошлом годе пошла в гувернантки, то взяла вперед сто рублей, шестьдесят из них мы выслали тебе. Хозяин, господин Свидригайлов, сначала обходился с ней очень грубо. Но что оказалось впоследствии? Представь себе, этот сумасброд возымел к Дуне страсть и осмелился сделать ей явное и гнусное предложение, обещая ей разные награды и сверх того бросить все и уехать с нею в другую деревню или, пожалуй, за границу. Оставить сейчас место было нельзя, не только по причине денежного долга, но и щадя хозяйку Марфу Петровну. Развязка наступила неожиданно. Марфа Петровна нечаянно подслушала своего мужа, умолявшего Дунечку в саду, и, поняв все превратно, во всем обвинила Дуню. Она даже ударила ее. Напростой телеге под проливным дождем приехала Дуня в город. Марфа Петровна ездила по своим знакомым и всячески чернила Дуню. Я заболела, Дунечка же меня утешала и ободряла. Господин Свидригайлов одумался и раскаялся, представил жене полные и очевидные доказательства невиновности Дуни. Он передал Марфе Петровне письмо, в котором Дуня укоряла его за неблагородное поведение по отношению к семье... Марфа Петровна вполне убедилась в невинности Дунечкиной и на другой день приехала в церковь и на коленях просила владычицу дать ей силы перенести это новое испытание и исполнить свой долг. Потом приехала к нам, рассказала все и просила Дуню простить ее. Кроме того, она объездила весь город и везде показывала и читала Дунечкино письмо. По крайней мере, она полностью восстановила честь Дунечки. Узнай, милый Родя, что после этого к Дунечке посватался жених и что она успела уже дать свое согласие. Он - надворный советник Петр Петрович Лужин, дальний родственник Марфы Петровны. Человек он обеспеченный, правда ему сорок пять лет, но он довольно приятной наружности. Он приехал к нам один раз, познакомился, а на другой день прислал письмо, в котором сделал предложение. Петр Петрович считает, что жениться нужно на девушке честной, но без приданого, и непременно на такой, которая уже испытала бедственное положение, чтобы почитала мужа за своего благодетеля. Перед тем как решиться, Дунечка не спала всю ночь. Петр Петрович собирается открыть в Петербурге контору и скоро туда приедет, так что ты сможешь с ним познакомиться. Жить молодые будут в Петербурге. Я тоже перееду в Петербург, но жить буду отдельно, если только зять меня не пригласит жить вместе с ними. Тебе он может дать место секретаря. Так что, может быть, скоро свидимся. Петр Петрович взял на себя часть наших расходов на переезд... А теперь, бесценный мой Родя, обнимаю тебя до близкого свидания нашего. Люби Дуню, свою сестру! Люби так, как она тебя любит. Прощай, или, лучше, до свиданья! Обнимаю тебя крепко-крепко и целую бессчетно. Твоя до гроба

Пульхерия Раскольникова».

Лицо Раскольникова было мокро от слез, оно было бледно и искажено судорогой, и тяжелая, злая улыбка змеилась по его губам. Ему стало душно. Он схватил шляпу и вышел из дому, взяв направление к Васильевскому острову.

IV

Письмо матери его измучило. Главнейшая суть дела сразу же была решена в его голове: «Не бывать этому браку, пока я жив». Господин Лужин был для него ясен. Но вот мать и сестра? Пишут: «человек деловой и, кажется, добрый». Шутка ли, поклажу взялся за свой счет доставить в Петербург. Ну как же не добрый? Да и мамаша-то чего ж, однако, крутит? С чем она в Петербург явится? Ведь она уже догадалась, что ей с Дуней нельзя будет жить после брака. Говорит: «Сама, дескать, откажусь». На что надеется? На пенсион и на косыночки зимние, которые вяжет по вечерам, глаза свои старые портит. На это не проживешь. Значит, все-таки на благородство чувств господина Лужина надеется: «Сам, дескать, предложит, упрашивать будет».

...Ну, да уж пусть мамаша, уж Бог с ней, она уж такая, но Дуня-то что? Мамаша вон пишет: «Дунечка многое может снести». Уж коли господина Свидригайлова со всеми последствиями могла снести, то и господина Лужина может снести, излагающего теорию о преимуществе жен, взятых из нищеты и облагодетельствованных мужьями, да еще сказавшего это чуть ли не при первом свидании. Но Дуня-то, Дуня! Почему же она соглашается? Для милого, для дорогого брата, для меня! Ну как же-с, счастье его может устроить, в университете содержать, компанионом сделать в конторе, всю судьбу его обеспечить; пожалуй, богачом впоследствии будет, почетным, уважаемым, а может быть, даже славным человеком окончит жизнь!

«Не бывать тому, пока я жив! Не принимаю!..» Так мучил он себя и поддразнивал даже с каким-то наслаждением. Однако выхода не видел. Но вдруг он вздрогнул: мысль о старухе-процентщице пронеслась у него в голове. Раскольников огляделся: он был на бульваре. Выглядывая скамейку, он заметил впереди себя молоденькую девушку. Она шла по такому зною простоволосая, без зонтика и без перчаток. На ней было легкое платье, едва застегнутое, и сзади у талии разорванное. Она была совсем пьяна. В стороне, в шагах пятнадцати, на краю бульвара остановился господин, он бросал на девушку взгляды, которые не оставляли сомнения в его намерениях.

- Эй, вы, Свидригайлов! Вам чего тут надо? - крикнул Раскольников и, сжимая кулаки, направился к незнакомцу.

Неизбежную драку предотвратил внезапно появившийся городовой, тот мигом понял все.

- Ах, жаль-то как! - сказал он, качая головой, - совсем еще ребенок. Напоили и обманули. - Городовой пытался узнать у девушки, где она живет, чтобы отправить ее домой на извозчике. Раскольников дал для этого двадцать копеек. Девушка пошла по бульвару, городовой за ней.

«А куда ж я иду? Странно, ведь я зачем-то пошел. К Разумихину я пошел, вот куда, теперь вспомнил...»

Разумихин был один из его прежних товарищей по университету. Занимался он усиленно, не жалея себя, и за это его уважали. Это был весьма веселый и сообщительный парень, добрый до простоты. Впрочем, под этой простотой таились и глубина, и достоинство. Наружность его была выразительная - высокий, худой, всегда худо выбритый, черноволосый. Иногда он буянил и слыл за силача. Никакие неудачи его не смущади и никакие обстоятельства, казалось, не могли придавить его. Он был очень беден и решительно сам, один, содержал себя, добывая кой-какими работами деньги. Раскольников не был у него уже давно.

V

«Действительно, я у Разумихина хотел работы просить, чтоб он мне уроки достал или еще что-нибудь... - думал Раскольников, - но неужели я все дело хотел поправить одними уроками. Нет, к Разумихину я пойду, но не теперь... Я к нему... на другой день пойду, после того пойду, когда то уже будет кончено и когда все по-новому пойдет...» Он почти побежал куда глаза глядят. Таким образом он прошел весь Васильевский остров, вышел на Малую Неву, перешел мост и поворотил на Острова. Тут не было ни духоты, ни вони. По дороге, почувствовав голод, он вошел в харчевню, выпил рюмку водки и съел какой-то пирог. Потом пошел домой; но, дойдя уже до Петровского острова, остановился в полном изнеможении, сошел с дороги в кусты, пал на траву и заснул.

В болезненном состоянии сны иногда отличаются необыкновенною выпуклостью, яркостью и чрезвычайным сходством с действительностью.

Страшный сон приснился Раскольникову. Приснилось ему его детство, еще в их городке. Он лет семи гуляет в праздничный вечер с отцом. Время серенькое, день удушливый, местность

совершенно такая же, как уцелела в его памяти. В нескольких шагах от последнего городского огорода стоит кабак. Там всегда была толпа. Там орали, хохотали, ругались, пели и дрались.

Видит он, что возле кабака стоит большая телега, в которую запряжена маленькая, тощая, крестьянская клячонка. Но вот становится очень шумно, из кабака выходят пьяные-препьяные большие такие мужики. «Садись, все садись! - кричит один, еще молодой, с толстою такою шеей и с мясистым, красным, как морковь, лицом, - всех довезу, садись!» Но раздается смех и восклицания:

- Этака кляча не повезет! Да ты, Миколка, в уме ли! Ей уже лет двадцать будет.

- Садись, всех довезу, - кричит Миколка, взяв кнут, - вскачь пущу.

В толпе раздается смех. В телегу набивается человек шесть парней и одна баба. Два парня берут по кнуту и помогают Миколке.

- Засеку, - кричит Миколка, и все трое хлещут клячу в остервенении.

Лошадка еле-еле сдвинула воз с места.

- Папочка, папочка, - кричит Родя отцу, - бедную лошадку бьют!

- Пойдем, пойдем, - говорит отец, - пьяные, шалят дураки, пойдем, не смотри! - хочет увести его, но он вырывается из рук, бежит к лошадке. Она задыхается, чуть не падает.

- Эх, ешь те комары! - неистово вскрикивает Миколка, бросает оглоблю и берет железный лом. - Берегись! - кричит он и что есть силы огорошивает свою бедную лошаденку. Удар рухнул; кобыленка зашаталась, осела, хотела было дернуть, но лом снова ложится ей на спину, и она падает на землю, точно ей подсекли все четыре ноги разом. Миколка становится сбоку и начинает бить ломом по спине. Кляча протягивает морду, тяжело вздыхает и умирает.

- Доконал! - кричат в толпе.

- А зачем вскачь не шла!

- Мое добро! - кричит Миколка, с ломом в руках и с налитыми кровью глазами. Он стоит, будто жалея, что уже некого больше бить.

- Ну и впрямь, знать, на тебе креста нет! - кричат из толпы многие голоса.

А бедный мальчик уже не помнит себя. С криком он бросается к савраске, обхватывает ее мертвую, окровавленную морду и целует ее, целует ее в глаза и в губы... Потом вдруг вскакивает и бросается со своими кулачонками на Миколку. В этот миг отец хватает его и выносит из толпы. Он обхватывает отца руками, но грудь ему теснит. Он хочет перевести дыхание, вскрикнуть и просыпается в ужасе, весь в поту.

- Слава Богу, это только сон! - сказал он, переводя дыхание.

Все тело его было как бы разбито; смутно и темно на душе.

- Боже! - воскликнул он, - да неужели ж я в самом деле возьму топор, стану бить по голове, размозжу ей череп...

Он встал на ноги и пошел в сторону дома. Он почувствовал, что уже сбросил с себя это страшное бремя, давившее его так долго, и на душе его стало вдруг легко и мирно.

VI

Раскольников стал суеверен, и во всей последовательности событий последнего времени он всегда потом наклонен был видеть некоторую таинственность. Еще после первого посещения старухи, когда в его голове только начала наклевываться странная мысль, он в трактире услышал разговор приятелей: студента и офицера. Студент рассказывал офицеру о процентщице, Алене Ивановне, от которой Раскольников только что вышел, какая она жадная, свою сводную сестру Лизавету тиранит, а та стирает за ней, убирает квартиру, никакой работой на стороне не гнушается и весь заработок отдает старухе.

- Вот что я тебе скажу, - с жаром говорил студент. - Я бы эту проклятую старуху убил и ограбил, и уверяю тебя, что без всякого зазора совести.

Офицер захохотал, а Раскольников вздрогнул. Как это было странно!

- Скажи, - спросил офицер, - убьешь ты сам старуху или нет?

- Разумеется, нет! Я из справедливости...

- А по-моему, коль сам не решаешься, так нету тут никакой справедливости!

Раскольников был в чрезвычайном волнении. Этот случайный трактирный разговор имел на него влияние при развитии дела: как будто было тут какое-то определение, указание...

После возвращения домой Раскольников опять заснул. Крепкий, свинцовый сон налег на него, как будто придавил. Несколько раз приходила Настасья, приносила еду и безуспешно пыталась поднять постояльца. Он проспал до вечера другого дня. Проснувшись, Раскольников поел немного супа. Без аппетита, ложки три-четыре, как бы машинально. Вдруг он ясно услышал, что бьют часы. И необыкновенная лихорадочная суета охватила его вдруг. Из старой рубашки он сделал петлю для топора (он решил это сделать топором) и пришил ее к своему широкому пальто под левую мышку. Потом слазил под свой диван и достал оттуда давно приготовленную дощечку, величиной схожую с папиросницей, приложил к ней тонкую железную полоску для веса, аккуратно завертел их в чистую белую бумагу и обвязал тоненькой тесемочкой, а узелок приладил так, чтобы помудренее было развязать. О том, как достать топор, он не думал. Настасьи по вечерам часто не было дома, и поэтому нужно было, выждав момент, незаметно проникнуть на кухню, взять топор, а потом, после, так же незаметно и положить. План его чуть не сорвался в самом начале. Спускаясь по лестнице, он незаметно бросил взгляд в открытую дверь хозяйкиной кухни. Настасья была на месте и по всем признакам никуда не собиралась уходить. Этим обстоятельством Раскольников был поражен ужасно.

Он остановился в раздумье напротив дворницкой, дверь в которую была приоткрыта. «И с чего взял я, - думал он, - с чего взял я, что Настасьи непременно в эту минуту не будет дома?» Ему хотелось смеяться над собой от злости... «И какой случай навсегда потерял!» Вдруг он вздрогнул. Из каморки дворника, из-под лавки что-то блеснуло ему в глаза... Он осмотрелся кругом - никого, окликнул дворника, никто не ответил. Он бросился за топором, вытащил его из-под лавки и тут же, не выходя, прикрепил его к петле и вышел. Пройдя степенно, чтобы не обратить на себя внимание, кружным путем, Раскольников оказался перед воротами старухиного дома. В ворота как раз въезжал огромный воз сена. За этим возом, никем не замеченный, он проскользнул во двор и оказался на старухиной лестнице.

Переведя дух и прижав рукой стукавшее сердце, тут же нащупав под пальто и оправив еще раз топор, он стал осторожно и тихо подниматься по лестнице. Во втором этаже в незаселенной квартире работали маляры. В третьем этаже, прямо под старухиной, квартира, похоже, была пустая, квартира напротив тоже пустая. Вот и четвертый этаж, он задыхался. На одно мгновение пронеслась в голове его мысль: «Не уйти ли?» Но он не дал себе ответа. Сердце его, как нарочно, стучало сильней, сильней, сильней... Он не выдержал, медленно протянул руку к колокольчику и позвонил. Через полминуты еще раз позвонил, погромче.

Нет ответа. Чувства его были изощрены, он стал прислушиваться и различал как бы осторожный шорох за дверью. Он нарочно пошевелился и что-то громко пробормотал, чтоб и виду не подать, что прячется; потом позвонил в третий раз, но тихо, солидно и безо всякого нетерпения. Мгновение спустя послышалось, что снимают запор.

VII

Опасаясь, что старуха испугается того, что они одни, и не надеясь, что его вид ее разуверит, он взялся за дверь и потянул ее к себе, чтобы хозяйка как-нибудь не вздумала опять запереться.

- Здравствуйте, Алена Ивановна, - начал он как можно развязнее, но голос не послушался его, прервался и задрожал, - я вам... вещь принес... да вот лучше пойдемте сюда... - И без приглашения прошел в комнату. Старуха побежала за ним.

- Господи! Кто такой? Что угодно?

- Знакомый ваш. Раскольников... Заклад принес. - И он протянул ей заклад.

- Да чтой-то вы какой бледный? Вот и руки дрожат!

- Лихорадка, - отвечал он. - Поневоле будешь бледным... коли есть нечего. - Ответ показался правдоподобным; старуха взяла заклад.

Когда она стала разворачивать сверток, оборотясь к свету, Раскольников слабыми руками расстегнул пальто и высвободил топор из петли. Потом вынул совсем, взмахнул его обеими руками, едва себя чувствуя, и почти без усилия, почти машинально, опустил на голову обухом. Удар пришелся в самое темя. Она вскрикнула, но очень слабо, и вдруг вся осела к полу. Тут он изо всей силы ударил раз и другой, все обухом и все по темени. Кровь хлынула, и тело повалилось навзничь. Старуха была мертва.

Он положил топор на пол, вытащил из ее кармана ключи и тотчас же побежал с ними в спальню. Только он начал прилаживать ключи к комоду, как будто судорога прошла по нем. Ему вдруг захотелось бросить все и уйти. Но уходить было уже поздно. Ему вдруг почудилось, что старуха, пожалуй, еще жива. Он побежал назад, схватил топор и замахнулся, но не опустил, она была мертвая. Крови между тем натекла целая лужа. Вдруг он заметил на шее ее снурок, дернул его, но он не срывался. В нетерпении он взмахнул было топором, чтобы рубнуть по снурку тут же, по телу, но не посмел, и с трудом, испачкав руки и топор, через две минуты перерезал снурок и снял с него туго набитый кошелек. Еще на снурке было два креста: кипарисный и медный да еще финифтяный образок. Раскольников сунул кошелек в карман, кресты бросил старухе на грудь и бросился обратно в спальню. Он спешил ужасно, пытаясь открыть комод, но ключи не подходили. Бросив комод, он полез под кровать и вытащил оттуда значительный сундук, открыл его самым большим ключом в связке. Там между тряпьем были перемешаны золотые вещи - вероятно, все заклады, выкупленные и невыкупленные, - браслеты, цепочки, серьги, булавки и проч. Немедля он стал набивать ими карманы, но не успел много набрать...

Вдруг послышалось, что в комнате, где была старуха, ходят. Вдруг явственно послышался легкий крик, он схватил топор и выбежал из спальни.

Среди комнаты стояла Лизавета и смотрела в оцепенении на убитую сестру. Увидев его, она задрожала, как лист, мелкою дрожью, и по всему лицу ее пробежали судороги; приподняла руку, раскрыла было рот, но все-таки не вскрикнула и медленно, задом, стала отодвигаться от него в угол, пристально, в упор, смотря на него, но все не крича, точно ей воздуху недоставало, чтобы крикнуть. Он бросился на нее с топором. Удар пришелся прямо по черепу, острием, и сразу прорубил всю верхнюю часть лба, почти до темени. Она так и рухнула.

После второго убийства какая-то рассеянность, как будто даже задумчивость, стала понемногу овладевать Раскольниковым: минутами он как будто забывался или, лучше сказать, забывал о главном и прилеплялся к мелочам. Впрочем, заглянув на кухню и увидав ведро с водой, он вымыл себе руки и топор. Спрятав топор в петлю под пальто, он остановился в раздумье. В нем поднималась мысль, что он сумасшествует... «Боже мой! Надо бежать, бежать!» - пробормотал он и бросился в переднюю. Он долго вслушивался в звуки, доносящиеся с лестницы. Где-то далеко, внизу, вероятно, под воротами, громко бранились. Когда брань утихла, Раскольников уже хотел выйти, но ниже этажом кто-то вышел из квартиры и стал сходить вниз. Он опять переждал, но когда собрался выходить, услышал в подъезде тяжелые, ровные, неспешные шаги. Когда гость стал подниматься в четвертый этаж, Раскольников понял: «Сюда...» - и закрыл запор. Инстинкт помогал. Гость крепко позвонил и, не дождавшись ответа, стал изо всей силы дергать ручку дверей; казалось, что запор вот-вот откроется. «Вот упаду!» -промелькнуло в голове у Раскольникова. В самую эту минуту вдруг мелкие, поспешные шаги раздались недалеко на лестнице.

- Здравствуйте, Кох!

«Судя по голосу, должно быть, очень молодой», - подумал Раскольников.

Посетители поговорили за дверью и собрались было обратиться к дворнику, чтобы узнать, где старуха, но молодой человек заметил, что дверь заперта не на замок, а на запор изнутри.

- Я ведь в судебные следователи готовлюсь! Тут, очевидно, очевидно, что-то не так! - горячо вскричал молодой человек и бросился вниз за дворником, Кох остался.

Время проходило, минута, другая - никто не шел. Кох бросил свой пост и тоже отправился вниз, торопясь и стуча по лестнице сапогами.

Раскольников снял запор, вышел, поплотней закрыл дверь за собой и пустился вниз.

Он сошел три лестницы, как вдруг послышался сильный шум ниже. Раскольников побежал было обратно, но шум стих. Раскольников опять пошел вниз, а навстречу ему стала подниматься группа людей, среди голосов которых отчетливо слышался голос молодого посетителя.

В полном отчаянии он пошел прямо навстречу: будь что будет! Остановят, все пропало, пропустят, тоже все пропало: запомнят. Но вдруг Раскольников увидел, что квартира на втором этаже, в которой красили рабочие, открыта и пуста. В одно мгновение он прошмыгнул в отворенную дверь и притаился за стеной. Выждав время, вышел на цыпочках и побежал вниз.

Никого на лестнице! Под воротами тоже. Быстро прошел он подворотню и вышел на улицу. Не в полной памяти прошел и в ворота своего дома, положил топор на прежнее место. Все обошлось благополучно. Войдя к себе, он бросился на диван, как был. Он не спал, он был в забытьи.

Часть вторая

I

Так пролежал он очень долго. Случалось, что он как будто и просыпался, и в эти минуты замечал, что уже давно ночь. Наконец он заметил, что уже светло по-дневному. Он сел на диване, - и тут все припомнил!

В первое мгновение он думал, что с ума сойдет. Он лихорадочно стал снимать с себя одежду и осматривать ее со всех сторон. Увидев на штанине в самом низу следы запекшейся крови, он схватил нож и отрезал кусок растрепавшейся материи. Потом вытащил из карманов старухины вещи и кошелек, спрятал их в углу за отставшими обоями.

Он еще неоднократно повторял осмотр своей одежды, нашел кровь на носке и в кармане от кошелька. Он вырвал карман целиком. «Куда девать этот носок, бахрому от штанины, карман? В печку? Но в печке прежде всего начнут рыться. Сжечь? Спичек нет». Так он метался, пока не оледенил его нестерпимый озноб и он опять заснул. Окончательно разбудил его сильный стук в дверь.

Пришли Настасья с дворником. Дворник молча протянул Раскольникову длинную серую бумажку, это была повестка из полиции. «Да когда же это бывало? Никаких я дел сам по себе не имею с полицией! И почему как раз сегодня? » - подумал он в мучительном недоумении. Голова его кружилась и болела от жару. «Это хитрость! Это они хотят заманить меня хитростью и вдруг хотят сбить на всем», - думал он как в бреду, выходя на лестницу. Полиция была от него с четверть версты. «Войду, стану на колени и все расскажу...» - думал он входя.

В помещении было много народу. У стола письмоводителя сидела женщина в черном и что-то писала. Рядом стояла разодетая багрово-красная дама, которая, когда к ней обращались, говорила с сильным немецким акцентом. Звали ее Луиза Ивановна.

Вдруг с некоторым шумом вошел офицер, бросил фуражку на стол и сел в кресла, это был помощник квартального надзирателя. У него были рыжеватые горизонтально торчащие в обе стороны усы и чрезвычайно мелкие черты лица, ничего, впрочем, особенного, кроме нахальства, не выражавшие. Он принялся сразу же отчитывать Луизу Ивановну за вчерашний дебош в ее заведении, но, увидев прямой взгляд Раскольникова, переключился на него.

- Тебе чего? - крикнул он.

- По повестке... - отвечал кое-как Раскольников.

- Это по делу о взыскании с них денег, с студента, - заторопился вступить в разговор письмоводитель, отрываясь от бумаг.

«Денег? Каких денег? Стало быть, наверно, не то!..» - подумал Раскольников и даже вздрогнул от радости.

Дело, по которому вызывали Раскольникова, прояснилось. На него поступила жалоба за неуплату долга. Он вспомнил, как было дело, и рассказал, что собирался жениться на дочери квартирной хозяйки, но девица в прошлом году умерла от тифа, а он остался жильцом, как был. Хозяйка сказала ему, что совершенно в нем уверена, но просит дать заемное письмо на сто пятнадцать рублей, всего, что она считала за ним долгу. Теперь его расписка была представлена для взыскания долга.

Раскольников почувствовал, что после его рассказа присутствующие к нему стали по-другому относиться, показалось, что письмоводитель стал с ним небрежнее и презрительнее. Но какое ему дело до его собственной подлости. С ним совершалось что-то совершенно незнакомое, новое, внезапное и никогда не бывалое.

Под диктовку письмоводителя он написал отзыв на жалобу, что заплатить не могу, из города не выеду, имущество свое ни продавать, ни дарить не буду. Когда дело было кончено, Раскольников, вместо того чтоб встать и уйти, положил оба локтя на стол и стиснул голову руками. Странная мысль пришла ему вдруг: встать сейчас, подойти к Николаю Фомичу и рассказать ему все вчерашнее. Он уже собрался исполнить свое намерение, но вдруг остановился как вкопанный: офицеры говорили о вчерашнем убийстве. По словам квартального надзирателя, убийство произошло в восьмом часу вечера, и ни Кох, ни студент Пестряков в деле не замешаны, а убийца уже был в квартире и скрылся незамеченным как раз в тот момент, когда Кох сдурил и отправился сам за дворником. Раскольников поднялся и пошел к дверям, но не дошел.

Когда он очнулся, то увидел, что сидит на стуле и что вокруг какие-то люди, а Николай Фомич стоит перед ним и пристально глядит на него.

- Что это, вы больны? - спросил он, - и давно?

- Со вчерашнего...- пробормотал в ответ Раскольников.

- А вчера со двора выходили?

- Выходил.

- В котором часу?

- В восьмом часу вечера.

- А куда, позвольте спросить?

- По улице.

После некоторой паузы Раскольников встал и вышел. На улице он совсем очнулся.

«Обыск, обыск, сейчас обыск! - повторял он про себя, - разбойники! подозревают!» Давешний страх опять охватил его всего, с ног до головы.

II

«А что, если уж и был обыск? Что, если их как раз у себя и застану? »

Но вот его комната. Ничего и никого; никто не заглядывал. Даже Настасья не притрагивалась. Но Господи! Как мог он оставить давеча все эти вещи в этой дыре?

Он бросился в угол, запустил руку под обои и стал вытаскивать коробочки и свертки с вещами и нагружать ими карманы. Кошелек тоже взял заодно. Затем вышел из комнаты, на этот раз оставив ее совсем настежь.

Он шел скоро и твердо. Это было уже давно решено: «Бросить все в канаву, и концы в воду». Бродя по набережной Екатерининского канала, он нигде не мог найти безлюдного места для исполнения своего плана. Потом пошел на Неву, передумал, хотел пойти на Острова, но и на Острова ему не суждено было попасть. При выходе с проспекта на площадь вдруг увидел налево вход во двор, обставленный совершенно глухими стенами. «Вот бы куда подбросить и уйти!» - вздумалось ему вдруг. Войдя во двор, он заметил у самой наружной стены в укромном месте большой неотесанный камень примерно, может быть, пуда в полтора весу. Раскольников приподнял камень и положил в образовавшееся углубление старухины вещи и кошелек. Затем сновасхватился за камень, одним оборотом повернул его на прежнюю сторону и подгреб к нему немного земли. Ничего не было заметно.

Тогда он вышел и отправился к площади. Сильная, едва выносимая радость овладела им на мгновение, и он засмеялся нервным, мелким, неслышным, долгим смехом.

Немного погодя настроение его изменилось: новый, совершенно неожиданный и чрезвычайно простой вопрос разом сбил его с толку и горько его изумил.

«Если действительно все это дело сделано было сознательно, а не по-дурацки, так зачем же ты хотел в воду бросить кошелек вместе со всеми вещами... Это как же?»

«Это все оттого, что я очень болен, выздоровлю и не буду терзать себя... А ну как совсем не выздоровлю? Господи!»

Он остановился вдруг, сам не зная, как пришел к дому Разумихина. Разумихин был дома, он был в истрепанном до лохмотьев халате, в туфлях на босу ногу, всклокоченный, небритый и неумытый. На лице его выразилось удивление. Присмотревшись, Разумихин понял, что его гость болен.

- Я пришел... вот что... у меня уроков никаких... я хотел было... впрочем, мне совсем не надо уроков...

- А знаешь что? Ведь ты бредишь! - заметил наблюдавший его пристально Разумихин.

- Нет, не брежу... - сказал Раскольников и пошел к двери.

- Постой! По мне, как хочешь. Видишь ли: уроков у меня нет, да и наплевать. А есть другой заработок. Книгопродавец Херувимов заказывает мне естественнонаучные книжонки. Я взял у Херувимова задаток шесть рублей, так что бери половину работы. Вот тебе три рубля, когда закончишь, получишь еще три.

Раскольников было взял деньги, немецкую книгу и направился к выходу, но передумал, положил все это на стол, пошел вон.

- Да у тебя белая горячка, что ль! - заревел взбесившийся Разумихин.

- Не надо переводов... - пробормотал Раскольников, уже спускаясь с лестницы.

Придя домой уже к вечеру, весь дрожа, как загнанная лошадь, он лег на диван и тотчас забылся...

Очнулся он от ужасного крику, Боже, что это за крик! Таких неестественных звуков, такого воя, вопля, скрежета, слез, побоев и ругательств он никогда еще не слыхивал. На лестнице помощник квартального надзирателя Илья Петрович избивал хозяйку Раскольникова, он их узнал по голосам. Но вот наконец все затихло. Раскольников уже не мог сомкнуть глаз. Вдруг яркий свет озарил его комнату: вошла Настасья со свечой и с тарелкой супа.

- Настасья, за что били хозяйку? Она пристально на него посмотрела.

- Кто бил хозяйку?

- Помощник надзирателя, на лестнице. Настасья молча и нахмурившись его рассматривала.

- Настасья, что ж ты молчишь? - робко проговорил он слабым голосом.

- Это кровь, - отвечала она.

- Кровь!.. Какая кровь?..- бормотал он, отодвигаясь к стене.

- Никто хозяйку не бил. Это кровь в тебе бурлит.

Он попросил воды, отхлебнул один глоток и пролил на грудь. Затем наступило беспамятство.

III

Он, однако ж, не то чтоб был совсем в беспамятстве во все время болезни: это было лихорадочное состояние, с бредом и полусознанием. Иной раз казалось ему, что он уже с месяц лежит; в другой раз - что все тот же день идет. Наконец он совсем пришел в себя.

Произошло это утром, в десять часов. Раскольников увидел Настасью и какого-то незнакомого ему парня в кафтане.

- Это кто, Настасья? - спросил он, указывая на парня.

Это оказался посыльный из конторы купца Шелопаева, через него мать Раскольникова прислала сыну тридцать пять рублей.

Пришел Разумихин, он рассказал Раскольникову о его болезни. Потом заказал Настасье принести им обед на двоих да еще и с пивом. Настасья быстро принесла. Раскольников смотрел на все это с глубоким удивлением.

- Я, брат, у вас каждый день так обедаю, - пробормотал Разумихин, насколько позволял набитый рот, - и это все Пашенька - Прасковья Павловна, твоя хозяюшка, от всей души меня чествует.

- Усахарил, - пробормотала Настасья, плутовски усмехаясь.

- Твое заемное письмо хозяйка назад забрала. Я, брат, за тебя поручился, что заплатишь. Вот возьми, - и Разумихин выложил на стол вексель Раскольникова.

- Бредил я что-нибудь?

- Еще бы! Себе не принадлежал! Особенно, когда я письмоводителя Заметова приводил, он, приятель мой, познакомиться с тобой пожелал. Мы с ним два раза у Луизы побывали. Помнишь Луизу Ивановну?

- О чем бредил?

- Не беспокойся; о графине ничего не было сказано. А вот о бульдоге каком-то, да о сережках, да о цепочках каких-то, да о Крестовом острове, да о дворнике каком-то, да о Никодиме Фомиче, да об Илье Петровиче много было говорено. Да, кроме того, носком своим интересовался; подайте, дескать, да и только. Заметов собственноручно нашел этот носок и тебе подал.

Когда Разумихин и Настасья ушли, Раскольников вскочил с дивана и заметался по комнате. Нашел носок, обрезки штанины, вырванный карман. Собрался было бежать, но, выпив остаток пива, лег на диван, тихо вздохнул и заснул глубоким, крепким, целебным сном.

Он проспал до возвращения Разумихина, который принес ему хотя и поношенную, но довольно сносную одежду.

Во время переодевания дверь отворилась, и вошел высокий и плотный человек, как будто уже несколько знакомый Раскольникову.

- Зосимов! Наконец-то! - крикнул Разумихин, обрадовавшись.

IV

Зосимов был высокий человек лет двадцати семи, щегольски одетый. Это был доктор, говорили, что свое дело знает. Осмотрев больного, он сказал: «Очень хорошо... все как следует. Микстуру прочь, а завтра я посмотрю. С постели вставать пока не следует».

- Эх, досада, сегодня я как раз новоселье справляю, я переехал, теперь снимаю комнату, здесь недалеко, - сказал Разумихин. - Ты-то будешь?

- Пожалуй, попозже разве. Что ты там устроил? - спросил Зосимов.

- Да ничего, чай, водка, селедка. Пирог подадут, свои соберутся.

- Кто именно?

- Мой дядя, вчера приехал, Порфирий Петрович, здешний пристав следственных дел, студенты, учитель, чиновник один, музыкант один, офицер, Заметов... У нас дело общее завязалось.

- Желательно знать.

- Да это по делу о маляре, то есть о красильщике... Теперь в убийстве старухи-то закладчицы красильщика обвиняют.

- Улики, что ль, какие?

- Вот послушай историю. На третий день после убийства, когда стало ясно, что Кох и Пестряков не убийцы, объявился некто Душкин, содержатель распивочной, расположенной как раз напротив того дома. Он принес в полицию футляр с золотыми сережками и рассказал целую повесть: «Прибежал-де ко мне повечеру, третьего дня, примерно в начале девятого красильщик Миколай, принес эту коробку с золотыми сережками и просил за это под заклад два рубля. Сказал, что коробку на панели нашел. Ну дал я ему рубль. Он выпил два стаканчика и ушел. Когда я услышал про это дело, то пошел в тот дом, чтоб повидать Миколая, но его не было, один его напарник Митрий работу заканчивал. А сегодня поутру, в восемь часов, входит ко мне Миколай, не трезвый, да и не то чтоб очень пьяный и молчит. «А слышал, - говорю, - что вот то и то, в тот самый вечер и в том часу, по той лестнице, произошло?» - «Нет, - говорит, - не слыхал». Я ему рассказываю, смотрю, а он за шапку и бежать. Тут я сумления моего решился, потому его грех, как есть...»

- Еще бы!..- проговорил Зосимов.

- Стой! Конца слушай! На постоялом дворе на окраине объявился Миколай. Снял серебряный крест и попросил за него шкалик. Дали. Погодя немного минут, баба в коровник пошла и видит: он к балке кушак привязал, петлю сделал, стал на обрубок и петлю на себя надевает. Баба закричала, народ сбежался. А он говорит: «Ведите меня в полицию, во всем повинюсь». Повинился, все рассказал. В тот вечер, когда они закончили работу, Митрий в шутку мазанул кистью по щеке Миколая и побежал по лестнице вниз. Миколай погнался за ним и с размаху на дворника и на господ наскочил. Догнал Митрия внизу, схватили они друг друга за волосы и давай друг друга тузить не по злобе, а играючи. Много народу это видело. Митька вырвался и убежал. Миколай было погнался за ним, но не догнал, воротился чтобы прибраться, на коробку и наступил.

- За дверьми? За дверями лежала? За дверями? - вскрикнул вдруг Раскольников, мутным, испуганным взглядом смотря на Разумихина.

- Да... а что? Что с тобой?

- Ничего!.. - едва слышно отвечал Раскольников.

Разумихин и Зосимов многозначительно переглянулись, но продолжили начатый разговор. Разумихин стал доказывать, что не могли Миколай и Митрий, если бы они убили, так вести себя. По свидетельству очевидцев, они «как малые дети» визжали, дрались и хохотали. Проход загораживали.

- А доказано, - спросил доктор, - что серьги от старухи?

- Да, - с неохотой ответил Разумихин, - закладчик нашелся и свою вещь узнал.

- А дело было так: убийца был наверху, в квартире, когда Кох и Пестряков стучались, и сидел на запоре. Когда Кох пошел вниз, убийца выскочил и тоже побежал вниз, другого пути у него не было. На лестнице спрятался в пустую квартиру, из которой выбежали маляры. Потом никем не замеченный вышел из дома. Вот и вся штука.

- Хитро! Нет, брат, это хитро. Это хитрее всего! Потому что слишком уж все удачно сошлось... точно как в театре.

- Э-эх! - вскричал было Разумихин, но в эту минуту отворилась дверь и вошло одно новое, не знакомое ни одному из присутствующих лицо.

V

Это был господин немолодых уже лет, чопорный, осанистый, с осторожностью и брюзгливою физиономией, который начал тем, что остановился в дверях, озираясь кругом с обидно-нескрываемым удивлением и как будто спрашивал взглядами: «Куда ж это я попал?» Очевидно, господин был поражен убогостью обстановки и теснотою комнаты.

- Родион Романыч Раскольников, господин студент или бывший студент?

- Вот Раскольников! - кивнул Зосимов на больного.

Сам Раскольников все время лежал молча, но вдруг, быстро приподнявшись, точно привскочив, сел на постели и почти вызывающим, но прерывистым и слабым голосом произнес:

- Да! Я Раскольников! Что вам надо?

- Петр Петрович Лужин. Я в полной надежде, что имя мое не совсем уже вам безызвестно.

Раскольников медленно опустился на подушку, закинул руки за голову и стал смотреть в потолок. Тоска проглянула на лице Лужина.

- Вы не конфузьтесь, - сказал Разумихин, - Родя пятый день уже болен, три дня бредил и только очнулся.

- Вы получили письмо от вашей мамаши, - начал Лужин.

- Знаю, знаю! - проговорил вдруг Раскольников с выражением самой нетерпеливой досады. - Это вы? Жених? Ну, знаю!., и довольно!

Петр Петрович решительно обиделся, но смолчал.

- Жалею весьма и весьма, что нахожу вас в таком положении, - начал Лужин с усилием, - если б знал, то зашел бы раньше. Однако дел очень много. Ваши мамаша и сестра приедут с часу на час. Приискал им на первый случай квартиру...

- Где? - слабо выговорил Раскольников.

- Недалеко отсюда, дом Бакалеева...

- Это на Вознесенском, - перебил Разумихин, - скверность ужасная: грязь, вонь, черт знает кто там не живет. Дешево, впрочем.

- Я, конечно, не мог собрать столько сведений, так как я человек новый, - щекотливо возразил Петр Петрович, - я приискал уже настоящую, то есть будущую квартиру, ее сейчас отделывают. А сам пока теснюсь в квартире одного моего молодого друга, Андрея Семеновича Лебезятникова; он-то мне и дом Бакалеева указал...

- Лебезятникова? - проговорил Раскольников, как бы что-то припоминая.

- Я, видите ли, думаю, что все эти наши новости, реформы, идеи - можно яснее представить в Петербурге, и больше заметишь и узнаешь, наблюдая молодые поколения наши. И признаюсь: порадовался, видя у молодежи более деловитости. Если мне, например, до сих пор говорили: «возлюби», и я возлюблял, то что из этого выходило? - продолжал Петр Петрович, - выходило то, что я рвал кафтан пополам, делился с ближним, и оба мы оставались наполовину голы. Возлюбить надо прежде самого себя, приобретая единственно и исключительно все для себя и таким образом увеличивать общее преуспеяние. Что поражает, однако же, нравственность. Вот - убита старуха процентщица.

- Да об чем вы хлопочете? - неожиданно вмешался Раскольников. - По вашей же вышло теории!

- Как так по моей теории?

- А доведите до последствий, что вы проповедуете, и выйдет, что людей можно резать...

- Помилуйте! - вскричал Лужин. Раскольников лежал бледный, с вздрагивающей верхнею губой и трудно дышал.

- А правда ль, что вы, - заговорил опять Раскольников дрожащим от злобы голосом, в котором слышалась какая-то радость обиды, - правда ль, что вы сказали своей невесте, что вы рады ее бедности... потому что выгоднее брать жену из нищеты, чтоб потом над ней властвовать... и попрекать тем, что она вами облагодетельствована? . .

- Милостивый государь! - озлобился Лужин, весь вспыхнув и смешавшись, - так исказить мысль! Я должен вам сказать, что слухи, до вас доведенные, не имеют и тени здравого основания, и я подозреваю, что это сделала ваша мамаша.

- Убирайтесь к черту! - вскричал Раскольников, - не то я вас с лестницы кувырком спущу!

Но Лужин уже выходил сам.

- Можно ли, можно ли так? - говорил озадаченный Разумихин, качая головой.

- Оставьте, оставьте меня все! - говорил в исступлении Раскольников. Он судорожно отвернулся к стене; все вышли.

VI

Оставшись один, Раскольников заложил крючком дверь и оделся. Движения его были точны и ясны. Он твердо решил, что это должно сегодня кончиться, он не знал как, но дольше продолжаться это мучительное состояние не могло. Взяв со стола оставшиеся деньги двадцать пять рублей с мелочью, он, никем не замеченный, вышел на улицу. Было часов восемь, солнце заходило. Пройдя несколько улиц, он оказался перед «Хрустальным дворцом» .

- Газеты есть? - спросил он, входя в весьма просторное и даже опрятное трактирное заведение. Посетителей было мало. В углу за столиком пили шампанское. Раскольникову показалось, что в той компании он увидел Заметова, того письмоводителя из полицейского участка.

Принесли и газеты за последние пять дней, и чай, как попросил посетитель. В тот момент, когда Раскольников только нашел интересующее его сообщение, вдруг кто-то сел около него за столом. Он взглянул - Заметов, тот же Заметов и в том же виде, с перстнями, с цепочками, с пробором в черных вьющихся волосах, в щегольском жилете и в несколько потертом сюртуке и несвежем белье. Он был весел и добродушно улыбался.

- Как! Вы здесь? Вы же больны! Вот странно! А ведь я был у вас...

- Это я знаю, что вы были, - отвечал Раскольников, - слышал-с. А хорошо вам жить, господин Заметов; в приятнейшие места вход беспошлинный!

- Чтой-то какой вы странный... Верно, еще больны. Напрасно вышли... Газеты читаете?

- Сознайтесь, милый юноша, - насмешливая улыбка исказила губы Раскольникова, - ведь вам интересно знать, про что я читал. Объявляю вам... нет, лучше: «сознаюсь»... Нет, и это не то: «показания даю, а вы снимаете» - вот как! Так даю показание, что читал, интересовался... отыскивал... разыскивал... об убийстве старухи.

Воцарилось молчание, которое длилось целую минуту.

- Ну и что ж, что читали? - вскричал Заметов в недоумении.

- Помните в участке я в обморок упал, когда стали про убийство рассказывать. Теперь понимаете?

Неподвижное и серьезное лицо Раскольникова преобразилось в одно мгновение, и вдруг он залился опять тем же нервным хохотом. А один миг припомнилось ему до чрезвычайной ясности ощущения одно недавнее мгновение, когда он стоял за дверью, с топором, запор прыгал, они за дверью ругались и ломились, а ему вдруг захотелось закричать им, ругаться с ними, высунуть им язык, дразнить их, смеяться, хохотать, хохотать, хохотать!

- Вы или сумасшедший, или...- проговорил Заметов и остановился.

- Или: что «или»? Ну, что? Ну, скажите-ка!

- Ничего! - в сердцах ответил Заметов и замолчал. Молчание длилось довольно долго.

- А вот поймайте-ка его, теперь, убийцу. Упрыгаетесь, - злорадно сказал Раскольников, подзадоривая Заметова. - Вот ведь что у вас главное: тратит ли человек деньги или нет? То денег не было, а тут вдруг тратить начнет, - ну как же не он. Так вас ребенок надует, если захочет. Хотите узнать, как бы я тут поступил?

- Хотелось бы, - твердо и серьезно ответил Заметов.

- Хорошо, - начал Раскольников, приближая свое лицо к лицу Заметова. - Я взял бы вещи и деньги и пошел бы куда-нибудь, где место глухое и только заборы одни. Наглядел бы я камень пуда в полтора весу, где-нибудь в углу, у забора, что с построения дома, может, лежит. Приподнял бы этот камень - под ним ямка должна быть, - да в ямку-то эти вещи и деньги сложил. Положил бы камень на место да и пошел бы прочь. Да год бы, два бы не брал, три бы не брал, - ну, и ищите!

- Вы сумасшедший, - выговорил почему-то Заметов.

- А что, если это я старуху и Лизавету убил? - проговорил Раскольников и вдруг опомнился. - Поверите?

- Нет! теперь больше, чем когда-нибудь не верю! - торопливо сказал Заметов.

- Так не верите? А об чем вы без меня заговорили, когда я тогда после обморока из участка вышел?

Расплатившись, Раскольников, весь дрожа от какого-то дикого истерического ощущения, покинул заведение. Взойдя на мост, встал посередине и облокотился на перила. «Нет, гадко... вода... не стоит, - бормотал он про себя. - Нечего ждать. Контора в десятом часу отперта... Ну так что ж! И пожалуй!» И пошел в сторону участка. Пропустив нужный поворот по дороге, которая вела в полицейский участок, Раскольников неожиданно для себя вдруг оказался перед тем домом.

Неотразимое и необъяснимое желание повлекло его. Он прошел подворотню и стал подниматься по знакомой лестнице. На узенькой и крутой лестнице было очень темно. Вот и квартира второго этажа, вот и третий этаж... и четвертый... «Здесь!» Дверь в квартиру была отперта, там слышались голоса. Поколебавшись немного, он вошел в квартиру.

Ее отделывали заново. Всего было двое работников. Они оклеивали стены новыми обоями.

- Вам чего-с? - спросил старший работник, искоса глядя на Раскольникова.

Вместо ответа посетитель вышел в коридор, взялся за колокольчик и дернул. Тот же колокольчик, тот же жестяной звук. Прежнее, мучительно-страшное, безобразное ощущение начинало все ярче и живее припоминаться ему, он вздрагивал с каждым ударом звонка, и ему все приятнее и приятнее становилось.

- Да что те надо? Кто таков? - крикнул работник.

- Квартиру хочу нанять, - сказал Раскольников, - пол-то вымыли; красить будут? Крови-то нет? Здесь ведь старуху убили с сестрой. Тут целая лужа крови была.

- Да что ты за человек? - крикнул в беспокойстве работник.

- А тебе хочется знать? Пойдем в контору, там скажу, - отвечал Раскольников и равнодушно вышел на улицу и остановился возле группы людей.

- Фатеру смотреть приходил, - сказал старший работник.

- Какую фатеру?

- Где работаем. «Зачем, дескать, кровь отмыли?»

Дворники с недоумением смотрели на Раскольникова.

- Да вы кто таков? - крикнул он погрознее.

- Я Родион Романыч Раскольников, бывший студент, живу здесь недалеко в переулке.

- А вот взять да свести в контору, - ввязался вдруг один из стоявших рядом.

Раскольников через плечо скосил на него глаза и сказал тихо:

- Пойдем!

- Ты чего пристал, выжига! - крикнула баба.

- Да чего с ним толковать, - крикнул другой дворник. - Пшол!..

И, схватив за плечо Раскольникова, он бросил его на улицу. Тот кувыркнулся было, но не упал, выправился и пошел.

- Чуден человек, - проговорил работник.

«Так идти, что ли, или нет», - думал Раскольников, остановясь посреди мостовой и осматриваясь. Вдруг в конце улицы он различил толпу. Среди толпы стоял какой-то экипаж. «Что такое?» Раскольников пошел на толпу. Он точно цеплялся за все и холодно усмехнулся, подумав это, потому что уж наверно решил про контору и твердо знал, что сейчас все кончится.

VII

Посреди улицы стояла коляска. Кругом теснилось множество народу. На земле лежал только что раздавленный лошадьми человек. Раскольников протеснился сквозь толпу, нагнулся и узнал несчастного.

- Я его знаю, знаю! - закричал он. - Это чиновник, отставной, титулярный советник, Мармеладов! Он здесь недалеко живет! Доктора скорее! Я заплачу!

Раздавленного подняли и понесли, Раскольников шел сзади, осторожно поддерживая голову и показывая дорогу.

- Что это? Что это несут? Господи! - вскрикнула Катерина Ивановна.

- Раздавили на улице! Пьяного! - крикнул кто-то из сеней.

Катерина Ивановна стояла вся бледная и трудно дышала. Дети перепугались.

Уложив Мармеладова, Раскольников бросился к Катерине Ивановне.

- Ради Бога, успокойтесь, не пугайтесь! - говорил он скороговоркой. - Он очнется, я заплачу.

- Добился! - отчаянно вскрикнула Катерина Ивановна и бросилась к мужу. Раскольников намочил полотенце водой и стал обмывать залитое кровью лицо Мармеладова. Катерина Ивановна стояла тут же, с болью переводя дух и держась руками за грудь. Ей самой была нужна помощь.

- Поля! - крикнула Катерина Ивановна, - беги к Соне, скорее.

Между тем комната наполнилась так, что яблоку негде было упасть. Катерина Ивановна пришла в исступление.

- Хоть бы умереть-то дали спокойно! - закричала она на всю толпу, - что за спектакль нашли! С папиросами! Кхе-кхе-кхе! Вон! К мертвому телу хоть уважение имейте!

Кашель задушил ее, но острастка пригодилась.

Мармеладов открыл глаза. Он дышал тяжело, глубоко и редко; на окраинах губ выдавилась кровь; пот выступил на лбу. Не узнав Раскольникова, он беспокойно начал обводить глазами. Катерина Ивановна смотрела на него грустным, но строгим взглядом, а из глаз ее текли слезы. Мармеладов узнал ее.

- Священника! - проговорил он хриплым голосом.

- Пошли-и-и! - крикнула на него Катерина Ивановна. Он несколько успокоился, но ненадолго. Скоро глаза его остановились на маленькой Лидочке (его любимице), дрожавшей в углу, как в припадке, и смотревшей на него своими удивленными, детски пристальными глазами.

Вошел доктор, аккуратный старичок, немец. Подошел к больному, осмотрел его, взял пульс.

- Удивительно, как он еще очнулся, - шепнул доктор Раскольникову, - сейчас умрет.

В это время пришел священник, доктор уступил ему место. Вернулась Поленька, через некоторое время пришла Соня. Она была малого роста, лет восемнадцати, худенькая, но довольно хорошенькая блондинка, с замечательными голубыми глазами.

Исповедь и причащение кончились. Священник, уходя, обратился к Катерине Ивановне со словами утешения.

- А куда я этих дену? - резко и раздражительно перебила она, указывая на малюток.

Мармеладов был в последней агонии. Бесконечное страдание изобразилось в лице его.

- Соня! Дочь! Прости! - крикнул он и хотел было протянуть к ней руку. Соня слабо вскрикнула, подбежала, обняла его и так и замерла в этом объятии. Он умер у нее в руках.

- Добился своего! - крикнула Катерина Ивановна, - чем я похороню его! А чем их-то, их-то завтра чем накормлю?

Раскольников подошел к Катерине Ивановне и отдал ей все деньги, что у него были, и удалился. Возле выхода его догнала Поленька.

- Послушайте, как вас зовут? - спросила она торопясь, задыхающимся голосом.

- А кто вас прислал?

- Сестрица Соня.

- Поленька, меня зовут Родион; помолитесь когда-нибудь обо мне.

Он дал ей свой адрес и обещал зайти.

Подойдя к своему дому, Раскольников увидел свет в своей комнате. Отворив дверь, он стал на пороге как вкопанный. Мать и сестра сидели у него на диване и ждали уже полтора часа. Обе бросились к нему. Но он стоял как мертвый; невыносимое внезапное сознание ударило в него как гром. Мать и сестра сжимали его в объятьях, целовали его, смеялись, плакали... Он ступил шаг, покачнулся и рухнул на пол в обмороке.

перейти к началу страницы