Литература

Содержание раздела

1000 текстов для изложений

Тексты для изложений

7—8 классы

ГАЛИКАРНАССКИЙ МАВЗОЛЕЙ

Одним из самых грандиозных памятников греческой архитектуры периода поздней классики была великолепная гробница в Малой Азии, в городе Галикарнасе, который находился на территории нынешней Турции. Он имел выгодное географическое расположение, хороший порт, укрепленный самой природой, удобный в торговом отношении.

Вдоль гавани располагалась рыночная площадь, далее вверх была проложена широко развернутая улица, посередине которой был воздвигнут Мавзолей, сооруженный в таком грандиозном масштабе, что числился среди семи чудес света.

Гробница была воздвигнута в четвёртом веке до нашей эры царицей Арте-мисией — женой царя Мавсола. По словам одного из римских историков, царица «питала к своему супругу необыкновенную любовь, не поддающуюся описанию, любовь беспримерную в летописи мира». Мавсол был, судя всему, жестоким правителем, вводил налог за налогом, извлекал доходы из. всего, например из похоронных обрядов.

В архитектуре галикарнасского Мавзолея впервые в греческой архитектуре сочетались все три знаменитых ордера: дорический, ионический, коринфский. Ордер, что значит строй, порядок, впервые в греческой архитектуре определяет структуру колонн и покоящейся на них верхней части здания с покрытиями. В Мавзолее сочетались строгая геометричность, массивная простота, исполненная внутренней силы, и стремление к декоративности, легкости форм, плавности линий. Уникальное трехъярусное сооружение венчала четырехконная колесница, квадрига, которой правили мраморные Мавсол и Артемисия. Вокруг гробницы располагались статуи львов и скачущих всадников.

Девятнадцать веков стоял Мавзолей, а потом гробницу царя» которую немного повредило землетрясение, снесли, построив из нее каменный монастырь-крепость, о чем известно из средневековой хроники.

Статуи Мавсола и Артемисии, а также некоторые украшения хранятся сейчас в Британском музее в Лондоне, а память о Мавзолее осталась во множестве сооружений подобного рода, которые возводились впоследствии в разных городах Ближнего Востока, а также в слове «мавзолей».

(По В. Черняку) 

ГЕНЕРАЛАМ ГЕНЕРАЛ

За Альпийский поход Суворову был присвоен чин генералиссимуса русских войск. Возвращаясь с группой солдат на родину, фельдмаршал остановился передохнуть в пограничном трактире. Зашел в избу, заказал себе холодной телятины, миску гречневой каши.

— Ну и каша, дельная каша! — нахваливает Суворов. — Давно такой не едал.

Около избы расселись солдаты. Тоже едят кашу, нахваливают.

— Хороша каша, — хвалят солдаты. — Сладкая, вкусная!

И лишь один Прошка крутился около лошадей. Его и обступили местные мужики.

— Что же это за такой непонятный чин теперь у твоего барина? — стали спрашивать они у суворовского денщика.
— А что тут непонятно?.— отвечал Прошка. — Тут все ясно. Генералиссимус — всем генералам генерал. Барин мой теперь самый-самый главный.

А Суворов в это время стоял на крыльце и все слышал.

— Не я! Не я! — закричал он с порога.

Потом подошел к мужикам, обвел рукой сидевших возле избы солдат и повторил:

— Не я! Вот они — самые главные.

С этими словами Суворов сел в таратайку и приказал погонять лошадей.

Поднялись, двинулись в путь солдаты. Заклубилась дорожная пыль. Грянула солдатская песня. Остались мужики на дороге. Стоят, с недоумением смотрят вслед.

— Пошутил барин, — наконец обронил один из них. Другой возразил:
— Правду сказал фельдмаршал. Без солдата он никуда. В народе — русская сила. Он и есть генералам генерал настоящий.

(По С. Алексееву)

ГИМНАЗИЧЕСКИЕ ГОДЫ

Мой день, пока я была в младших классах, протекал так. Без четверти восемь в мою комнату входила горничная Даша и будила меня словами: «Вставай, подымайся, рабочий народ!» Даша жила у нас десять лет, и я была с ней в большой дружбе.

«Рабочий народ» в моем лице вставал очень туго. Без десяти минут девять я, опаздывая, вылетала с книжками на крыльцо, сбегала по лесенке и мчалась по улице. Пожимаясь от холода и глядя на багровый диск солнца, я говорила едва поспевавшей за мной Даше: «Сегодня мороз». На что Даша неизменно отвечала: «Мороз, барышня, а денежки тают!» Гимназия находилась как раз напротив пожарной части с каланчой. Из ворот со звоном иногда выезжала пожарная команда, и в санях проносился, козыряя мне, московский брандмайор Гартье с лихо закрученными усами на умном лице французского склада.

В низкой просторной передней меня встречали швейцар Александр, маленький толстый стари,чок, топтавшийся на месте, как медвежонок, и его жена, дельная, быстрая старушка Наталья, ведавшая более тридцати лет и вешалками, и кипяченой водой и подаванием звонков. Мой класс насчитывал около сорока человек, учился хорошо, но был какой-то разношерстный.

Ученье мне давалось без всякого труда и никогда не составляло предмета забот моих родителей. Начиная со второго класса и до самого конца я шла на круглых пятерках, но должна признать, что пятерки по физике и математике доставались только за счет хорошей памяти, тогда как гуманитарные науки проникали несколько глубже.

После трех утренних уроков и завтрака мы отправлялись парами гулять по улицам. Это называлось «крокодилом». Маршрут был всегда один и тот же. Если в кармане лежала плитка шоколада, купленного за пять копеек в мелочной лавке, то гулять было не так скучно. Кроме того, с годами я стала обладать унаследованной от матери способностью извлекать интерес из всех жизненных положений.

В три часа, к концу занятий, за мной иногда заходила мама. Когда она, в коротенькой каракулевой жакетке, такая элегантная и не похожая на других мамаш, ожидая меня, стояла внизу лестницы, по которой мы шумной лавиной спускались после звонка, я видела, что все девочки смотрят на нее с нескрываемым любопытством. Еще больший интерес возбуждала мама, когда с ней была охотничья собака Альфа.

Приготовив уроки, я отправлялась через двор к Вельяминовым, которые занимали два этажа большого дома, причем все комнаты, включая кабинет хозяина, были предоставлены для наших игр. Излюбленным местом была парадная лестница, внизу которой стояли алебастровые египтяне, поддерживавшие потолок своими головами. Покрытые красным ковром ступени вели на площадку второго этажа, где было несколько колонн и маленький, совершенно незаметный чуланчик для хранения щеток и метелок. Это было прекрасное место для пряток. В наших играх принимал участие гувернер Димы, который бегал с нами, как равный. После беготни всегда хотелось пить. Зная, что я люблю апельсины, Дима отправлялся в буфетную и заказывал старшему лакею апельсиновое питье, которое торжественно приносил мне на серебряном подносе.

(Па Т. Аксаковой-Сивере) 

ГЛУПЫШ

Летом рябины в саду уродилось видимо-невидимо. На каждой ветке — крупные янтарные грозди. А когда выпал снег, грозди вспыхнули рубиновым светом. И на этот свет холодным октябрьским утром прилетела стая ярких рубиновых птиц. Я глянул в окно и удивился: деревья разом преобразились, ожили.

Подошел ближе, неслышно раздвинул ветви, а птицы вовсе не испугались меня. Они изредка перепархивали сверху вниз, с любопытством поглядывали на незнакомца. До самой ближней из них, казалось, можно было дотянуться рукой. Тогда я подумал; «Ну и глупые птицы! Ведь этак недолго и до беды...» И верно, тем временем Ванька Гурьев незаметно подкрался и подстрелил из рогатки одну птицу. Я отнял ее у задиры Ваньки. А когда вернулся домой, посадил птицу в клетку и разглядел ее хорошенько. Окрашена она была в малиново-красный цвет. На крыльях две белые полоски. Крепкий темно-коричневый клюв слегка загнут книзу. Я плеснул в поилку воды, а в кормушку насыпал ягод и подсолнечных семечек.

К счастью, птица легко отделалась. Камень едва задел ей крыло. Денька через три выздоровела, повеселела и стала тихонько напевать.

Знатоки-птицеловы сказали мне, что это таежный щур — редкая певчая птица. Родина ее — северные леса. А к нам в среднюю полосу щуры прилетают на зимовку по ягоды.

Пел щур как бы вполголоса, плавно, мелодично, точно неведомый лесной музыкант играл на флейте. Мне нравилось слушать таежного певца. Я вспом-нил, насколько простодушны, доверчивы и неосторожны эти птицы, и прозвал щура Глупышом. Так он и прожил зиму. А весной я захотел выпустить птицу в сад, открыл дверцу и поставил клетку на балкон.

Глупыш с трудом взлетел на клен, долго печально посвистывал. А потом вернулся обратно, сел на свою клетку. И так повторялось три раза. Видно, жилось птице у нас дома хорошо, а летать на воле она отвыкла.

Теперь мне стало стыдно за прозвище Глупыш. Какой он глупыш? Он умница, он мой верный пернатый друг!

(По А. Баркову) 

ДАЧНИКИ

По дачной платформе взад и вперед прогуливались парочка недавно поженившихся супругов. Оба были счастливы. Из-за облачных обрывков глядела на них луна и хмурилась: вероятно, ей было завидно и досадно на свое одиночество. "Неподвижный воздух был густо насыщен запахом сирени и черемухи.

— Как хорошо, Саша, как хорошо! — говорила жена. — Право, можно подумать, что все это снится. Ты посмотри, как уютно и ласково глядит этот лесок! А разве тебе не нравится, когда до твоего слуха ветер слабо доносит шум идущего поезда?
— Да... Какие, однако, у тебя руки горячие! Это оттого, что ты волнуешься, Варя... Что у нас сегодня к ужину готовили?
— Окрошку и цыпленка... Цыпленка нам на двоих довольно. Тебе из города привезли сардины и балык.

Луна, точно табаку понюхала, спряталась за облако. Людское счастье напомнило ей об ее одиночестве, одинокой постели за лесами и долами...

— Поезд идет! — сказала Варя. — Как хорошо!

Вдали показались три огненных глаза. На платформу вышел начальник полустанка. На рельсах там и сям замелькали сигнальные огни.

— Проводим поезд и пойдем домой,
— сказал Саша и зевнул. — Хорошо нам с тобой живется, Варя, так хорошо, что даже невероятно!

Темное страшилище бесшумно подползло к платформе и остановилось. В полуосвещенных вагонных окнах замелькали сонные лица, шляпки, плечи...

— Ах! Ах! — послышалось из одного вагона. — Варя с мужем вышла нас встретить!

Из вагона выскочили две девочки и повисли на шее у Вари. За ними показались полная пожилая дама и высокий, тощий господин с седыми бачками, потом два гимназиста, навьюченные багажом, за гимназистами гувернантка, за гувернанткой бабушка.

— А вот и мы, а вот и мы, дружок! — начал господин с бачками, пожимая Сашину руку.
— Чай, заждался! Небось бранил дядю за то, что не едет! Коля, Костя, Нина, Фифа... дети! Все к тебе, всем выводком» и денька на три, на четыре. Надеюсь, не стесним? Ты, пожалуйста, без церемоний.

Увидев дядю с семейством, супруги пришли в ужас. Пока дядя говорил и целовался, в воображении Саши промелькнула ужасная картина. Он и жена отдадут гостям свои три комнаты, все подушки, одеяла. Балык, сардины и окрошка будут съедены в одну секунду, кузены станут рвать цветы, прольют чернила, будут галдеть. Тетушка целыми днями будет говорить о своих болезнях.

И Саша уже с ненавистью смотрел на свою молодую жену и шептал ей:

— Это они к тебе приехали!
— Нет, к тебе! — отвечала она, бледная, тоже с ненавистью и со злобой.
— Это не мои, а твои родственники! Варя обернулась к гостям и сказала с приветливой улыбкой:
— Милости просим!

Из-за облака опять выплыла луна. Казалось, она улыбалась; казалось, ей было приятно, что у нее нет родственников. А Саша отвернулся, чтобы скрыть от гостей свое сердитое, отчаянное лицо, и сказал, придавая голосу радостное, благодушное выражение:

— Милости просим! Милости просим, дорогие гости!

(По А. Чехову) 

ДВА МОРОЗА

Гуляли по чистому полю два Мороза, два родных брата. Говорит один Мороз другому:

— Братец Мороз — Багровый нос! Как бы нам позабавиться — людей поморозить?

Отвечает ему другой:

— Братец Мороз — Синий нос! Побежим-ка к чистому бору! Все нет-нет, да кто-нибудь и встретится по дороге.

Сказано — сделано. Побежали два Мороза, два родных брата, в чистый бор. Послышали они с одной стороны колокольчик, а с другой бубенчик. С колокольчиком барин едет, с бубенчиком — мужичок.

Стали Морозы судить да рядить, кому за кем скакать, кому кого морозить. Мороз — Синий нос был помоложе, он и говорит старшему:

— Мне бы лучше за мужичком погнаться. Его скорей дойму: полушубок старый, заплатанный, шапка вся в дырах, на ногах, кроме лаптишек, ничего. А ты, братец, посильнее меня, ты за барином беги. Видишь, на нем шуба медвежья, шапка лисья, сапоги волчьи. Где уж мне с ним! Не совладаю.

Мороз — Багровый нос только под-смявается.

— Молод еще ты, — говорит, — братец!.. Ну, да уж быть по-твоему.

Свистнули, щелкнули, побежали. Только солнышко закатилось, сошлись они опять на чистом поле. Спрашивают друг друга — что?

— То-то, я думаю, намаялся ты, братец, с барином-то, — говорит младший. Старший посмеивается себе.
— Эх, — говорит, — братец Мороз
— Синий нос, молод ты и прост! Я его так уважил, что он час будет греться
— не отогреется. Забрался я к нему и в шубу, и в шапку, и в сапоги, да как начал знобить! Он-то ежится, он-то жмется да кутается. Думает: дай-ка я ни одним суставом не шевельнусь, тогда меня мороз не одолеет. Не тут-то было!

Мне-то это на руку. Как принялся я за него — чуть живого в городе из повозки выпустил! Ну, а ты что со своим мужичком сделал?

— Эх, братец Мороз — Багровый нос! Думал я — заморожу мужика, а вышло — он же обломал мне бока. Дорогой начал было я его пронимать, щипать да колоть. Только ненадолго была мне эта забава. Приехал он в лес, вылез из саней, принялся дрова рубить. Забрался я к нему под полушубок, давай его язвить. А он-то топором машет, только щепки кругом летят. Стал даже пот его прошибать. Вижу: плохо — не усидеть мне под полушубком. Я прочь поскорее. А мужик все работает да работает. Чем бы зябнуть, а ему жарко стало. Гляжу: скидает с себя полушубок. Полушубок весь мокрехонек. Я в него забрался, заморозил, задубил. Надевай-ка теперь, попробуй! Как закончил мужик свое дело да подошел к полушубку, у меня и сердце взыграло: то-то потешусь! Посмотрел мужик, выбрал полено подлиннее, да как примется по полушубку бить! Мне бы бежать поскорее, да уж больно я в шерсти-то завяз — выбраться не могу. А он-то колотит, он-то колотит! Насилу я ушел.

(По М. Михайлову) 

ДВЕ ЛЯГУШКИ

Жили-были две Лягушки. Были они подруги и жили в одной канаве. Только одна из них была храбрая, сильная, веселая, а другая — трусиха, лентяйка, соня. Но все-таки они жили вместе, эти лягушки. И вот. однажды ночью вышли они погулять. Идут себе по лесной дороге и вдруг видят: стоит дом. А около дома погреб. И пахнет из этого погреба очень вкусно: плесенью пахнет, сыростью, мохом, грибами. А это как раз то самое, что лягушки любят.

Вот забрались они поскорей в погреб, стали там играть и прыгать. Прыгали, прыгали и нечаянно свалились в горшок со сметаной. И стали тонуть. А тонуть им, конечно, не хочется. Тогда они стали барахтаться, стали плавать. Но у этого глиняного горшка были очень высокие скользкие стенки. И лягушкам оттуда никак не выбраться.

Та лягушка, которая была лентяйкой, поплавала немного, побарахталась и думает: «Всё равно мне отсюда не выбраться. Зачем же я буду напрасно барахтаться? Только мучиться зря. Уж лучше я сразу утону». Подумала она так, перестала барахтаться — и утонула.

А вторая лягушка была не такая. Она подумала: «Утонуть я всегда успею. Это от меня не уйдет. А лучше я еще побарахтаюсь, еще поплаваю. Может быть, у меня что-нибудь и выйдет»

Но только — нет, ничего не выходит. Как ни плавай — далеко не уплывешь. Горшок маленький, стенки скользкие — не вылезти лягушке из сметаны.

Но все-таки она не сдается, не унывает. «Ничего, — думает, — пока силы есть, буду барахтаться. Я ведь еще живая, значит, надо жить. А там — что будет!»

И вот из последних сил борется наша храбрая лягушка со своей лягушачьей смертью. Уж вот она и память стала терять. Уж вот захлебнулась. Уже вот ее ко дну тянет. А она и тут не сдается. Знай себе лапками работает. Дрыгает лапками и думает: «Нет! Не сдамся! Шалишь, лягушачья смерть...» И вдруг чувствует наша лягушка, что под ногами у нее уже не сметана, а что-то твердое, что-то такое крепкое, надежное, вроде земли. Удивилась лягушка, посмотрела и видит: никакой сметаны в горшке уже нет, а стоит она, лягушка, на комке масла.

«Что такое? — думает лягушка. — Откуда взялось здесь масло?»

Удивилась она, а потом догадалась: ведь это она сама лапками своими из жидкой сметаны твердое масло сбила.

«Ну вот, — думает лягушка, — значит, я хорошо сделала, что сразу не утонула» .

Подумала она так, выпрыгнула из горшка, отдохнула и поскакала к себе домой, в лес. А вторая лягушка осталась в горшке. И никогда уж она, голубушка, больше не видела белого света, никогда не прыгала, никогда не квакала.

Ну что ж! Если говорить правду, так сама ты, лягушка, и виновата. Не падай духом! Не умирай раньше смерти!

(По Л. Пантелееву) 

ДЕРЕВНЯ

Последний день июня месяца; на тысячу верст кругом Россия — родной край. Ровной синевой залито все небо. Одно лишь облачко на нем — не то плывет, не то тает. Безветрие, теплынь. Воздух как парное молоко.

Жаворонки звенят. Воркуют зобастые голуби. Молча реют ласточки. Лошади фыркают и жуют. Собаки не лают и стоят, смирно повиливая хвостами.

Пахнет дымком, травой. Кбнопляни-ки уже вошли в силу и пускают свой тяжелый, но приятный дух.

Глубокий, но пологий овраг. По бокам в несколько рядов головастые, книзу исщепленные ракиты. По оврагу бежит ручей; на дне его мелкие камешки словно дрожат сквозь светлую рябь. Вдали, на краю земли и неба — синеватая черта большой реки.

Вдоль Оврага — по одной стороне опрятные амбарчики, клетушки с плотно закрытыми дверями; по другой стороне пять-шесть сосновых изб с тесовыми крышами. Над каждой крышей высокий шест скворечницы; над каждым крылечком вырезной железный, крутогривый конек. Неровные стекла окон отливают цветами радуги. Кувшины с букетами намалеваны на ставнях. Перед каждой избой чинно стоит исправная лавочка; на завалинках кошки свернулись клубочком, насторожив прозрачные ушки. За высокими порогами прохладно темнеют сени.

Я лежу у самого края оврага на разостланной попоне. Кругом целые вороха только что скошенного, до истомы душистого сена. Догадливые хозяева разбросали сено перед избами: пусть еще немного посохнет на припеке, а там и в сарай! То-то будет спать на нем славно!

Курчавые детские головки торчат из каждого вороха. Хохлатые курицы ищут в сене мошек да букашек. Белогубый щенок барахтается в спутанных былинках. Русокудрые парни, в чистых, низко подпоясанных рубахах, в тяжелых сапогах с оторочкой, перекидываются бойкими словами, опершись грудью на отпряженную телегу, — зубоскалят.

Из окна выглядывает круглолицая молодка; смеется не то их словам, не то возне ребят в наваленном сене.

Другая молодка сильными руками тащит большое мокрое ведро из колодца... Ведро дрожит и качается на веревке, роняя длинные, огнистые капли.

Передо мной стоит старуха хозяйка. Крупные дутые бусы в три ряда обвились вокруг смуглой худой шеи. Седая голова повязана желтым платком с красными крапинками, низко навис он над потускневшими глазами.

Но приветливо улыбаются старческие глаза, улыбается все морщинистое лицо. Наверное, седьмой десяток доживает старушка, а и теперь еще видно, что красавицей была в Свое время!

Растопырив загорелые пальцы правой руки, держит она горшок с холодным, неснятым молоком, прямо из погреба; стенки горшка покрыты росинками, словно бисером. На ладони левой руки старушка подносит мне большой ломоть еще теплого хлеба.

Петух вдруг закричал и хлопотливо захлопал крыльями; ему в ответ, не спеша, промычал запертый теленок. «Ай да овес!» — слышится голос моего кучера.

Душа моя впитывает довольство и покой вольной дербвенской жизни.

(По И, Тургеневу) 

ДЕРЗОСТЬ

Шла война с турками. Суворов был уже генералом. В бою под Фокшанами турки расположили свою артиллерию так, что за спиной у них оказалось болото.

Позиция для пушек отличная. Сзади неприятель не подойдет, с флангов не обойдет. Спокойны турки.

Однако Суворов не побоялся болота. Прошли суворовские богатыри через топи и, как гром среди ясного неба, напали на турецкую артиллерию сзади. Захватил Суворов турецкие пушки.

И турки, и австрийцы, и сами русские сочли маневр Суворова за рискованный, дерзкий. Хорошо, что прошли через топи солдаты, а вдруг не прошли бы?!

— Дерзкий так дерзкий, — усмехался Суворов. — Дерзость войскам не помеха.

Однако мало кто знал, что, прежде чем пустить войска через болота, Суворов отрядил бывалых солдат, а те вдоль и поперек излазили топи и выбрали надежный путь для своих товарищей. Суворов берег солдат и действовал наверняка.

Месяц спустя в новом бою с турками полковник Илловайский решил повторить дерзкий маневр Суворова.

Обстановка была схожей: тоже турецкие пушки и тоже болото.

— Суворову повезло, — говорил Илловайский. — А я что, хуже? И мне повезет.

Только Илловайскому не повезло. Повел полковник солдат, не зная дороги. Завязли солдаты в болоте. Стали тонуть. Поднялся шум, крики.

Поняли турки, в чем дело. Развернули свои пушки и расстреляли русских солдат. Много солдат погибло. Илловайский, однако, спасся. Суворов разгневался страшно. Кричал и ругался до хрипоты.

— Так я же хотел, как вы, чтобы дерзость была, — оправдывался Илловайский.
— Дерзость! — кричал Суворов. — Дерзость есть, а где же умение?!

За напрасную гибель солдат Суворов разжаловал полковника в рядовые и отправил в обозную команду.

— Ему людей доверять, нельзя, — говорил Суворов. — При лошадях он безопаснее.

(По С. Алексееву) 

ДЕТСТВО АНДРЕЯ ШТОЛЬЦА

Андрей Штольц был немец только наполовину, по отцу. Мать его была русская. Он в вырос и воспитывался селе Верх-леве, где отец его был управляющим. С восьми лет Андрей сидел с отцом за географической картой, разбирал по складам немецкие книги и подводил итоги счетам, а с матерью разбирал по складам русские книги, читал священную историю и учил басни Крылова.

Оторвавшись от указки, бежал разорять птичьи гнезда с мальчишками, и нередко, среди урока или за молитвой, из кармана его раздавался писк галчат. Бывало и то, что отец сидит в послеобеденный час под деревом в саду и курит трубку, а мать вяжет какую-нибудь фуфайку или вышивает по канве. Вдруг с улицы раздается шум, крики, целая толпа людей врывается в дом.

— Что такое? — спрашивает испуганная мать.
— Верно, опять Андрея ведут, — хладнокровно говорит отец.

Двери распахиваются, и толпа мужиков, баб, мальчишек вторгается в сад. В самом деле, привели Андрея — но в каком виде: без сапог, с разорванным платьем и с разбитым носом или у него самого, или у другого мальчишки.

Мать всегда с беспокойством смотрела, как Андрюша исчезал из дома на полдня, и если б только не положительное запрещение отца мешать ему, она бы держала его возле себя.

Она его умоет, переменит белье, платье, и Андрюша полдня ходит таким чистеньким, благовоспитанным мальчиком, а к вечеру опять его кто-нибудь притащит выпачканного, растрепанного, неузнаваемого, или мужики привезут на возу с сеном, или, наконец, приедет он с рыбаками на лодке.

Мать в слезы, а отец ничего, еще смеется.

— Что за ребенок, если ни разу носу себе или другому не разбил? — говорил отец со смехом.

Мать поплачет, поплачет, потом сядет за фортепьяно, и слезы капают одна за другой на клавиши. Однажды Андрей пропал на целую неделю. Мать выплакала глаза, а отец ничего — ходит по саду да курит. На другое утро Андрея нашли преспокойно спящего в своей постели. Днем отец только и спросил, готов ли у него немецкий перевод.

— Нет, — отвечал он.

Отец взял его одной рукой за воротник, вывел за ворота, надел ему на голову фуражку и ногой толкнул сзади так, что сшиб с ног.

— Ступай, откуда пришел, — прибавил он, — и приходи опять с переводом, вместо одной, Двух глав, а матери выучи роль из французской комедии, что она задала. Без этого не показывайся! Андрей воротился через неделю, принес перевод и выучил роль.

(По И. Гончарову) 

ДОМАШНИЙ ЭРМИТАЖ

У каждого есть свои любимые пути по Ленинграду. Из Эрмитажа мы пошли в Летний сад. Зеленоватый туман стекал каплями с мокрых ветвей. Бронзовый баснописец Крылов добродушно дремал, окруженный этим туманом. Вдалеке поблескивали заново позолоченные пики знаменитой ограды.

Из Летнего мы прошли в Михайловский сад. В Лебяжьей канавке виднелось дно, покрытое сгнившими ветками. Зябко покрикивая, проходили мимо машины. Через Михайловский сад мы вышли к Русскому музею. Снова знакомые картины обступили нас тесной толпой.

Но каждый раз среди этих старых знакомцев появлялись находки. На этот раз я как бы впервые увидел волшебный портрет Самойловой работы Карла Брюллова. И увидел нового Куинджи — обрывистый берег Азовского моря, пышущий степным пламенем, кобальтовым морским зноем.

Я давно знал, что в Ленинграде у не» которых любителей живописи есть свои «Эрмитажи на дому». На этот раз мне посчастливилось, и я попал в такой «домашний Эрмитаж» к одному чудесному человеку, кинорежиссеру.

Режиссер этот превосходно снимал научные и документальные фильмы, но почти в каждый фильм ухитрялся вставлять куски пейзажа или интерьера, как бы взятые с картин известных наших художников.

В этом обстоятельстве не было ничего плохого. Но оно все же смущало некоторых работников студии. Смущало именно тем, что они никак не могли понять, хорошо это или плохо, законно или незаконно, «влетит» ли им за это, или «не влетит».

Режиссер сильно сердился на своих противников и обзывал их несколько витиевато «сомнительными местоимениями».

Все свободное время он тратил на поиски картин и на их реставрацию. Работал он в кладовке, пропахшей лаком и красками. Жил режиссер с женой в комнатушке, но рядом, в большом зале, висели на стенах от потолка до пола превосходные картины. И среди них гордость режиссера — женский портрет кисти Рубенса и итальянский пейзаж Александра Иванова.

Весь вечер режиссер рассказывал мне удивительные истории, связанные с находкой картин. У стены бесшумно шли старинные часы с годовым заводом., работы забытого мастера из Бердичева. Огни речных фонарей за окнами дрожали от озноба в ледяной воде Мойки.

(По К. Паустовскому) 

ДРЕВНЕЕ МОРЕ

Путь, которым шел пароход, был древней дорогой человечества из дубовых аттических рощ в темные гиперборейские страны. Его назвали Геллеспонтом в память несчастной Геллы, упавшей в море с золотого барана, на котором она вместе с братом бежала от гнева мачехи на восток. Несомненно, о мачехе и баране выдумали пелазги-пастухи, бродившие со стадами по ущельям Арголиды. Со скалистых побережий они глядели на море и видели паруса и корабли странных очертаний. В них плыли низенькие, жирные, большеносые люди. Они везли медное оружие, золотые украшения и ткани, пестрые, как цветы. Их обитые медью корабли бросали якорь у девственных берегов, и тогда к морю спускались со стадами пелазги, рослые, с белой кожей и голубыми глазами. Их деды еще помнили ледниковые равнины, бег оленей лунной ночью и пещеры, украшенные изображениями мамонтов.

Пелазги обменивали на металлическое оружие животных, шерсть, сыр, вяленую рыбу. Они дивились на высокие корабли, украшенные на носу и корме медными гребнями. Из какой земли плыли эти низенькие носатые купцы? Быть может, знали тогда, да забыли. Спустя много веков ходило предание, будто бы видели пастухи, как мимо берегов Эллады проносились гонимые огненной бурей корабли с истерзанными парусами, и пловцы в них поднимали руки в отчаянии, и будто бы в те времена страна меди и золота погибла.

Правда ли это было? Должно быть, что так: память человеческая не лжет. Передавали в песнях, что с тех пор стали появляться в пустынной Элладе герои, закованные в медь. Мечом и ужасом они порабощали пелазгов; называя себя князьями, заставляли строить крепости и стены из циклопических камней. Они учили земледелию, торговле и войне. Они сеяли драконовы зубы, и из них рождались воины. Они внесли дух тревоги и жадности в сердца голубоглазых. Над Элладой поднималась розовоперстая заря истории. Медный меч и золотой треножник, где дымилось дурманящее курево, стояли у колыбели европейских народов.

(По А. Толстому) 

ДУБ

В русских наших лесах, пожалуй, нет дерева мощнее и красивее зеленого дуба. В народных русских сказках и былинах недаром поминался дуб-богатырь. Крепок ствол старого дуба, его развесистые ветви. Когда-то, еще в давние времена, дубов росло много в наших лесах. Такие леса назывались дубравами. Чистых дубрав осталось теперь очень мало. С давних пор крепкая древесина дуба шла на различные нужды. Из дубовых лесов строили некогда корабли. Готовясь к Азовскому походу, царь Петр под Воронежем, где было много дубрав, основал корабельные верфи.

Теперь дубы встречаются редко. В старинных парках, кое-где в лесу и в чистом поле можно увидеть старый развесистый дуб. В сплошных лесах дуб высоко возносит зеленую свою крону. А вырастая на свободе, обычно широко раскидывает густые крепкие ветви, покрытые зеленой, жесткой листвою.

Кто из вас не любовался старыми дубами? В вершинах развесистых дубов вьют гнезда птицы. При сильных ветрах грозно шумит зеленая вершина. Весною позже других деревьев распускаются на дубах почки. Люди давно приметили, что в это время обычно дует холодный северный ветер.

Еще в раннем детстве моем я любил ходить туда, где росли развесистые дубы, под которыми летом цвели ландыши, Созревала душистая земляника. Осенью я собирал под дубами красивые крепкие желуди. Зеленая листва дубов крепка и упруга. Пожелтевшие мертвые листья висят иногда на дубах всю долгую зиму. Едешь, бывало, в санях по зимней снежной дороге в холодную ветреную ночь, услышишь шелест мертвой дубовой листвы.

Когда-то зеленые дубравы росли по всей России, обычно по берегам малых и больших наших рек. Подмытые вешними водами стволы старых дубов падали в воду, лежали на дне реки, которая заносила их песком и илом. В отличие от других деревьев, дуб не гниет в воде. Пролежав десятки и сотни лет на дне реки, древесина дуба становится черной. Из такого мореного дуба делали дорогую прочную мебель. Стол, на котором я пишу, сделан из мореного дуба. Некогда этот стол стоял в комнате моего дядюшки, и ребенком я ходил под него пешком. Я очень люблю письменный стол, сделанный руками дядюшки, и не расстаюсь с ним со времени счастливого детства.

Дуб — теплолюбивое и светолюбивое дерево. В лесах далекого севера дубов не увидишь. На высоких горах Кавказа я видел много зеленых развесистых дубов. Много старых дубов видел и в Беловежской Пуще. Стволы старых дубов, покрытые жесткой потрескавшейся корою, возносились высоко в небо. Дикие свиньи — кабаны — собирали под ними желуди.

Несмотря на свою силу, дуб — дерево нежное, боится крепких морозов. В суровую морозную зиму тридцать девятого года, когда в России погибло много фруктовых садов, умирали, замерзали и дубы, стоявшие одиноко. Дуб растет очень медленно. Ученые-лесоводы утверждают, что некоторые дубы живут до тысячи лет. Тот, кто захочет вырастить дуб, должен запастись терпением на долгое время. Выросшие из желудей маленькие дубки медленно поднимаются над землею. Нужна не одна человеческая жизнь, чтобы вырос настоящий дуб-богатырь.

(По И. Соколову-Микитову) 

ЕГИПЕТСКИЕ ПИРАМИДЫ

Все на свете боится времени, а время боится пирамид. Они возвышаются среди горячих песков Ливийской пустыни и тянутся на десятки километров от современного Каира до Фаюмского канала.

Пирамиды служили фараонам, согласно их религий, лестницей, по которой они восходили на небо, и поэтому самые древние из них были ступенчатыми, имели форму лестниц, и только у более поздних стены гладкие.

Археологи нашли восемьдесят пирамид, из которых не все, конечно, сохранились до наших дней. Крупнейшая из самых знаменитых — пирамида Хеопса, сооруженная в двадцать восьмом веке до нашей эры. Первоначально она поднималась на сто сорок семь метров, но из-за наступления песков ее высота уменьшилась до ста тридцати семи метров. Пирамида состоит из двух миллионов трехсот тысяч кубических блоков известняка с гладко отшлифованными сторонами. По подсчету Наполеона, каменных блоков хватило бы, чтобы опоясать всю Францию стеной высотой в метр и толщиной в десять сантиметров. Общий вес пирамиды — около пяти и семи десятых миллиона тонн, но камни ее держатся собственной тяжестью, никакого связывающего материала нет. Несмотря на это, блоки настолько тщательно пригнаны один к другому, что щели между ними не более пяти миллиметров. Такая искусная работа не может не вызывать удивления. Каменотесы выполняли ее в основном примитивными каменными орудиями.

Первые путешественники, побывавшие возле египетских пирамид, отметили, что их грани точно ориентированы по сторонам света, хотя позднее было установлено, что они чуть-чуть повернуты к западу.

Пирамиды состояли из очень запутанных лабиринтов, слепых камер и ловушек, которые должны были помешать злоумышленникам добраться до мумий и могильных драгоценностей, но к тому времени, когда ученые всерьез занялись их изучением, пирамиды уже были почти пусты.

Эти, может быть, самые знаменитые архитектурные сооружения в мире стали вечными монументами, пережив века и тысячелетия.

(По В. Черняку) 

ЕЖ

Учитель латинского языка Иероним Вассианович Предтеченский расстался на летние каникулы со столицей и после долгих и беспокойных разговоров с тещей, женой и взрослой дочерью переехал на все лето из небольшой квартиры на Петербургской стороне в самый отдаленный уголок дачной местности.

Учитель Предтеченский вовсе не ожидал, что его впереди ждут крупные неприятности. Однажды дети принесли в дом живого ежа, и с тех пор начались настоящие мучения.

Началось с того, что теща, больная и мнительная женщина, сказала, что ежи приносят несчастье в дом. Что ежи уколами своих игл могут заразить детей. Что ежи неопрятны и портят воздух. Конечно, многого из того, что может наделать еж, она не могла вообразить, но мудрая старуха оказалась верной предсказательницей.

По ночам еж ловил крыс. Он бегал по всему дому и стучал лапками, точь-в-точь как разыгравшийся рязанский мужик топочет своими липовыми лаптями. Когда ему попадались по дороге крыса или мышь, он боком перевертывался иглами на нее. Мышь уже не могла вырваться, он тащил ее в темный угол и там перегрызал ей мозжечок.

К детям, к двум сорванцам, еж был очень внимателен и только им двоим позволял гладить свою прелестную хитрую мордочку с блестящими глазками, немного похожую на кабанью.

Но случилось, что еж сделал подряд два скандала. Угораздило его забраться в детский игрушечный автомобиль длиною приблизительно в четверть аршина. И вот теща, от которой зависело все благополучие семьи, выходит на балкон и видит, что автомобиль стремится по наклонной плоскости (пол на террасе был сильно косоват), а в автомобиле сидит еж, опершись лапками на руль.

Дети с трудом объяснили ей, что здесь не было никакого колдовства. Она в конце концов поверила, но еще долго тряслась от страха.

На другой день еж сделал еще более неприятный сюрприз. Теща пришла разыскивать игрушки для внучат, а еж как раз забрался в ту корзинку, где эти игрушки всегда лежали. Бабушка подняла крышку корзинки и видит, что все шерстяные, деревянные и плюшевые слоники шевелятся, точно живые. Этого она уже не могла перенести и грохнулась спиной об пол. Нечего о том и говорить, что она на другой же день уехала в город, предав проклятию своего зятя.

Ежа хотели выгнать из дому. Но дети не давали его в обиду, а он привык к месту. Однажды в дом повадился ходить хорек, который поедал домашнюю птицу. Вообразите себе встречу этих двух непреклонных и злых животных. И хоря и ежа наутро нашли мертвыми.

Учитель Предтеченекий тотчас же переехал с дачи в город. Он, оказывается, боялся опасных диких животных. Дети трогательно оплакивали смерть ежа.

(По А. Куприну) 

ЕЛИЗАВЕТА

Я часто слышала, чтб внуков любят еще сильнее, чем своих собственных детей. Я не верила... Но оказалось, что это так. Когда Лизу привезли домой, Володя и Клава сказали, что возлагают на меня всю ответственность за ее судьбу. Тем более, что я тридцать пять лет проработала в школе. Когда же Лизе исполнился год, Володя и Клава уехали на раскопки. Где-то обнаружился очередной древний курган. Их профессией было не будущее, а далекое прошлое. Оба они занимались археологией.

Я понимала, что моя внучка обязана заговорить раньше всех своих сверстников, что она должна научиться читать раньше всех остальных детей и раньше других проявить понимание окружающего ее мира... Ибо сын намекнул, что на пенсию могла уйти я сама, но не мой педагогический опыт. Клава присоединилась к мнению мужа.

Они были убеждены, что весь этот огромный тридцатипятилетний опыт должен был обрушиться на бедную Лизу — и принести поразительные результаты. Но мой опыт столкнулся с ее характером... Что характер у внучки есть, я поняла сразу. Она почти никогда не плакала. Даже если ей было больно и мокро. Не подавала сигналов! И от этого возникало много дополнительных трудностей.

Когда внучке исполнилось три с половиной года, я объяснила ей, что Лиза — это не полное имя, а полное звучит торжественно и парадно: Елизавета. С тех пор на имя Лиза она реагировать перестала. Не откликалась — и все. Я стала убеждать внучку, что называть маленькую девочку длинным именем Елизавета неестественно, что люди будут смеяться.

— И пусть,— сказала она.

Тогда я ей объяснила, что такое имя без отчества произносить просто нельзя, потому что без отчества им называли царицу. С тех пор Лиза приобрела царственную осанку. А я стала сообщать родителям, звонившим откуда-то, где были усыпальницы: и курганы: «Елизавета спит... Елизавета сидит на горшке...»

Внучка одержала первую в жизни победу. У нее было так много ярких инди-. видуальных качеств, что мы с Володей и Клавой решили притушить их с помощью коллектива. И хотя ее родители по-прежнему уповали на мой педагогический опыт, в шесть лет Елизавету отправили в детский сад.

В первое время воспитатели и подружки не признавали ее полного имени. Но заведующая детским садом, которую, наоборот, как девочку, звали Аленой, сказала, что такое длинное имя ко многому обязывает, вызывает чувство ответственности. И Елизавета осталась на троне.

(По А. Алексину) 

ЕСЛИ ЭТО ЛЮБОВЬ

В купе поезда, куда я вошел с опозданием, человек с одной рукой, судя по возрасту, инвалид войны, надевал миловидной, молодящейся даме мягкие тапочки с розочками-аппликациями на носках.

Обутая и ободренная, дама ушла в коридор, скучая, смотрела в окно. Инвалид принялся заправлять постели.

Ничего не скажешь, делал он эту работу одной рукой довольно ловко, хотя и не очень быстро. Видно, привык, заниматься домашними делами. Но одна рука есть одна рука, и он устал изрядно, пока заправил две постели. — Мурочка! Все в порядке, — известил он даму и присел к столику.

Дама вошла в купе, пальчиком подправила не совсем ловко заправленную под матрас простыню и торжествующе взглянула на меня: «Вот как он меня любит!».

Инвалид по-собачьи преданно перехватил ее взгляд, словно брошенную корку, и, возвышенно на меня глядя, подтвердил: «Вот как я ее люблю!»

Потом они перепирались, уступая друг другу нижнее место, и дама снисходительно уступила:

— Ну, хорошо, хорошо!

Поцеловала усталого спутника, мужа, как выяснилось потом, пожелала ему спокойной ночи и стала устраиваться на нижнем месте.

Инвалид попытался молодецки вспрыгнуть на вторую полку — не получилось. Он засмущался, начал извиняться передо мной, спрашивать у Мурочки: не потревожил ли ее?

— Да ложись ты, ради бога, ложись! Что ты возишься? — строго молвила дама, и супруг ее снова заизвинялся, заспешил.

Дело кончилось тем, что мне пришлось помочь ему взобраться на вторую полку. Поскольку были мы оба фронтовики, то как-то замяли неловкость, отшутились. Познакомились. Инвалид был известный архитектор, ехал с ответственного совещания жена его сопровождала, чтобы ему не так трудно было в пути.

Долго не мог уснуть архитектор на второй полке, однако шевелиться боялся, чтоб не потревожить свою Мурочку. И я подумал, что любовь, конечно, бывает очень разная и, наверное, я ее понимаю как-то упрощенно, прямолинейно или уж и вовсе не понимаю. Во всяком случае, такую вот любовь, если это в самом деле любовь, мне постичь было непосильно.

(По В.Астафьеву)

перейти к началу страницы