Литература

Содержание раздела

1000 текстов для изложений

Тексты для изложений

7—8 классы

ПАРКИ ПУШКИНСКОГО ЗАПОВЕДНИКА

В пушкинском заповеднике три огромных парка: Михайловский, Тригорский и Петровский. Все они отличаются друг от друга так же, как отличались их владельцы.

Тригорский парк пропитан солнцем. Такое впечатление остается от него почему-то даже в пасмурные дни. Свет лежит золотыми полянами на веселой траве, зелени лип, обрывах над Соротью и на скамье Евгения Онегина. От этих солнечных пятен глубина парка, погруженная в летний дым, кажется таинственной и нереальной. Этот парк как будто создан для семейных праздников, дружеских бесед, для танцев при свечах под черными шатрами листьев, девичьего смеха и шутливых признаний. Он полон Пушкиным и Языковым.

Михайловский парк — приют отшельника. Это парк, где трудно веселиться. Он создан для одиночества и размышлений. Он немного угрюм со своими вековыми елями, высок, молчалив и незаметно переходит в такие же величественные, как и он сам, столетние и пустынные леса. Только на окраинах парка сквозь сумрак, всегда присутствующий под сводами старых деревьев, вдруг откроется поляна, заросшая блестящими лютиками, и пруд с тихой водой. В него десятками сыплются маленькие лягушки.

Главная прелесть Михайловского парка в обрыве над Соротью и в домике няни Арины Родионовны — единственном домике, оставшемся от времен Пушкина. Домик так мал и трогателен, что даже страшно подняться на его ветхое крыльцо. А с обрыва над Соротью видны два синих озера, лесистый холм и наше вековечное скромное небо с уснувшими на нем облаками.

В Петровском парке был дом пушкинского деда — строптивого и мрачного Ганнибала. Петровский парк хорошо виден из Михайловского за озером. Он черен, сыр, зарос лопухами, в него входишь, как в погреб. В лопухах пасутся стреноженные лошади. Крапива глушит цветы, а по вечерам парк стонет от гомона лягушек. На вершинах темных деревьев гнездятся хриплые галки.

(По К. Паустовскому)

ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ

Лето, имение в лесном западном краю. Весь день проливной свежий дождь, его сплошной шум по тесовой крыше. В притихшем доме сумрак, скучно, на потолке спят мухи. В саду покорно никнут под водяной бегущей сетью мокрые деревья, красные цветники у балкона необыкновенно ярки. Над садом, в дымном небе, тревожно торчит аист. Почерневший, похудевший, с подогнутым хвостом и обвислой косицей, он стал на краю своего гнезда в верхушке столетней березы, в развилке ее голых белых сучьев, и порой, негодуя, волнуясь, подпрыгивая, крепко, деревянно стучит клювом: что же это такое, потоп, настоящий потоп!

Но вот часа в четыре, дождь светлей, реже. Ставят самовар в сенцах. Запах дыма стелется по всей усадьбе. А к закату совсем чисто, тишина, успокоенье. Господа и гости идут в бор на прогулку.

В просеках бора, устланных желтой хвоей, дороги влажны и упруги. Бор душист, сыр и гулок: чей-то дальний голос, чей-то протяжный зов или отклик дивно отдается в самых дальних чащах. Просеки кажутся узкими, пролеты их стройны, бесконечны, уводят в вечернюю даль. Бор вдоль них величаво-громаден, стоит темно, тесно. Мачты его в верхушках голы, гладки, красны. Ниже они серы, корявы, мшисты, сливаются друг с другом. Там мхи, лишаи, сучья. Что-то висит подобно зеленоватым космам сказочных лесных чудищ. В дебрях мерещится дикая русская древность. А вот на поляне радует глаз юная сосновая поросль. Она чудесного бледного тона, нежно-зеленого, болотного. Молодые сосенки легки, но крепки и ветвисты. Покрытые брызгами и мелкой водяной пылью, они стоят как бы под серебристой кисеей в блестках...

В тот вечер бежали впереди гулявших маленький кадетик и большая добрая собака — все время играя, обгоняя друг друга. А с гулявшими степенно грациозно шла девочка-подросток с длинными руками и ногами, в клетчатом легком пальтишке, почему-то очень милом. И все усмехались — знали, отчего так бежит, так неустанно играет и притворно веселится кадетик, готовый отчаянно заплакать. Девочка тоже знала и была горда, довольна. Но глядела небрежно и брезгливо.

(По И. Бунину)

ПЕРВЫЕ ЦВЕТЫ

У Саши был велосипед. У меня тоже, только похуже. Соседская девочка Марина иногда брала у нас покататься велосипед, и я сильно мучился, если она предпочитала велосипед моего друга.

Однажды я взял у Саши баночки с цветной тушью, которые стояли на столе его отца, и решил написать письмо. Это было первое письмо к девочке, и я писал его весь день. И каждую строчку я писал разным цветом. Сперва красным, потом синим, зеленым... Мне казалось, что это будет самым лучшим выражением моего чувства.

Два дня я не видел Марину, хотя старался проезжать все время у нее под окнами. Потом вышел ее старший брат и стал меня пристально рассматривать. И на его лице было ясно написано: «А я все знаю». Потом брат скрылся и выбежала Марина. И в знак хорошего ко мне расположения попросила велосипед. Проехала один раз для вида: и сказала, чертя носком маленького ботиночка по земле:

— Ну, вот что. Я тебе отвечу на письмо, если ты принесешь мне цветов. — И она топнула твердо своим маленьким ботиночком. — Цветы нужны сейчас!

Я ринулся в городской сад. Цвели одуванчики, и я собирал их, как рассыпанные солнечные зайчики. Скоро среди лужайки возвышалась целая золотая горка. И вдруг меня охватила первая мужская робость. Как же при всех поднесу ей это? Я накрыл цветах лопухами и пошел домой. Нужно было подумать. И решиться.

На следующий день Марина скакала с подругами на тротуаре, расчерченном мелом, и на меня взглянула очень строго:

— Где же твои цветы?

Я опять побежал в сад. Я уже знал, что буду делать. Нашел свою лужайку, откинул лопухи — и обмер: передо мной лежала куча вялой травы. Золотые искры цветов потухли навсегда. А Марина? Марина каталась с тех пор только на Сашкином велосипеде.

(А. Приставкин)

ПЕРЕЕЗД

Семья Костыльковых переезжала на новую квартиру в новеньком шестиэтажном доме. Еще накануне вечером почти все вещи были запакованы. Мама с бабушкой уложили посуду. Отец заколотил ящики с книгами. Потом все спорили, где складывать вещи, чтобы удобнее было их выносить утром. Потом решили, что утро вечера мудренее, и легли спать. Утром не успели напиться чаю, как с грохотом ввалились грузчики. Мать и бабушка страшно засуетились. Волька торжественно вынес на улицу к крытому трехтонному грузовику диванные валики и спинку.

— Переезжаете? — спросил у него соседский мальчишка.
— Переезжаем, — небрежно ответил Волька с таким видом, словно он переезжал с квартиры на квартиру каждую неделю.

Мать сказала:

— Бери свой аквариум и быстро влезай в машину. Будешь там сидеть на диване и держать аквариум в руках. Больше девать его некуда. Только смотри не расплескай воду на диван...

Непонятно, почему родители так нервничают, когда переезжают на новую квартиру. В конце концов Волька устроился неплохо. Внутри машины царил таинственный и прохладный полумрак. Если зажмурить глаза, можно было вообразить, будто едешь где-то в далеких сибирских просторах. За диваном возвышался ставший вдруг удивительно интересным и необычайным перевернутый вверх ногами обеденный стол. Старая бочка, в которой бабушка квасила на зиму капусту, неожиданно приобрела таинственный и торжественный вид. Волька нисколечко не удивился бы, если бы узнал, что именно в ней проживал когда-то философ Диоген, тот самый, который из древней греческой истории. Сквозь дырки в брезентовых стенках пробивались тоненькие столбики солнечных лучей. Волька прильнул к одной из них. Перед ним, словно на киноэкране, стремительно пробегали веселые и шумные улицы, тихие и тенистые переулки, просторные площади, по которым во всех четырех направлениях двигались в два ряда пешеходы. За пешеходами, поблескивая просторными зеркальными витринами, возвышались неторопливо убегавшие назад магазины, школы и дворы при школах. Вот мимо Волькиного грузовика медленно проплыло приземистое, с круглым, кирпичного цвета куполом заветное здание цирка. На его стенах не было теперь обольстительных реклам с ярко-желтыми львами и красавицами, изящно стоящими на одной ножке на спинах неописуемо роскошных лошадей. По случаю летнего времени цирк перешел в Парк культуры и отдыха, в огромный брезентовый шатер. Десятка три карапузов, держась по двое за руки, шли по тротуару и солидно пели звонким, но нестройным хором: «Не нужен нам берег турецкий!..» И снова убегали от Вольки школы, булочные, магазины, клубы, заводы, кинотеатры, библиотеки, новостройки... Но вот наконец грузовик, устало фырча и отдуваясь, остановился у нарядного подъезда нового Волькиного дома. Грузчики ловко и быстро перетащили вещи в квартиру и уехали. Отец, кое-как распаковав ящики с самыми необходимыми вещами, сказал:

— Остальное доделаем после работы.

И ушел на завод. Мама с бабушкой принялись распаковывать кухонную и столовую посуду, а Волька решил сбегать тем временем на реку.

(По Л. Лагину)

ПЕЧАЛЬ ВЕКОВ

Среди гор героической Боснии, больше всех республик Югославии потерявшей людей на войне и больше всех пострадавшей от войны, в тихом селении, где никто и никуда не торопится, где жизнь после боев, потоков крови, страданий и слез как бы раз и навсегда уравновесилась, стоит мечеть с белым минаретом.

Полдень. Печет солнце. По склонам гор недвижные леса. Даль покрыта маревом, и в этом мареве молча и величественно качаются перевалы заснеженных гор. И вдруг в эту тишину, в извечное спокойствие гор, в размеренную жизнь входит протяжный, печальный голос.

Мчатся машины, автобусы, едут крестьяне на быках. Бегут из школы ребятишки, а над ними, как сотню и тысячу лет назад, разносится далекий голос. В тенистом, прохладном распадке, в глубине боснийских гор он звучит как-то по-особенному проникновенно.

О чем это он? О вечности? Или о быстро текущей жизни? О суете и бренности нашей? О мятущейся человеческой душе?

Слов не понять. Да и нет почти слов в полуденной молитве. Есть беспредельная печаль, есть голос одинокого певца, как будто познавшего истину бытия. Здесь, внизу, шли войны, люди убивали людей, пришельцы отнимали и занимали эту землю; фашисты разбивали о борта машин головы детишек, а он все так же звучал в вышине — гортанно, протяжно, бесстрастно и удаленно.

Голос, плывущий с белого, нацеленного в небо минарета-ракеты сделался уже привычным, и неверующие здешние жители его просто не слышат и не замечают. Но в утренний, полуденный и вечерний час заката солнца одинокий певец посылает приветствие небу, людям, земле, проповедуя какую-то, нам уже непонятную, утраченную истину, страдая за нас и за тех, кто был до нас, врачуя душевные недуги спокойствием и потусторонней мудрой печалью веков, которой как будто не коснулась ржавчина времени и страшные, бурные века человеческой истории прошли мимо певца в толкотне и злобе.

Внизу, у подножия минарета, все мчатся и мчатся машины, спешат куда-то вечно занятые люди и раздается хохот у источника.

(По В. Астафьеву)

ПЕЧНИКИ

О печниках, об их своеобычном мастерстве, исстари носившем оттенок таинственности, сближавшей это дело чуть ли не со знахарством, — обо всем этом я знал с детства, правда, не столько по живой личной памяти, сколько по всевозможным историям, легендам и анекдотам. В местности, где я родился и рос, пользовался большой известностью печник Мишечка, как звали его, несмотря на почтенные годы, может быть, за малый рост, хотя у нас вообще были в ходу эти уменьшительные в отношений взрослых и даже стариков: Мишечка, Гри-шечка, Юрочка...

Мишечка, между прочим, был знаменит тем, что он ел глину. Это я видел собственными глазами, когда он перекладывал прогоревший под нашей печи. Тщательно замесив ногами глину на теплой воде до того, что она заблестела, как масло, он поддевал добрый кусок пальцем, отправлял за щеку, прожевывал и глотал, улыбаясь, как артист, желающий показать, что исполнение номеров не составляет для него никакого труда. Это я помню так же отчетливо, как и тот момент, когда Мишечка влезал в нашу печь и, сидя под низкими ее сводами, выкалывал особым молотком старый кирпичный настил. Как он там помещался, хоть и малорослый, но все же не ребенок, я не мог понять. Как-то зимой я простудившегося, и бабка попыталась отпарить меня в печке. Мне там показалось так тесно, жарко и жутко, что я закричал криком и рванулся наружу, чуть не скатившись с на пол.

Мне сейчас понятно, что невинный прием Мишечкй с поеданием глины на глазах зрителей имел в основе стремление так или иначе подчеркнуть свою профессиональную исключительность. Смотрите, мол, не каждый это может, не каждому дано и печи класть!

Но Мишечка, подобно доброму духу старинных вымыслов был добр, безобиден и никогда не употреблял во зло людям присущие его мастерству возможности. А были печники причинявшие хозяевам, чем-нибудь не угодившим им, большие тревоги и неудобства. Вмазывалось, например, где-нибудь в дымоходе бутылочное горлышко — и печь поет на всякие унывные голоса, предвещая дому беды и несчастье. Или подвешивался на тонкой бечевке в известном месте кирпич, и, по расчету, бечевка выдерживала первую, пробную топку печи, все было хорошо, а на второй или третий день она перегорает, обрывается, кирпич закрывает дымоход, печь не растопишь, и понять ничего нельзя, надо ломать и класть заново.

Были и другие фокусы подобного рода. Кроме того, одинаковые по конструкции печи всегда отличались одна от от другой по нагревом, теплоотдачей и долговечностью. Поэтому печников у нас по традиции уважали, побаивались и задабривали. Надо еще учесть, какое большое место в прямом и переносном смысле занимала печь в старрм крестьянском быту. Это был не только источник тепла, не только кухня, но и хлебопекарня, и универсальная сушилка, и баня, и прачечная, и, наконец, излюбленное место сладостного отдыха после дня работы на холоде, с дороги или просто когда что-нибудь болит, ломит, знобит. Словом, без хорошей печи нет дома. И мне это досталось почувствовать в полной мере на себе, и я так много и углубленно думал до недавней поры о печках и печниках, что, кажется, мог бы написать специальное исследование на эту тему.

(По А. Твардовскому)

ПИГМАЛИОН

Афродита дарит счастье тому, кто верно служит ей. Так дала она счастье кипрскому художнику Пигмалиону. Пигмалион ненавидел женщин и жил уединенно, избегая брака. Однажды сделал он из блестящей белой слоновой кости статую девушки необычайной красоты. Как живая стояла эта статуя в мастерской художника. Казалось, она дышит; казалось, что вот-вот она задвигается и заговорит. Часами любовался художник своим произведением и полюбил наконец созданную им самим статую. Он дарил ей драгоценные ожерелья, запястья и серьги, одевал ее в роскошные одежды, украшал голову венками из цветов. Как часто шептал Пигмалион:

— О, если бы ты была живая, если бы могла отвечать на мои речи, о, как был бы я счастлив!

Но статуя была нема. Наступили дни празднеств в честь Афродиты. Пигмалион принес богине любви в жертву белую телку с вызолоченными рогами, он простер к богине руки и с мольбой прошептал:

— О, вечные боги и ты, златая Афродита! Если вы все можете дать молящему, то дайте мне жену столь же прекрасную, как та статуя девушки, которая сделана мной самим.

Пигмалион не решился просить богов оживить его статую, он боялся прогневать такой просьбой богов-олимпийцев. Ярко вспыхнуло жертвенное пламя перед изображением богини любви Афродиты. Этим богиня давала понять Пигмалиону, что услышала его мольбу.

Вернулся художник домой, подошел к статуе. О счастье, о радость! Статуя ожила! Бьется ее сердце, в ее глазах светится жизнь. Так дала богиня Афродита красавицу-жену Пигмалиону.

(По Н. Куну)

ПОГАНКИ

Взял я ружье и пошел на маленькое лесное озеро. Оно густо поросло у берегов травой. На ночь сюда собирались утки. Пока дошел, стемнело. В тростнике закрякали, с шумом поднялись утки. Но я их не видел и стрелять не мог. «Ладно, — подумал я. — Дождусь утра. Майская ночь совсем короткая. А до света они, может, вернутся». Я сделал себе шалашик в кустах и забрался в него.

Наконец запела зарянка. Ее переливчатая песенка задумчиво-грустно звучит вечерами. А под утро кажется радостной, почти веселой. Начало прибывать свету. Пел уже целый птичий хор. Вдруг вижу: в траве, в заводи движутся две птичьи головки. Вот они, утки! Как незаметно сели... Я стал прилаживать ружье, чтобы удобно было стрелять, когда выплывут на чистое. Выплыли. Смотрю: острые носики, от самых щек на прямые шеи спускается пышный воротник. Да совсем и не утки, а поганки! Вот уж не по душе охотникам эти птицы! Мясо их невкусное. Одним словом, поганки — не дичь. А живут там же, где утки, и тоже водоплавающие. Охотник обманется и с досады хлопнет птицу. Застрелит и бросит. Так грибник, приняв в траве рыжую головку какой-нибудь сыроежки за красный гриб, со злости пнет ее ногой и раздавит.

Разозлился и я: стоило целую ночь мерзнуть! Подождите же! А они плывут рядом, плечо к плечу. Точь-в-точь — солдатики. И воротники распушили. Потом вдруг расплылись, одна направо, другая налево. Повернулись друг к дружке и кланяются. Как в танце. Интересно посмотреть! Сплылись — и нос к носику: целуются. Потом шеи выпрямили, головы назад откинули и рты приоткрыли. Будто торжественные речи произносят. Мне смешно: птицы ведь, какие они речи держать могут? Но вместо речей они быстро опустили головы, сунули носы в воду и разом ушли под воду. Даже и не булькнуло. Такая досада: посмотреть бы еще на их игры! Стал собираться уходить.

Вдруг смотрю: одна, потом другая выскакивают из воды. Стали на воду, как на паркет, во весь свой длинненький рост, ножки у них совсем сзади. Грудь выпятили, воротники медью на солнце зажглись. До чего красиво: так и полыхают! А в клюве у каждой — платочек зеленой тины: со дна достали. И протягивают друг дружке подарок. Примите, дескать, от чистого сердца ради вашей красоты и прекрасного майского утра!

Сам-то я тут только и заметил, как хорошо утро. Вода блещет. Солнышко поднялось над лесом и так ласково припекает. Чудесно кругом. Сзади сорока налетела и как затрещит! Я невольно обернулся. А когда опять посмотрел на воду, поганок там уже не было: увидели меня и скрылись. Они скрылись, а радость со мной осталась. Теперь ни за что я этих птиц стрелять не буду. И поганками их называть не буду. Ведь у них есть и другое имя, настоящее: нырец или чомга. Очень они полюбились мне в то утро.

(По В. Бланки)

ПОДАРОК

Еще на рассвете, сквозь сон, Никита слышал, как по дому мешали в печах и хлопала в конце дверь. Это истопник вносил вязанки дров и кизяку. Никита проснулся от счастья. Утро было ясное и морозное. Окна замерзли густым слоем лапчатых листьев. Никита поскорее вылез из постели, оделся, выбежал из комнаты, подумал и пошел во двор.

Над людской, над баней в овраге и дальше, за белым полем, надо всей деревней стояли столбами синие дымы. За ночь на деревьях еще гуще лег иней, и огромные деревья над прудом совсем свесили снежные ветви, отчетливо видные на синем мерзлом небе. Снег сиял и хрустел. Щипало в носу, и слипались ресницы. А на дороге в это время правее деревни появились воза. Один за другим они выползли из оврага и плелись, низкие и темные на снегу, вдоль нижнего пруда к. плотине.

Воза шли теперь по плотине, под огромным сводом снежных ветел, и уже был слышен хруст снега, визжание полозьев и дыхание лошадей. Первым въехал во двор во главе обоза, как всегда это бывало, старший рабочий Никифор на большой рыжей кобыле Весте. Никифор, коренастый старик, легко шел в мерзлых, обмотанных веревками валенках сбоку саней. Тулуп его был распахнут, поднятый бараний воротник, шапка, борода его и брови были в инее. Веста, потемневшая от пота, широко дышала боками и вся дымилась паром. На ходу Никифор обернулся и простуженным, крепким голосом крикнул задним возам:

— Эй, заворачивай к амбарам! Слушай! Последний воз к дому!

Всего в обозе было шестнадцать саней. Лошади шли бодро, сильно пахло конским потом, визжали полозья, хлопали кнуты, пар стоял над обозом.

Когда последний воз покинул плотину и приблизился, Никита не сразу разобрал, что на нем лежит. Это было большое, странной формы, зеленое, с длинной красной полосой. У Никиты забилось сердце. На санях и на припряженных сзади вторых салазках лежала, скрипя и покачиваясь, двухвесельная крутоно-сая лодка. Сбоку лодки из саней торчали два зеленых весла и мачта с медной маковкой на конце.

Taк вот что был за подарок, обещанный в отцовском письме.

(По А. Толстому)

ПОЕЗДКА В ПЕТРОВСКОЕ

На другой день мы с братом на почтовых уехали в деревню. В дороге, перебирая в голове разные московские воспоминания, я вспомнил про Сонечку Валахину, но и то вечером, когда мы уже отъехали пять станций. «Однако странно, — подумал я, — что я влюблен и вовсе забыл об этом. Надо думать о ней». И я стал думать о ней несвязно, но живо, так, как думается в дороге. Позже, в Петровском, я в течение двух дней почему-то считал необходимым казаться грустным и задумчивым перед всеми домашними. Я старательао притворялся перед другими и перед самим собой, подражал тем, кого видел во влюбленном состоянии. Однако только в продолжение двух дней,» и то лишь по вечерам, вспоминал, что я влюблен» А на третий день я вошел в новую колею деревенской жизни и занятий и совсем забыл о своей любви к Сонечке.

Мы приехали в Петровское ночью, и я спал так крепко, что не видал ни дома, ни березовой аллеи и никого из домашних которые уже вее разошлись и Давно спали. Сгорбленный старик Фока, со свечой в руке, отпер нам дверь. Увидав нас, он затрясся от радости, торопливо убрал свою войлочную постель и стал одеваться.

Я еще не проснулся хорошенько. Но когда я прошел сени и лестницу, то столкнулся со множеством предметов, пробудивших во мне воспоминания детства. Старый подсвечник, закапанный салом, всегда пыльное, не выставлявшееся двойное окно, за которым, как я помнил, росла рябина, - все это так было знакомо, так дружно между собой, что я вдруг почувствовал на себе ласку этого -милого, старого дома. Мне невольно подумалось: «Как могли мы, я и дом, быть так долго друг без друга?» И, торопясь куда-то, я побежал смотреть, изменились ли другие гкомнаты. Все было то же, только все сделалось меньше, ниже, а я как будто сделался выше, тяжелее и грубее. Но и таким, каким я был, дом радостно принимал меня; в свой объятия и каждой, половицей, каждым окном, каждой ступенькой лестницы; каждым звуком пробуждал во мне мнок жество образов чувству событий невозвратимого счастливого прошлого. Мы пришли в нашу детскую спальню: все те же детские ужасы по-прежнему таились во мраке углов и дверей; прошли гостиную — та же тихая, нежная материнская любовь была разлита по всем предметам, стоявшим в комнате; прошли залу — шумливое, беспечное детское веселье, казалось, остановилось в этой комнате и ждало только того, чтобы снова оживили его; В диванной, куда нас провел Фока и где он постлал нам постели, казалось, все — зеркало, ширмы, старый деревянный образ, каждая неровность стены, оклеенной белой бумагой, — все говорило про то, чего уже больше никогда не будет. Мы улеглись, и Фока, пожелав спокойной ночи, оставил нас.

(По Л. Толстому)

ПОЗДНИЙ РЕБЕНОК

Я давно уже заметил, что люблю встречать на улице старых людей. Чем старей человек, тем больше я радуюсь. «Значит, можно долго, очень долго прожить на свете!» —думаю я. Как-то я прочитал в журнале, что в одном горном селе несколько человек уже дотянули до ста десяти лет. И продолжают жить дальше... Я всем показывал эту заметку.

— Так то же в горах! — говорили мне.

Другие ребята об этом не думают. У них молодые родители... Особенно я всегда волнуюсь за маму. Ведь она плохо слышит. Если мама где-нибудь хоть ненадолго задерживается, я все время выглядываю в окно, которое выходит на улицу. Потом спускаюсь вниз и хожу взад-вперед возле подъезда. Я воображаю себе всякие несчастные случаи, уличные катастрофы.

— Это даже хорошо, что я плохо слышу,— говорит мама. — Иначе бы ты меня не встречал!

Уже после» дома, мама меня успокаивает:

— Плохой слух обостряет внимание. Человек становится зорче! Спроси у любого врача. И не волнуйся.

Когда в доме у нас происходит что-нибудь неприятное, от меня-все скрывают. Я сразу чувствую, а мне говорят:

— Ты — ребенок! Ты этого не поймешь.

Подслушивать я не люблю. И никогда бы не стал. Но раз от меня что-то скрывают, а я в этом деле, может быть, даже могу помочь, я должен подслушивать. Тем более, что отец и по секрету всегда говорит так громко, что хочешь не хочешь, а все равно будешь знать.

Однажды я услышал такой разговор. Секретный... Что говорила мама, я не мог разобрать, а отец запел ей в ответ из «Евгения Онегина»:

— Привычка свыше нам дана... И добавил:
— После стольких лет? На другую работу? Нет, не могу! Двести двадцать на сто — это еще не смертельно.

И я испугался. Теперь за отца.

В тот же вечер я спустился тайком к дяде Лене. Дядя Леня живет под нами, на втором этаже. Он врач. Правда, зубной. Но все соседи и знакомые просят у него совета при любых болезнях. Он пригласил меня в комнату.

— Дядя Леня, я на минутку... Мне надо узнать... Ну, посоветоваться. Насчет отца. Я слышал сегодня, что у него двести двадцать на сто...
— Как бы тебе объяснить... Это высокое кровяное давление. Его надо сбить! Врачи выпишут лекарства: порошки, уколы, таблетки. Но главное — положительные эмоции! Понимаешь? Положительные эмоции — это значит радость, веселье, надежда... Ведь главное — нервы. Им нужно питание. Им нужен витамин хорошего настроения. Они это любят, нервы. Отец работает на строительстве? Всю жизнь он на стройках! Это уже, прости меня, не для него: сроки, задания, планы. И еще... Может, его что-нибудь мучает, угнетает? Это надо решительно снять!

Я подумал немного.

— Нет, его ничего не мучает. У нас дома все хорошо. И на работе его уважают. Ему будет трудно уйти... Привычка свыше нам дана. Сами знаете!
— Может быть, ты и прав...

(По А. Алексину)

ПОЛУДЕННАЯ ГРОЗА

Утро было прекрасное. Озеро в селе Грачах чуть-чуть рябело от легкой зыби. Глаза невольно зажимались от ослепительного блеска солнечных лучей, сверкавших то алмазными, то изумрудными искрами в воде. Плакучие березы купали в озере свои ветви, а кое-где берега поросли осокой, в которой прятались большие желтые цветы, покоившиеся на широких плавучих листьях. На солнце набегали иногда легкие облака. Вдруг оно как будто отвернется от Грачей. Тогда и озеро, и роща, и село — все мгновенно потемнеет, одна даль ярко сияет. Облако пройдет — озеро опять заблестит, нивы обольются точно золотом.

Декорация начала значительно изменяться. Полуденный воздух, накаленный знойными лучами солнца, становился душен и тяжел. Вот и солнце спряталось. Стало темно. И лес, и дальние деревни, и трава — все облеклось в безразличный, какой-то зловещий цвет.

С запада тянулось, точно живое чудовище, черное, безобразное пятно с медным отливом по краям и быстро надвигалось на село и на рощу, простирая будто огромные крылья по сторонам. Все затосковало в природе. Коровы понурили головы; лошади обмахивались хвостами, раздували ноздри и фыркали, встряхивая гривой. Пыль под их копытами не поднималась вверх, но тяжело, как песок, рассыпалась под колесами. Туча надвигалась грозно. Вскоре медленно прокатился отдаленный гул.

Все притихло, как будто ожидало чего-то небывалого. Куда девались эти птицы, которые так резво порхали и пели при солнышке? Где насекомые, что так разнообразно жужжали в траве? Все спряталось и безмолвствовало, и бездушные предметы, казалось, разделяли зловещее предчувствие. Деревья перестали покачиваться и задевать друг друга сучьями; они выпрямились; только изредка наклонялись верхушками между собою, как будто взаимно предупреждая себя шепотом о близкой опасности. Туча уже обложила горизонт и образовала какой-то свинцовый непроницаемый свод. В деревне все старались убраться вовремя по домам. Наступила минута всеобщего, торжественного молчания. Вот от леса, как передовой вестник, пронесся свежий ветерок, повеял прохладой в лицо путнику, прошумел по листьям, захлопнул мимоходом ворота в избе, закрутил пыль на улице и затих в кустах. Следом за ним мчится бурный вихрь, медленно двигая по дороге столб пыли. Вот ворвался в деревню, сбросил несколько гнилых досок с забора, снес соломенную кровлю, взвил юбку у несущей воду крестьянки и погнал вдоль улицы петухов и кур, раздувая им хвосты.

Пронесся. Опять безмолвие. Все суетится и прячется; только глупый баран не предчувствует ничего. Он равнодушно жует свою жвачку, стоя посреди улицы, и глядит в одну сторону, не понимая общей тревоги. Перышко с соломинкой, кружась по дороге, силятся поспеть за вихрем.

Упали две, три крупные капли дождя — и вдруг блеснула молния. Старик встал с завалинки и поспешно повел маленьких внучат в избу. Старуха, крестясь, торопливо закрыла окно.

Грянул гром и, заглушая людской шум, торжественно, царственно прокатился в воздухе. Испуганный конь оторвался от коновязи и мчится с веревкой в поле; тщетно преследует его крестьянин. А дождь так и сыплет, так и сечет, все чаще и чаще, и стучит в кровли и окна сильнее и сильнее.

(По И. Гончарову)

ПОСЛЕ ПРОГУЛКИ

Накануне дня своего рождения Сережа Каренин возвратился с гулянья в Летнем саду и сразу спросил старого швейцара:

— Ну что, Капитоныч, приходил сегодня подвязанный чиновник? Принял его папа?
— Принял. Как только Алексей Александрович освободился, я и доложил, — весело ответил швейцар.
— Помог ему папа?

Швейцар утвердительно кивнул головой.

— Он очень рад был? — спросил мальчик.
— Как же не рад! Чуть не прыгал, когда шел отсюда.

Сережа помолчал и спросил.

— А что-нибудь принесли? Швейцар покачал головой и шепотом сказал:
— Есть от графини.

Сережа тотчас понял, что это был подарок от графини Лидии Ивановны ко дню его рождения.

— Что ты говоришь? Где?
— К барину в кабинет унесли. Послышались шаги гувернера.
— Василий Лукич, одну минуточку! — сказал мальчик и снова обратился к швейцару:
— Ты знаешь, папа получил орден Александра Невского?
— Как не знать! Уж приезжали поздравлять.

В классной комнате Сережа сел за стол, открыл книгу и спросил гувернера:

— Василий Лукич, что больше Александра Невского?
— Владимир.
— А выше?
— А выше всего орден Андрея Первозванного.

Гувернер велел Сереже учить урок и вышел из комнаты. Мальчик облокотился на стол и стал мечтать. Он представил себе, как его отец получит Владимира и Андрея. Потом Сережа вообразил, как он сам будет большой и получит все ордена. В таких размышлениях прошло время. Когда пришел учитель, урок был не готов. Учитель был огорчен, и Сереже захотелось утешить его.

— Михаил Иваныч, когда бывают ваши именины? — спросил он вдруг.
— Вы бы лучше думали о своей работе, а именины никакого значения не имеют для разумного человека. Обычный день, в который надо работать.

Сережа внимательно посмотрел на учителя и снова глубоко задумался.

(По Л. Толстому)

ПОСЛЕ ЭКЗАМЕНА

Дома Вольку встретила бабушка, обеспокоенная его долгим отсутствием. Отец еще не вернулся с работы. Мать, очевидно, зашла за ним на завод. Воль-ка изо всех сил старался казаться спокойным и счастливым, но у него было такое мрачное лицо, что бабушка решила первым делом накормить его, а уж потом приступить к расспросам.

— Ну как, Воленька? — нерешительно осведомилась она, когда ее единствен' ный внучек быстро управился с обедом.
— Да как тебе сказать... — неопределенно ответил Волька и отправился спать.

Бабушка с молчаливым сочувствием проводила его ласковым и печальным взглядом. Нечего было расспрашивать — все было ясно. Волька, вздыхая, разделся, вытянулся на свежей, прохладной простыне, но покоя не обрел. На столике около его кровати блистала много-красочной суперобложкой толстая книга большого формата. У Вольки екнуло сердце: так и есть, та самая, давно желанная книга по астрономии! И на заглавном листе крупным, с детства знакомым почерком написано: «Высокообразованному ученику седьмого класса, действительному члену астрономического кружка при Московском планетарии Владимиру Алексеевичу Коетыль-кову от его любящей бабушки». Какая смешная надпись! Всегда бабушка придумает что-нибудь смешное. Но Вольке совеем не смешно. И ему нисколько не приятно, что наконец-то он дождался, этой пленительной книги; о которой так давно мечтал. Нет, он так больше не может!.

— Бабушка! — крикнул он. — можно тебя на минутку?
— Ну, чего тебе там, ястроном? — откликается бабушка.
— Бабушка!— жарко шепчет ей Волька. — Мне нужно сообщить тебе одну страшно важную вещь. Я не выдержал экзамена...
— Провалился? — тихо ахает бабушка.
— Нет, не провалился... Я не выдержал, но и не провалился... Я стал излагать точку зрения древних про Индию, и про горизонт, и про всякое такое... Я это все правильно рассказал... А научную точку зрения мне как-то не удалось осветить... Я себя очень неважно почувствовал, и Павел Васильевич мне сказал, чтобы я пришел, когда хорошенечко отдохну,..

Даже сейчас, даже бабушке он не мог решиться сказать про Хоттабыча. Да она бы и не поверила. Чего доброго, она бы подумала, что он и в самом деле заболел.

— Я раньше хотел скрыть это, а сказать, когда уже сдам, но мне стало совестно... Ты понимаешь?
— А что ж тут, Воленька, не понимать! — сказала бабушка. — Совесть — великая вещь. Хуже нет, как против совести своей идти... Ну, спи спокойно, астроном мой дорогой!
— Ты книжку пока забери, — дрожащим голосом предложил Волька.
— Считай, что я тебе ее до поры до времени сдала на хранение... Ну, спи. Спишь?
— Сплю, — отвечал Волька, у которого с признанием точно гора с плеч свалилась. — И я тебе обещаю, что сдам географию на «пять»! Ты мне веришь?
— Конечно, верю. Ну спи, спи, набирайся сил... А как родителям — мне говорить или сам скажешь?
— Лучше ты.
— Ну, спи спокойно!

Бабушка поцеловала Вольку, погасила свет и вышла из комнаты. Некоторое время Волька лежал, затаив дыхание. Ему хотелось услышать, как бабушка будет сообщать его родителям печальную весть, но, так ничего и не расслышав, он заснул.

(По Л. Лагину)

ПОЧТИ ПО БАСНЕ

Лесник Фрол Захарович в девяносто лет вышел на пенсию, поселился в деревне Маковке и славился на всю округу своими рассказами. Повстречался я с ним раз у колодца, куда, по народному преданию, лиса на водопой ходила, и услышал такую историю.

— Про лису говоришь... А вот какой случай однажды выдался. Ну прямо как в басне «Ворона и Лисица»... Я сам тому свидетель...

Бежала, значит, лиса-огневка по опушке. Вдруг слышит, в ельнике вороны сильно переполошились, раскаркались... Прямо как на базаре: кричат спорят о чем-то, ругаются!

Плутовка остановилась, призадумалась. Уж очень высоко примостились носастые птицы. Достать их мудрено. Прокралась кума на соседний лужок. Легла на спину. Растянулась. Мертвой, значит, прикинулась.

Скоро воронам надоело каркать. Кончился, видно, их базар. Снялись и по разным сторонам полетели. А одна как раз на ту лужайку села. Глядит и удивляется: лиса долго жить приказала!

Каркнула ворона во все горло. Оповестила. И мигом к ней подружки пожаловали. На неподвижную лисицу глаза пялят, удивляются. А та ни ухом, ни хвостом не шелохнет. Дохлая, да и только! И тут одна ворона набралась храбрости. Села прямо лисе на хвост и давай его теребить.

А плутовка только того и ждала. Глаз прищурила, примерилась и цапнула ворону! Только вышла у лисы промашка. В басне-то ворона без сыра осталась, а тут — без хвоста!

(По А, Баркову)

ПРИКЛЮЧЕНИЕ ОБЕЗЬЯНЫ

В одном городе на юге был небольшой зоологический сад. В начале войны, когда фашисты бомбили этот город, одна бомба попала прямо в зоосад. Клетку с обезьяной опрокинуло воздушной волной. Боковая стенка сломалась. И обезьяна выпала из клетки прямо на дорожку сада. Тотчас влезла на дерево. Оттуда прыгнула на забор. С забора на улицу. И, как угорелая, побежала.

Пробежала она через весь город. Выбежала на шоссе. И бежит по этому шоссе прочь из города. Бежала, бежала и устала. Влезла на дерево. И заснула на ветке, там, где сидела. А в это время ехала по дороге военная машина. Шофер увидел обезьяну на дереве. Удивился. Тихонько подкрался к ней. Накрыл ее своей шинелью и посадил в машину. Подумал: «Лучше я ее подарю каким-нибудь своим знакомым, чем она тут погибнет от голода, холода и других лишений». И поехал дальше вместе с обезьяной.

Приехал в город Борисов. Пошел по своим служебным делам. А мартышку в машине оставил. Обезьяна вылезла из машины через разбитое стекло и пошла себе по улицам гулять.

Народ, конечно, удивляется, хочет ее поймать. Но поймать ее не так-то легко. Наконец мартышка устала и кушать захотела. Она зашла в один магазин. Почувствовала, что там что-то такое имеется. А там продавали овощи: морковку, брюкву и огурцы. Обезьяна прямо по головам покупателей добежала до продавщицы. Вскочила на прилавок, схватила целый пучок морковки и выбежала из магазина. Конечно, в магазине произошел переполох. Публика закричала, бросилась за обезьяной на улицу. А та бежит и на ходу морковку жует, кушает.

И вот впереди всех бегут мальчишки. За ними взрослые. А позади бежит милиционер и дует в свой свисток. И вдруг, откуда ни возьмись, выскочила собака.

И тоже погналась за мартышкой. При этом не только тявкает и лает, а прямо-таки норовит схватить,обезьяну зубами. Мартышка побежала быстрей. Когда обезьяна вскочила на какой-то забор, собака подпрыгнула, чтобы схватить мартышку за ногу. Но та со всей силы ударила ее морковкой по носу. И до того больно, ударила, что собака завизжала и убежала. Обезьяна прыгнула во двор. А там в это время колол дрова один мальчик, подросток, по имени Алеша Попов.

Вот он колет дрова и вдруг видит обезьяну. А он очень любил обезьян. И всю свою жизнь мечтал иметь дома обезьяну. И вдруг — пожалуйста.

Алеша скинул с себя пиджачок и этим пиджачком накрыл мартышку, которая забилась в угол на лестнице. Мальчик принес ее домой. Накормил ее. Чаем напоил. И обезьяна была очень довольна.

(По М. Зощенко)

ПРИМЕТЫ

Чтобы не заблудиться в лесах, надо знать приметы. Находить приметы или самим создавать их — очень увлекательное занятие. Мир примет бесконечно разнообразен. Бывает очень радостно, когда одна и та же примета сохраняется в лесах год за годом. Каждую осень встречаешь все тот же огненный куст рябины за Лариным прудом или все ту же зарубку, сделанную тобой на сосне. С каждым летом зарубка все сильнее заплывает твердой золотистой смолой.

Приметы на дорогах — это не главные приметы. Настоящими приметами считаются те, которые определяют погоду и время. Примет так много, что о них можно было бы написать целую книгу. Приметы связаны со всем: с цветом неба, с росой и туманами, с криком птиц и яркостью звездного света. В приметах заключено много точного знания и поэзии.

Есть приметы простые и сложные. Самая простая примета — это дым костра. То он подымается столбом к небу, спокойно струится вверх, выше самых высоких ив, то стелется туманом по траве, то мечется вокруг огня. И вот к прелести ночного костра, к горьковатому запаху дыма, треску сучьев, перебеганию огня и пушистому белому пеплу присоединяется еще и знание завтрашней погоды. Глядя на дым, можно точно сказать, будет ли завтра дождь, ветер, или снова, как сегодня, солнце подымется в глубокой тишине, в синих прохладных туманах.

Безветрие и теплоту предсказывает и вечерняя роса. Она бывает такой обильной, что даже блестит ночью, отражая свет звезд. И чём обильнее роса, тем жарче будет завтрашний день. Это все очень несложные приметы.

Но есть приметы сложные и точные. Иногда небо вдруг кажется очень высоким, а горизонт сжимается, кажется близким, до горизонта как будто не больше километра. Это признак будущей ясной погоды. Иногда в безоблачный день вдруг перестает брать рыба. Реки и озера мертвеют, как будто из них навсегда ушла жизнь. Это верный признак близкого и длительного ненастья. Через день-два солнце взойдет в багровой зловещей мгле, а к полудню черные облака почти коснутся земли, задует сырой ветер и польются томительные, нагоняющие сон обложные дожди.

(По К. Паустовскому)

ПРО БОЯРСКИЕ БОРОДЫ

Жили в Москве бояре Буйносов и Курносов. И род имели древний, и дома от богатства ломились, и мужиков крепостных у каждого не одна тысяча. Но больше всего бояре гордились своими бородами. А бороды у них были большие, пушистые. У Буйносова — широкая, словно лопата, у Курносова — длинная, как лошадиный хвост.

И вдруг вышел царский указ: брить бороды. При Петре заводили на Руси новые порядки: и бороды брить приказывали, и платье иноземного образца носить, и кофе пить, и табак курить, и многое другое.

Узнав про новый указ, Буйносов и Курносов вздыхали. Бороды договорились не стричь, а чтобы царю на глаза не попадаться, решили притвориться больными.

Вскоре сам царь о боярах вспомнил, вызвал к себе. Стали бояре спорить, кому идти первым.

— Тебе идти, — говорит Буйносов.
— Нет, тебе, — отвечает Курносов.

Кинули жребий, досталось Буйносову. Пришел боярин к царю, бросился в ноги.

— Не губи, государь, — просит, — не позорь на старости лет.

Ползает Буйносов по полу, хватает царскую руку, пытается поцеловать.

— Встань! — крикнул Петр. — Не в бороде, боярин, ум — в голове.

А Буйносов стоит на четвереньках и все свое твердит: «Не позорь, государь». Разозлился тогда Петр, кликнул слуг и приказал силой боярскую бороду резать. Вернулся Буйносов к Курносову весь в слезах, держится рукой за подбородок, рассказать ничего не может. Страшно стало Курносову идти к царю. Решил боярин бежать к Меншикову, просить совета и помощи.

— Помоги, Александр Данилыч, поговори с царем, — просит Курносов.

Долго думал Меншиков, как начать разговор с Петром. Наконец пришел, говорит:

— Государь, а что, если с бояр за бороды брать выкуп? Хоть казне польза будет.

А денег в казне как раз было мало. Подумал Петр, согласился. Обрадовался Курносов, побежал, уплатил деньги, получил медную бляху с надписью: «Деньги взяты». Надел Кур-носов бляху на шею, словно крест. Если кто-нибудь остановит привяжется, почему бороду не остриг, он бороду приподнимет и бляху покажет.

Еще больше теперь загордился Курносов, да зря. Прошел год, явились к Курносову сборщики налогов, потребовали новой уплаты.

— Как так! — возмутился Курносов.
— Деньги мной уже уплачены! — и показывает медную бляху.
— Этой бляхе, — говорят сборщики, - срок кончился. Плати давай за новую. Пришлось Курносову опять платить. А через год и еще раз. Призадумался тогда Курносов, прикинул умом. Выходит, что скоро от всех курносовских богатств ничего не останется. Только одна борода и будет.

А когда пришли сборщики четвертый раз, смотрят — сидит Курносов без бороды, злыми глазами на сборщиков глядит.

На следующий день Меншиков рассказал царю про курносовскую бороду. Петр рассмеялся.

— Так им и надо, — сказал, — пусть к новым порядкам привыкают. А насчет денег это ты, Данилыч, умно придумал. С одной курносовской бороды мундиров на целую дивизию нашили.

(По С. Алексееву)

ПРО ВОВУ, БЫЧКА И СОЛНЦЕ

Стасик учится в четвертом классе и важно носит фуражку козырьком назад. В школе его за это прозвали Бычком.

Вова поменьше. Он ходит в детский сад и надевает голубой берет с торчащим вверх «вредным» помпончиком. Частенько друзья встречаются во дворе. Играют в прятки, в чижа, в городки. Стасик, как старшой, считает себя профессором. Он любит про все рассказывать, а Вова — слушать. Как-то Стасик спросил:

— Знаешь, почему филин ночью видит?
— Почему? — удивился Вова.
— У него вместо глаз — фонари электрические...

Ребята постарше, наверно, посмеялись бы над Бычком:

— Вот так барон Мюнхгаузен!

А Вова только разинул щербатый рот. На другой день друзья встретились на дороге, у большой лужи. Лужа глядится в небо. В ней отражаются облака и ветви ели, в которых новогодней игрушкой вспыхивает маленькое солнце.

Вова с опаской глянул на бодливую козу Варьку, которая щипала траву у забора, шмыгнул носом и перевел взгляд на Бычка.

— А кто самый главный на свете?
— Человек, — ответил Стасик. — Самый-самый? — переспросил Вова.
— Самый! — подтвердил Бычок. — Стась, а человек все может?
— Все! Даже на Луну ракета летает...
— На Луну? — тянет Вова, смотрит на маленькое солнце в луже и неожиданно бросает:
— А вот утопить солнышко никто не может!
— Может...
— Спорим, что нет!.. — возразил Вова, — Только на что?
— На моток проволоки, что ты нашел возле колонки.

Стасик усмехнулся и присел на корточки.

— Гляди! Сложил ладони рупором и, как пароход, три раза прогудел у берега лужи. Затем встал и решительно затопал резиновыми сапогами-вездеходами. Лужа вздрогнула, закачалась и вышла из берегов. В том месте, где плавало солнце, он высоко поднял ногу и звонко шлепнул сапогом по воде. На Вову обрушился фонтан брызг. Вода замутилась.
— Видал!— засмеялся Бычок.— Я утопил солнце.

Вова опустил долову, ему показалось, чтр вокруг потемнело. Он понуро зашагал к дому. Возле .калитки мальчик остановился, еще, раз взглянул на лужу. В ней, как ни в чем не бывало, снова сияло солнце.

— Бычок, смотри, солнце! — крикнул Вова и захлопал от радости в ладоши.

Но Стасика уже и след простыл. Сегодня он в первый раз проиграл спор своему маленькому другу.

(По А. Баркову)

ПРО ОГОНЬ, ВОДУ И МЕДНЫЕ ТРУБЫ

Мой дядя — брат моей матери — был замечательным человеком. Он прожил очень бурную, тяжелую жизнь, но никогда не унывал. Это был удивительный человек. Чего он только не повидал! В каких только не побывал переделках! Мой дядя прошел огонь, воду и медные трубы.

Дядя был отличным охотником и рыболовом, любил природу и очень много путешествовал. Он путешествовал зимой и летом и круглый год ходил без шапки. Дядя был на редкость здоровым человеком.

Так, без шапки, он и вваливался к нам в дом: то с Памира, то с Дальнего Востока, то из Средней Азии. Но больше всего дядя любил Север! Север был его второй родиной. Так говорил мне сам дядя.

Вместе с дядей к нам вваливались две его любимые собаки — Ханг и Чанг. Это были замечательные собаки! Они всегда путешествовали вместе с дядей. Ханг был овчаркой, а Чанг — лайкой. Ханга дядя купил в Москве, а Чанга достал где-то на Севере. Я очень любил дядиных собак.

Дядя всегда привозил из путешествий что-нибудь удивительное. Но самым удивительным был сам дядя. Он был ходячей энциклопедией. Живой семейной легендой. Когда дядя приезжал к нам в гости, в доме всегда стоял дым коромыслом: Дым стоял от рассказов дяди, от подарков дяди и от самого дяди.

Все в доме любили дядю, а я в нем просто души не чаял. И дядя меня тоже очень любил. Больше всех на свете. Детей у дяди не было, он был холостяк.

— Подрастай скорее, — говорил мне дядя, — и мы с тобой пройдем огонь, воду и медные трубы!

Мне было восемь лет, и я еще не знал, как можно пройти огонь, воду и медные трубы.

— Какие трубы? — переспрашивал я.
— Медные! — отвечал дядя. — Медные!
— Во дворе есть труба, я залезал в нее, но она не медная
— В том-то и дело! — отвечал дядя.
— А медные где?
— Везде!
— За городом?
— За городом.
— В лесу?
— И в лесу.
— И в поле?
— И в поле.
— А в огне?
— Вот именно! — орал дядя. — Именно!
— А на море?
— О! На море их сколько хочешь!
— А в небе?
— В небе их видимо-невидимо! Я смотрел в небо: там было пусто.
— А как их найти? — спрашивал я.
— Их не ищут! Ищут смысл жизни! Гром и молния, как ты не понимаешь! Ищут свое счастье, чтобы насыпать ему соли на хвост!
— А как насыпать ему соли на хвост? — спрашивал я.
— Надо пройти огонь, воду и медные трубы!

После разговора с дядей у меня всегда все путалось в голове. Я тоже хотел найти свое счастье. И насыпать ему соли на хвост. И пройти огонь, воду и медные трубы. Но как это сделать?

(По Ю. Коринцу)

ПРОВАЛИЛАСЬ, КАК В ТОПЬ, ТИШИНА

Подымись на колокольню церкви, что стоит в самом центре села Бородино. Осмотрись внимательно по сторонам. Здесь на огромном, огромном, изрытом оврагами поле 7 сентября 1812 года вскипела бессмертная битва. Великая слава России крепла на этих полях. Далекие прадеды наши завещали ее потомкам. Поклонись великому полю. Поклонись великому мужеству. Помни! Знай! Не забудь!

Перед зарею, еще в темноте, никому не сказав ни слова, Кутузов сел на коня и, не доезжая версты полторы до Бородина, остановился на холме у небольшой деревеньки Горки. Он ещё с вечера облюбовал это место. Тут во время боя будет ставка Кутузова.

Где-то вправо уходила речка Колоча, образуя развилку с Москвой-рекою. Здесь начинался правый фланг русских позиций. Затем линия русских полков пересекала новую Смоленскую дорогу и уходила без малого на целых семь верст далеко налево, где за Семеновским ручьем и селом Семеновским, у старой Смоленской дороги, лежала деревня Утицы. В нескольких местах на возвышениях стояли русские батареи. Одной из них, той, что называлась Кургановой, суждено было стать главным местом Бородинской битвы.

Это знаменитая батарея Раевского. Левее ее, за селом Семеновским, были вырыты флеши — окопы углом к противнику. Это знаменитые Багратионовы флеши. Правый фланг русских войск занимала армия Барклая-де-Толли. Левый — армия, которой командовал Багратион.

В нескольких верстах от основных сил в низинах и перелесках были укрыты резервные полки, казаки и кавалеристы. Темно. Молча сидит на коне Кутузов. Не столько видит, сколько по свету догорающих бивачных костров угадывает расположение войск противника. Не столько слышит, сколько острым чутьем бывалого воина улавливает передвижения в неприятельском лагере.

Не торопясь, Кутузов слезает с коня. Трудно ему без помощи. Стар, телом грузен. Не вернешь молодые годы. Кряхтя, главнокомандующий становится на колени, нагибается, прикладывает ухо к земле. Проверяет свои догадки. Гулко отдает земля в ночной тишине. Без ошибки, как музыкант, определяет Кутузов малейшие звуки.

Затем он поднимается. Снова садится верхом на коня. И снова смотрит и смотрит в ночную даль. На востоке проглянула первая полоска зари. Грачи завозились на ветлах. Конь под Кутузовым дернул траву копытом, тихо заржал. Подскакали обеспокоенные адъютанты, генералы из кутузовской свиты, офицеры из штаба. Окружили они Кутузова.

Все светлее, светлее восток. Округа с холма словно в твоей ладони. Притихло, замерло все. Недвижимы войска. Немота над полями. Лишь тучки над лесом крадутся кошачьим шагом. И вдруг рванули раскаты пушки. Провалилась, как в топь, тишина. Ударил час Бородинской битвы.

(По С. Алексееву)

ПРОШКА

Когда Прошка попал в денщики к Суворову, солдат очень обрадовался. «Повезло! — подумал * — Не надо будет рано вставать. Никаких ротных занятий, никакого режима. Благодать!»

Однако в первый же день Прошку постигло великое разочарование. В четыре часа утра кто-то затряс солдата за ногу. Приоткрыл Прошка глаза, смотрит

— Суворов.
— Вставай, добрый молодец, — говорит Суворов. — Долгий сон не товарищ богатырю русскому. .

Оказывается, Суворов раньше всех подымался в армии. Поднялся Прошка, а тут и еще одна неприятность. Приказал фельдмаршал притащить ведро холодной воды и стал обливаться. Натирает Суворов себе и шею, и грудь, и спину, и руки. Смотрит Прошка, выпучив глаза, — вот так чудо!

— Ну, а ты что? — закричал Суворов. И приказал Прошке тоже облиться.

Ежится солдат с непривычки, вскрикивает от холода, А Суворов смеется.

— В здоровом теле дух, — говорит, — здоровый.

И снова смеется.

После обливания вывел Суворов Прошку на луг. Побежал фельдмаршал.

— Догоняй! — закричал солдату.

Полчаса вслед за Суворовым Прошка бегал. Солдат запыхался, в боку закололо. Зато Суворов хоть и стар, а словно с места не двигался. Стоит и снова смеется. И началась у Прошки не жизнь, а страдание. То устроит Суворов осмотр оборонительным постам — и Прошка целые сутки в седле трясется, то учинит проверку ночным караулам — и Прошке снова не спать. А тут ко всему принялся Суворов изучать турецкий язык и Прошку заставил.

— Да зачем мне турецкий язык? — запротивился было солдат.
— Как зачем! Турки войну готовят. С турками воевать.

Пришлось Прошке смириться. Засел он за турецкий букварь, потел, бедняга, до пятого пота.  Мечтал Прошка о тихом месте — не получилось. Хотел было назад попроситься в роту. Потом привык, привязался к фельдмаршалу и до конца своих дней честью и верой служил Суворову.

(По С. Алексееву) 

ПЧЕЛЫ И ЛЮДИ

Однажды пожилой пасечник Иван Панфилыч вез в свое село купленных под Тамбовом пчел. Он на двух подводах привез на станцию шестнадцать ульев. Поставил эти ульи на открытую платформу и покрыл их брезентом.

И вот поезд едет день, другой. На третий день Панфилыч стал немного волноваться. Поезд идет медленно. На каждой станции останавливается. Подолгу стоит. И непонятно, когда он доедет к месту назначения.

На станции «Поля» Панфилыч сошел со своей платформы и обратился к начальнику станции.

— Скажите долго ли будем стоять на вашей станции?

Начальник станции отвечает:

— Право, не знаю, может быть, и до вечера простоим. Панфилыч говорит:
— Если до вечера, то я открою брезент и выпущу своих пчелок на ваши поля. А то они в пути истомились. Третий день под брезентом сидят. Проголодались.

Начальник говорит:

— Поступайте как хотите! У меня и без того дел хватает.

Панфилыч вернулся к своей платформе и снял брезент. А погода была великолепная. Кругом поля. Цветы растут. Каштановая роща зацветает. Вот Панфилыч снял брезент с платформы. И тотчас целая армия пчел поднялась к небесам. Пчелы покружились, осмотрелись и направились в поля и леса. Но тут вышел начальник и стал давать сигналы машинисту, чтоб тот тронулся в путь. Панфилыч прямо ахнул. С тревогой он говорит начальнику станции:

— Умоляю, задержите поезд до заката солнца! На закате солнца пчелы вернутся на свои места. В крайнем случае отцепите мою платформу! Я без пчел не могу ехать.

Начальник станции говорит:

— У нас не пчелиный курорт, а железная дорога.

И снова дает сигнал машинисту. Поезд трогается. Панфилыч, бледный как полотно, стоит на своей платформе.

Начальник вернулся на станцию. И вдруг он слышит, что на станции происходит какой-то шум. Начальник открывает окно и видит, что целая туча пчел носится вокруг его станции. Естественно, они ищут свою платформу.

Только начальник хотел отойти от окна, чтоб выйти на станцию, как вдруг в окно влетело множество разъяренных пчел. Начальник схватил полотенце и стал им махать, чтобы выгнать пчел из комнаты. Но, видимо, это его и погубило. Две пчелы укусили его в шею. Третья — в ухо. Четвертая ужалила его в лоб. Замотавшись в полотенце, начальник лег на диван и стал испускать жалобные стоны. Тут прибегает один служащий и говорит начальнику;

— Билетная кассирша, то есть ваша жена, Клавдия Ивановна, только что укушена в нос.

Начальник станции застонал сильнее и сказал:

— Надо скорей вернуть платформу с пчеловодом.

Он соскочил с дивана и стал звонить по телефону. И со следующей станции ему ответили:

— Ладно. Платформу сейчас отцепим. Но только у нас нет паровоза, чтобы доставить ее вам.

Начальник станции кричит:

— Паровоз мы пришлем. Отцепляйте платформу поскорей. Уже мою супругу пчелы укусили. Моя станция «Поля» опустела. Все пассажиры спрятались в сарай. Только одни пчелы носятся по воздуху.

Вскоре платформа была доставлена. И пчелы моментально подлетели к ней. Поднялся гул и жужжание. Панфилыч, стоя на платформе, приговаривал:

— Спокойно, ребятки, не торопитесь! Время есть.

(По М. Зощенко) 

перейти к началу страницы