Литература

Содержание раздела

Литература конца XIX - начала XX века

Готовые сочинения

ЛИТЕРАТУРА “СЕРЕБРЯНОГО ВЕКА”

“МНЕ ВИДЕТЬ НЕ ДАНО, БЫТЬ МОЖЕТ...” (О поэзии Валерия Брюсова)

Чеканный, сжатый, твердый, словно кованый стих, скульптурно выпуклая четкость образов, краткая, стремящаяся к афоризму фраза - это все несомненно бросается в глаза читателю, даже впервые взявшему в руки книгу Брюсова.

Величав и торжествен строй его поэзии. У Брюсова как будто трубный голос, медное звучание. Недаром его называли поэтом “бронзы и мрамора”.

В стихах Брюсов художник. Он обожает меру, число, чертеж. В этой расчерченной вымеренной архитектонике, где словно действуют резец и молот, - сила Брюсова. У него своя, чуть громоздкая поступь, свой, резко обозначенный лик. Уподобляя себя пахарю, он не без вызова писал:

Вперед, мечта, мой верный вол! 
Неволей, если не охотой! 
Я близ тебя, мой кнут тяжел, 
Я сам тружусь, а ты работай!

Выступив в литературе в конце прошлого века, Брюсов быстро занял достойное место среди поэтов-символистов. Более того, он стал их теоретиком и лидером. Однако, в отличие от собратьев по цеху, чей взгляд на поэзию у поэта носил мистический оттенок, поэтическое мышление Брюсова в основе своей носило конкретный, реалистический характер. Все это вместе с рационализмом и даже некоторым холодом составляет неповторимый стиль его поэзии. Отстраненный, отягощенный псевдонаучными выкладками и гипотезами. Иногда в настоящее время это выглядит наивным и забавным, иногда убеждает и потрясает своей глубиной:

Быть может, эти электроны
Миры, где сто материков, венцы, паденья, царства, троны, и память сорока веков. 
Еще быть может каждый атом . 
Вселенная, где сто планет. 
Там все, что здесь в объеме сжатом, и даже то, чего здесь нет.

Конечно же читать Брюсова сегодня, пережив эпоху Мандельштама, Бродского, Пастернака, откровенно говоря, скучновато. Кажется, все при нем: и талант, и способность сочинять, и глубокомысленная поза мудреца и философа, и роковой профиль. Однако недаром Вл. Соловьев, которого Брюсов не спросясь называл учителем, писал по поводу стихов новоиспеченного поэта-символиста в одной из своих статей: “Общего суждения о г. Валерии Брюсове нельзя произнести, не зная его возраста. Если ему не более 14 лет, то из него может выйти порядочный стихотворец, а может и ничего не выйти. Если же человек взрослый, то, конечно, всякие литературные надежды неуместны”.

Оставив этот пассаж на совести Соловьева, хочется все же заметить, что рассудочная поэзия Брюсова не цепляет душу. Да, конечно, его стихи читаются. И при известном прилежании можно за час, скуля и позевывая, одолеть его книжку, погрузиться в мир его рифм, удивиться всем этим “лаврам - ихтиозаврам”, “гам - пополам”, “булки - переулки”, “знамя - пламя” и “трон - Ассаргадон”. Потом, закрыв сборник, понять, что, несмотря на чеканность, сжатость и твердость кованого стиха, по сути своей брюсовская поэзия - это антипоэзия. Ее голос доходит до нас из некоего параллельного мира. Она существует вне образов. Она за пределами естественного и легкого дыхания. Все в ней придумано, все - искусственно и поэтому безрадостно.

Однако не бывает книг бесполезных. Даже самая дрянная достойна прочтения. А книги Брюсова далеко не самые плохие. В них множество мелких, отдельных удач - строчек, слов, иногда отдельных четверостиший:

Нас немного осталось от грозного племени 
Многомощных воителей, плывших под Трою, 
И о славном, о страшном, о призрачном времени 
Вспоминать в наши дни как-то странно герою.

Или вот еще, совсем торжественное и пафосное, но с божьей искрой:

Я - вождь земных царей и царь, Ассаргадон. 
Владыки и вожди, вам говорю я: горе! 
Едва я принял власть, на нас восстал Сидон. 
Сидон я ниспроверг и камни бросил в море.

Такие стихи выпирают, словно скалы в безбрежном океане уныния. Но именно благодаря им все здание брюсовской поэзии, изрядно обветшав и порушившись во многих местах, продолжает привлекать внимание, словно некая руина, памятник литературным излишествам эпохи.

О ПОЭТИКЕ КОНСТАНТИНА БАЛЬМОНТА

Я - изысканность русской медлительной речи...

К. Бальмонт

Бальмонту суждено было стать одним из значительных представителей нового символического искусства в России. Однако у него была своя позиция понимания символизма как поэзии, которая, помимо конкретного смысла, имеет содержание скрытое, выражаемое с помощью намеков, настроения, музыкального звучания. Из всех символистов Бальмонт наиболее последовательно разрабатывал импрессионизм - поэзию впечатлений. Его поэтический мир - это мир тончайших мимолетных наблюдений, по-детски хрупких чувствований. Мне, как читателю, нравится его детскость. В этом есть чистота.

Я не знаю мудрости, годной для других, 
Только мимолетности я влагаю в стих. 
В каждой мимолетности вижу я миры, 
Полные изменчивой, радужной игры.

Думается, в этих стихах - поэтическая программа Бальмонта. Его лирический герой - вечно юный, вечно вольный, живущий в “ненасытной тревоге” “владыка” собственного “несказанного” мира. Его явно повышенное внимание к звуковой форме я ощутил в стихах “Камыши”, “Воспоминание о вечере в Амстердаме”. Это как бы дает ему право заявить:

Я - изысканность русской медлительной речи.
Предо мною другие поэты - предтечи.
Я впервые открыл в этой речи уклоны, .
Перепевные, гневные, нежные звоны.

Предтечами самого Бальмонта были и Жуковский, и Шелли, и Эдгар По.

Как у всякого настоящего поэта, у Бальмонта были свои особенно любимые стихии. Во-первых - огонь. Именно с огнем поэт связывал идеал Красоты, Гармонии, Творчества. Один из своих лучших сборников стихов он назвал “Будем как солнце” и включил в него восторженный “Гимн Огню”:

Огонь очистительный, 
Огонь роковой, 
Красивый, властительный, 
Блестящий, живой! 

Другая его любимая стихия - вода. Она прочно соединяется в поэтической системе Бальмонта с таинственной силой любви. Его обвиняли в крайнем эротизме, но он отвечал так:

Чем хочешь будь: будь добрый, злой.
Но будь же честен за игрой, 
Явись - самим собой.

Наивная и привлекательная тональность лирики Бальмонта, его возвышенное отношение к природе и к человеческой жизни - все это принесло его книгам “Будем как солнце” и “Только любовь” настоящую славу в России. О его творчестве тепло отзывались А. Чехов, М. Горький, И. Анненский, А. Блок. Горький писал: “Дьявольски интересен и талантлив. Настраиваю его на демократический лад”.

Перед революцией Бальмонт выпускает еще два сильных сборника: “Ясень” и “Сонеты солнца, меда и луны”. В них он стремился проникнуть воображением в тайны мироздания. Он призывал: “Люди Солнце разлюбили, надо Солнцу их вернуть”. Но вскоре душа поэта издает горестный стон: ..

Возьми меня, развей, как снег метельный, 
Мой дух, считая зимы, поседел.
Мой дух пропел весь полдень свой свирельный.

Поэт находит себя в небольших произведениях, написанных в форме сонета: “Скажите вы”, “Звездные звуки”, “Сонеты солнца”. Это блестящие, полные изящества лирические миниатюры.

Насилие революции, естественно, испугало детскую душу Бальмонта. Он оказывается в эмиграции. Долго не пишет, но в конце концов Париж растопил его тоску: своим дождем он напомнил Бальмонту детство, и вот родилось стихотворение “Ночной дождь”:

Я вспоминал. Младенческие годы.
Деревья, где родился я и рос.
Мой старый сад. Речонки малой воды, 
В огнях цветов береговой откос.

Россия навсегда осталась в дали пространства, но всегда жила в его сердце: 

Узнай все страны в мире.
Измерь пути морские, 
Но нет вольней и шире.
Но нет нежней России.

Словно заклинание поэт повторял эти строки до конца своих дней.

В историю литературы Бальмонт вошел как один из видных поэтов символизма, с которым связан расцвет русской поэзии на рубеже XIX-XX столетий, ее серебряный век.

РЕЛИГИОЗНЫЕ ИСКАНИЯ В ПОЭЗИИ ВЯЧЕСЛАВА ИВАНОВА

Свечу, кричу на бездорожьи; А вкруг немеет, зов глуша, Не по-людски и не по-божьи

Уединенная душа.

Вяч. Иванов

Поэзия символистов искала выхода в неземной воле. Известно, .что поэты-символисты пытались представить себя некими жрецами, вступали в различные мистические общества. Зачисляли себя в ряды кто масонов, кто штейнеровцев, кто мартинистов. Вячеслав Иванов принадлежал, как известно, к одному из таких тайных обществ. Он вернулся из Италии, насыщенный образами древних мифов. От этого корня - прямая дорога вела его в католическое средневековье, к Возрождению, к романтизму посленаполеоновской Европы. Вяч. Иванов поклоняется чуть ли не всем богам средиземноморских культур и находит в них отклик своим раздумьям. Он поклоняется Озирису и Вакху, знает наизусть тамплиера Данте и розенкрейцера Гете. В своих культовых увлечениях он ненасытен. Стихи его в это время переполнены мифическими образами.

Вячеслав Иванов искренне верил, что сама поэзия является тоже своего рода миссией, призванной для той же божественной цели, что и пришествие божества в мир людей.

Внутренний мир поэта, мне кажется, можно определить как духовно-исповедальный. Религиозные исповедания в стихах для него много значили:

Земных обетов и законов .
Дерзните преступить порог,
И в муке нег, и в пире стонов.
Воскреснет исступленный Бог!

Молодежи поэт был не очень понятен. Молодежь в вопросах веры, в отличие от Вяч. Иванова, стояла на твердых христианских позициях. Он же, по-моему, готов был поклоняться всем богам, подчинить свою волю всем горним силам, лишь бы они увлекли его в высший мир:

Вдаль влекомый волей сокровенной, 
Пришлецы неведомой земли, 
Мы тоскуем по дали забвенной, 
По несбывшейся дали.
Душу память смутная тревожит,
В смутном сне надеется она;
И забыть богов своих не может, 
И воззвать их не сильна!..

Поэт признает, что он не может выбросить из сердца, в данном случае, античных богов, хотя воскресить их не может. Наверное, вся мифотворческая поэзия Вяч. Иванова и была по сути попыткой воскрешения античных образов. Поэт не был христианином, но всю жизнь томился жаждой христианства, как многие интеллигенты того времени.

Сергей Маковский в своих мемуарах вспоминал: “Запомнился мне разговор на религиозную тему, происходивший в 1909 году, втроем с Вячеславом Ивановым и Иннокентием Анненским (неверующим, никакой мистики не признающим)”. Цитата Маковского длинная, и я своими словами передам ее суть: в разговоре выяснилось, что Иванов верит в Христа, но лишь в пределах Солнечной системы. Но он верит и в богов Олимпа, и в духов земли, и во все магии. Это подтверждает мое предположение, что Иванов ощущал себя человеком мира. Предполагаю, что ему была знакома философия Ницше, где появляется “богочеловек”.

Любопытно, что этот поэт и свою жену пытался в своей поэзии обоготворить. Он ее в буквальном смысле слова прославлял, как богиню. С точки зрения христианства это, конечно, недопустимо, но поэт непредсказуем.

Вот сонет “Любовь”, где он вновь говорит с женой, но уже как с частью собственного единства:

Мы двух теней скорбящая чета
Над мрамором божественного гроба.
Где древняя почиет Красота. 
Единых тайн двугласные уста.
Себе самим мы - Сфинкс единый оба.
Мы - две руки единого креста.

Поэт, мне кажется, совершенно уверен, что его лира может только к чему-то стремиться, только восторгаться и даже нечаянно не может оскорбить божественного начала. Поэтому меня, как читателя, не смущают такие его художественные несоизмеримости, как “Над мрамором божественного гроба...”, “Мы - две руки единого креста”. Все не так, но все у поэта как бы оправдано какой-то сверхгармонией. Разумеется, в тайны посвященный маг мыслит не по-людски и не по-божьи. Вот, я думаю, и Вяч. Иванов занимает какое-то среднее пространство между Богом и людьми, между человеческим ничтожеством и божественной силой. Он из тех, кого Евангелие называет “волхвователями и обаятелями”.

В поздних стихотворениях поэт вспоминает свои дерзкие воззрения на божественное начало:

Не первою ль из всех моих личин
Выл Люцифер? Не я ль в нем не поверил.
Что жив Отец, - сказав: “аз есть един”?
Денница ли свой дольный лик уверил, 
Что Бога нет, и есть лишь человек?..

Наверное, так надо понимать и восклицание поэта в стихотворении “Зодчий”:

Я башню безумную зижду 
Высоко над мороком жизни...

Но в более поздних стихах Вяч. Иванова христианское самосознание все же берет верх. Демонические дерзания начинают мучить его совесть. В стихотворении “Прозрачность” звучит раскаянием обращение к “демону”: 

Мой демон! Ныне ль я отрину?
Мой страж, я пал, тобой покинут!
Мой страж, меня ты не стерег, 
И враг пришел и превозмог... 

Интересна в этом плане концовка этого стихотворения: 

Так торжествует, сбросив цепи, 
Беглец, достигший вольной степи! 
Но ждет его звенящих ног ? 
Застенка злейшего порог.

В конце концов творческий рост поэта приводит его к настоящему христианству без всяких оговорок о солнечных системах. Это христианство ортодоксальное. В последние годы жизни мифические образы поэт использовал лишь как метафоры и не более того. Он горько признается:

...я слышал с неба зов:
“Покинь, служитель, храм украшенный бесов”. 
И я бежал, и ем в предгорьях Фиваиды 
Молчанья дикий мед и жесткие акриды.

Утратив веру в своих несостоявшихся богов и богинь, Вяч. Иванов обрек себя на молчание. Античные божества более не возникают в его стихах.

Но религиозные искания Вяч. Иванова в поэзии привели его к самому главному и необходимому его душе. Это ощущение России как центра мироздания:

Как осенью ненастной тлеет
Святая озимь, тайно дух
Над черною могилой реет, 

И только душ тончайший слух 

Несотворенный трепет ловит 
Средь косных глыб, - так Русь моя 
Немотной смерти прекословит 
Глухим зачатьем бытия. 

Смерть настигла поэта в Риме. Прах его там, но душа - у нас в России. 

ТЕМА РОССИИ В ПОЭЗИИ АНДРЕЯ БЕЛОГО

Плененный дух. 

М. Цветаева

Мне кажется, никто лучше М. Цветаевой не сказал о сущности этого художника слова. В очерке об А. Белом “Плененный дух” вырисовывается образ мятущейся души, горячо любящей людей, жизнь, свою родину.

Тема родины всегда волновала поэта. О его книге стихов “Пепел” критики говорили, что это явный поворот к Некрасову, к народничеству. Сам А. Белый всегда закавычивал слово “народничество” в связи со своим “поворотом к Некрасову”. Он делал это потому, что приходилось отвечать на критику тонко. Он говорил:

“Мне отказывали в праве писать о русском народе только потому, что я автор “декадентских симфоний”. Говорили о том, что мой поворот к Некрасову совершенно неожиданный... Мои “народнические” стихотворения появлялись уже в печати четыре года тому назад... В книге “Пепел” собраны и переработаны мои прежние стихотворения; не более. А любить Россию свойственно русскому человеку; направление, литературная форма тут ни при чем”.

Хочу отметить, что А. Белый одним из первых символистов сумел увидеть Россию и русский народ как земную реальность, а не какое-то мистическое начало, в котором многие художники просто запутались и потеряли нравственные ориентиры.

Но чем пристальнее поэт вглядывался в жизнь России, тем дальше отодвигались его надежды на ее скорое обновление. Образы светлые и яркие все больше вытеснялись в его стихах мрачными по своей тональности картинами. Он видел беспросветное и нищенское существование простого народа. В некоторых стихах сквозит даже чувство отчаяния:

Роковая страна, ледяная, 
Проклятая железной судьбой – 
Мать-Россия, о родина злая, 
Кто же так подшутил над тобой? 

Эти строки стихотворения “Родина” написаны еще в 1908 году. Поэт не находит ответа на роковой вопрос. Далее рождаются у него стихи, по силе отрицания не имеющие аналогов в русской поэзии:

Исчезни в пространство, исчезни, Россия, Россия моя!

С этим сравнимы лишь известные стихи Г. Иванова, где рефреном проходит мысль: “Хорошо, что нет России”, но там больше утверждения отрицанием, нежели отказ от родины. А. Белый явно больнее Г. Иванова был сжигаем мучительным чувством разлада с нравственным ощущением Родины.

Несмотря на присущие А. Белому сомнения в том, что надо быть зависимым от своего рода и племени (он уже метил в космополиты, пытался осознавать себя человеком мира), именно в российской жизни он видел возможность для разрешения духовного кризиса всего человечества.

А. Белый был не одинок в таком устремлении, но и все же... И когда в августе 1917 года, в преддверии революционных событий, его мечта начала осуществляться, он был готов и себя, и свое творчество принести в жертву Отчизне ради ее свободы:

И ты, огневая стихия, 
Безумствуй, сжигая меня, Россия, Россия, Россия – 
Мессия грядущего дня!

Итак, при всей многогранности своего мироощущения А. Белый никогда с такой силой не увлекался более ни одним духовным образом. И его трагическая жизнь в эмиграции, его разногласия с литературой и политической средой не заслонили от него этот прекрасный образ России.

“Я ХОЧУ РАССКАЗАТЬ ВАМ О КНИГЕ АНДРЕЯ БЕЛОГО “ПЕТЕРБУРГ”

Недавно я прочла роман Андрея Белого “Петербург”. Меня привлекло в нем уже одно название. Петербург - город, не имевший аналогов среди городов России, возникший в тысяча семьсот третьем году практически из ничего, выросший на болоте единоличной волей Петра I, город, о котором Мицкевич писал, что “...Петербург построил сатана”. Уже у Пушкина образ этого города приобретает мистический оттенок, величественный город дворцов из вступления “Медного всадника” противопоставлен городу, в котором сходят с ума, из второй части поэмы. Тема сумасшествия в связи с Петербургом переходит к Гоголю: именно в этом городе происходит действие “Записок сумасшедшего”. У Гоголя Петербург еще более нереален, например, в таких повестях, как “Невский проспект”, “Шинель” и особенно “Нос”. Петербург Достоевского - город трущоб и квартир, похожих на гроб, город “Записок из подполья” и “Преступления и наказания”. Что же касается Толстого, то Петербург и в “Войне и мире”, и в “Анне Карениной” противопоставлен Москве как город официальный и светский - городу более “домашнему”. Итак, тема Петербурга в русской литературе к концу девятнадцатого века уже вполне сложилась.

Почему-то у людей, побывавших в нем, Петербург вызывает либо сразу резкое неприятие, либо любовь на всю жизнь. Наверное, мне пришлось с первого взгляда полюбить этот город, тем более что он совершенно не показался мне искусственным и театральным. Невский проспект, набережные, стрелка Васильевского острова, Дворцовая площадь, улица Росси, улочки Петроградской стороны - все это, как сказал бы Пастернак, “легло в мою жизнь”, хотя я лично не сравниваю Петербург с Москвой, для меня это слишком разные города.

Образ Петербурга в романе Андрея Белого отражает суть России: слияние двух начал - Востока и Запада; отсюда и появление предкатуранца в главе “Страшный суд”, и монгольское (туранское) происхождение отца и сына Аблеуховых, и увлечение Японией Софьи Петровны Ликушиной. Кроме того, Петербург схвачен Белым в предреволюционный момент, и из этого вытекает употребление в качестве главной сюжетной пружины “сардинницы ужасного содержания” - бомбы.

Сам сюжет “Петербурга” разбивается как бы на три линии. Во-первых, это линия любовная, кульминацией ее оказывается уход Софьи Петровны на маскарад, а развязкой - попытка самоубийства Сергея Сергеевича Ликушина. Во-вторых, это сюжетная линия, которую можно условно назвать “политической”, линия Александра Ивановича Дудкина и Липпанченки. Кульминация этой сюжетной линии - сцена сумасшествия Дудкина в главе “Петербург”, а развязка - убийство Липпанченки. Наконец, третье и главное направление сюжета романа - это линия семьи Аблеуховых. Все три линии связаны с гибелью чего-то устоявшегося и твердого, и во всех них действует одна общая сюжетная пружина-бомба, с появления которой они начинаются. Кончаются же они смертью или коренным переломом в жизни человека, тесно связанного с образом Петербурга. “Кипарисовый” Ликушин (близкий “официальному” облику города) после попытки повеситься превращается в “идиота”. Аполлон Аполлонович Аблеухов (тоже одно из воплощений “чиновничьего” Петербурга) после взрыва бомбы становится “ребенком”. Кстати, именно эта сюжетная линия оказывается главной, потому что она тесно связана с апокалипсической темой, со страшным судом, происходящим в одноименной главе. Здесь сказывается также то, что “Петербург” - роман идеологический. Поворотный момент в идейном смысле - Аблеухов-младший осознает неправильность своей идеи отцеубийства- оказывается кульминацией главной сюжетной линии и, следовательно, всего романа. В развязке третьего направления фабулы сошедший с ума Дудкин прекращает жизнь Липпанченки, который тоже в какой-то степени является символом Петербурга. Дело в том, что желтый цвет, так настойчиво подчеркиваемый автором в облике Липпанченки, - это не только символ пошлости, но и цвет города, излюбленный цвет архитектуры классицизма. Действие каждой сюжетной линии развертывается в своем пространстве. Перспектива улиц Петербурга противопоставлена нарочито плоским интересам жилища Софьи Петровны, о которых Белый так и пишет: “Где тут быть перспективе?” Что же касается дома Аблеуховых, то он совершенно подобен городу, льдисто-гладкий и блестящий. Квартира же Александра Ивановича Дудкина напоминает о Петербурге Достоевского: во-первых, убогая комната, во-вторых, и это очень важно, нескончаемая лестница, “бесконечная вереница ступеней”, символ шаткости и неуверенности.

Главное же, что связывает все три сюжетных направления, - это мироощущение Апокалипсиса, ощущение, что Петербург “провалится”. Намеком на выход в бездну и служит взрыв “сардинницы ужасного содержания”. Тема сумасшествия также находит отражение в романе, недаром глава, в которой Дудкин сходит с ума, так и называется - “Петербург”, и лейтмотивом этого города становятся слова: “Я гублю без возврата”. Не один раз появляется на страницах романа и Медный гость - среднее между Медным всадником и Каменным гостем. Апокалипсическим моментом оказывается и рыже-красный Зимний дворец, тем более что в этот символизирующий смерть цвет он был окрашен незадолго до революции (изначально он был таким же, как и сейчас, - бело-голубым).

С цветовой символикой связан и мотив красного домино, оно кажется “эмблемой Россию губившего хаоса” даже Аполлону Аполлоновичу Аблеухову. Так как человек под красным домино - это Аблеухов-младший, то и будущая революция (“грядущий хаос”) - порождение Петербурга. Однако сам Петербург - “мозговая игра”, апофеоз идеи, и, следовательно, роман - история саморазрушения этой идеи.

Так же двойствен, как и сам Петербург, и главный герой, Николай Аполлонович Аблеухов, от этого и его несчастье в любви, и ошибка в идее. Вообще род Аблеуховых неразрывно связан с Петербургом: отсюда и герб с единорогом, рог которого ассоциируется со шпилем Адмиралтейства.

Что же касается стиля Белого, то он также совершенно уникален: это проза, слившаяся со стихами, торжественная, очень подходящая к апокалипсической теме произведения. Сложно синтаксически построенные фразы как бы льются в пространстве, и стихи прерываются, превращаясь в прозу, натыкаясь на невидимые нам стены “мозговой игры” - полумиражного Петербурга.

ЖИЗНЬ И ТВОРЧЕСТВО МИХАИЛА КУЗМИНА

Михаил Алексеевич Кузмин - поэт, прозаик, критик, а также музыкант и композитор - имя, громко звучавшее в русской культуре начала века. Он был забыт надолго еще при жизни. Забыт, как литератор, несозвучный современности. Он умер в нищете и забвении в 1936 году. Вокруг его имени нет ореола мученичества. Он никуда не уезжал из России и, как старая, никому не нужная вещь, был просто выброшен из жизни всеми и, казалось, навсегда.

Кузмин не поддается однозначному восприятию. Кажется, в его облике и творчестве совмещается несовместимое: с одной стороны, “маркиз” XVIII века, с другой - старообрядец по происхождению и убеждениям, верующий прямо и просто. Ахматова говорила про него так: “Человек позднего символизма”.

Одни находили его красивым, другие - уродливым. Лучше всех, с беспощадной трезвостью и обычной своей откровенностью сказал он сам: “Без бороды и усов - лицо не старое, не молодое, пятидесяти лет, ни старика, ни юноши, Казакова, полушарлатан, полуаббат с коварным по-детски свежим ртом, сухое и подозрительное”.

О том, как он жил, хорошо пишет Георгий Иванов: “Мебель сборная. На стенах снимки с Боттичелли... Много книг. На столе развернутый Аристофан в подлиннике. В углу перед иконами голубая “архиерейская” лампада. Смешанный запах духов, табаку, нагоревшего фитиля. Очень жарко натоплено”. Все эти описания относятся к началу века. Именно этот Кузмин более всего известен нам: Кузмин сомовского портрета, байронический тип из салонов Северной Пальмиры. Первый сборник стихов назывался “Сети”. В нем он явил себя крупным, вполне сложившимся поэтом. Именно тогда Блок напишет: “...юный мудрец с голубиной кротостью, с народным смирением... напялил на себя французский камзол”.

Кузмин всю жизнь много работает, несмотря на “богемность” и постоянное кружение вокруг него десятков людей. В принципе, он мог сочинять в любых условиях. И сочинял все, что угодно: начиная с 1910 года выходят три книги его рассказов, стихи, романы, рецензии. Все это очень неравноценно. Иногда очень плохо, иногда - божественно. Стихи особенно удаются. Лучшие его сборники - это те, что вышли после революции, в 20-е годы. Он перестал держать позу. За хорошие манеры и Аристофана в подлиннике можно было получить пулю. Его поэзия очистилась от шелухи, стала ясной и загадочной, как рождественские сны. То же случилось с его собратом по цеху Игорем Северяниным, который стал сочинять другие стихи, очень хорошие и печальные.

История переехала Кузмина, словно поезд. Он выжил после катастрофы, но вокруг его жизни возник заговор молчания. Если бы власти знали, что с ним сделать, они бы сделали это. Однако подобный экземпляр человеческого существа не вызывал у них никаких эмоций. Ни ненависти, ни любви. И постепенно все забыли о Михаиле Кузмине, и казалось, навсегда. Стихи же, сочиненные поэтом, продолжали свою сложную мистическую жизнь. Выйдя из-под авторского контроля, они, словно животные, повинуясь инстинкту выживания, двинулись в будущее, которое ожидало их на пороге третьего тысячелетия:

По черной радуге мушиного крыла 
Бессмертье щедрое душа моя открыла, 
Напрасно кружится немолчная пчела, - 
От праздничных молитв меня не отучила.

Правда, все же время от времени Кузмина лениво поругивают, скорее по инерции, нежели но соображениям партийной идеологии. Кузмин очень много переводит: Апулея, сонеты Шекспира, П. Мериме, Анатоля Франса. Переводы для него - единственный источник существования. Временами он на грани полной нищеты. Кузмин продает книги, иконы, картины друзей, собственные рукописи. В юности он как-то обмолвился: “Ничего не имею, ничем не рискую... Только бы твердости Бог послал”. Судя по стихам - твердости у него хватало. Только добавилось трагических ноток в поэзии, однако без отчаяния и без озлобленности, но с горькой усмешкой философа:

Что бедны мы? Но это не новость, 
Какое же у воробьев имение? 
Занялись замечательной торговлей: 
Все продаем и ничего не покупаем.

И сохранились чьи-то воспоминания о другом облике жилища поэта: проходная комната в коммунальной квартире с голой лампочкой без абажура. Зато на столе обязательный самовар, а за столом обаятельный хозяин угощает чаем литературную молодежь. И сахар и печенье к чаю приносили гости. Велись долгие беседы обо всем.

В последние годы жизни Кузмин тяжело болел. Умер в больнице 1 марта 1936 года в городе Ленинграде.

На составные части разлагает
Кристалл лучи - и радуга видна, 
И зайчики веселые живут. 
Чтоб вновь родиться, надо умереть... 

ОТРАЖЕНИЕ РЕВОЛЮЦИИ 1905 ГОДА В ПОЭЗИИ ИННОКЕНТИЯ АННЕНСКОГО

Искать в лирике Анненского прямолинейно гражданственной было бы наивно.

А. Федоров

Душа поэта Анненского слишком нежна и тонка, чтобы создать стихи, подобные булыжнику на мостовой, который являлся когда-то образом “оружия пролетариата”. И все же, если идеал поэзии и красоты, очерченный поэтом еще на первых страницах “Тихих песен”, в общем мистичен и расплывчат, то в том же сборнике есть уже стихи с четко обозначенной авторской позицией. Например, стихи, посвященные столетию со дня рождения Пушкина. В них с трагическим пафосом поэт сказал об исторической миссии поэта и высоком общественном служении Отечеству:

О нет, Баян не соловей, 
Певец волшебно сладострастный, 
Нас жег в безмолвии ночей 
Тоскою нежной и напрасной. 
И не душистую сирень
Судьба дала ему, а цепи,
Снега забытых деревень
Неволей выжженные степи.

Особенно мощно гражданский пафос проявился у поэта в последние годы жизни в двух стихотворениях: “Старые эстонки” и “Петербург”.

“Старые эстонки” - отклик поэта на революционные события 1905 года. В этом году в Эстонии против участников протеста действовали карательные отряды царского правительства. В стихотворении - гневный упрек себе в пассивности, в неспособности к действию. Поэт разговаривает в кошмарном сне с матерями казненных и произносит слова, в которых единственный раз проходит мотив народного гнева и расплаты, ждущей палачей и их молчаливых либеральных пособников: “Погоди - вот накопится петель, / Так словечко придумаем, скажем”.

В стихотворении “Петербург” четко высказана мысль об исторической обреченности российского самодержавия, воплощенного в мрачном образе столицы империи:

А что было у нас на земле.
Чем вознесся орел наш двуглавый, 
В темных лаврах гигант на скале, 
Завтра станет ребячьей забавой. 

Недаром исследователь творчества Блока (самого яркого из символистов поэта революции) замечал по поводу этих двух стихотворений: “Вероятно, в границах первого десятилетия XX века в русской поэзии наиболее сильными стихами “гражданского” плана являются “Старые эстонки” и “Петербург” Анненского. У того же Блока 90-х годов стихов такой лирической силы, при одновременно ясной гражданственности, конечно, нет”.

Эти стихи - мощный порыв гражданственности. И они в поэзии Анненского не случайны, они гармоничны со всем творчеством поэта поразительной искренностью тона, отмечавшейся многими критиками. И главное - глубина переживаний. Здесь поэт Анненский, я считаю, непревзойден ни одним поэтом серебряного века. Столько совести в стихах, да и в жизни вряд ли было у кого-то другого тогда. А для человека, тем более поэта с большой совестью, ни одно социальное потрясение не может пройти незамеченным, тем более такое, как революция.

ТЕМА ПОЭТА И ПОЭЗИИ В ЛИРИКЕ НИКОЛАЯ ГУМИЛЕВА

Роль поэзии в жизни - ключевое место в мировоззрении поэта. Это та социальная ниша, которая позволяет поэту чувствовать себя нелишним в обществе и мире вообще. По способу определения места поэзии авторов можно разделить на два “лагеря”: на тех, кто считает поэзию дополнением (разумным) к общественному долгу, и тех, кто ставит ее во главу угла, почитает поэзию за определенный фактор поведения.

Я бы отнес Н. Гумилева ко второй группе, особенно учитывая его аполитичность (по крайней мере, в юные годы) вообще и рецессивность социальных тем в его стихах в частности.

Поэзия для Гумилева глубоко ритуальна. Николай Гумилев отдается ей полностью и этим гордится. Поэт предстает у него жрецом, который строчками-заклинаниями способен судить и корректировать действительность. Но за такие привилегии необходимо платить - поэт становится вечным скитальцем конквистадором, потерявшим свое Эльдорадо, так ни разу его и не увидевшим.

Чрезвычайно ярки в лирике Гумилева мотивы призвания и служения: нечто сверхъестественное бесповоротно меняет жизнь. Например, в “Надменный, как юноша, лирик...” (“Чужое небо”) автору является некто незваный и блеском случайных жестов превращает жизнь в хаос:

...И стал я с тех пор сумасшедшим, 
Не смей вернуться в свой дом 
И все говорю о пришедшем 
Бесстыдным его языком.

Очевидно, так становятся поэтами. Стоит обратить внимание на черты “надменного юноши”, олицетворяющего поэзию. Он капризен и претенциозен, не ведает о такте, самососредоточен, но в то же время нельзя не покориться его обаянию и “дерзкой игре перстнями ”.

Другой повторяющийся мотив - осознание необходимости жертвы и неотвратимости гибели на пути конквистадора; как не случайности, но платы, части ритуала. Например, стихотворение “Конквистадор”, где герой, умирая, не отказывается от цели:

...А пламя клубилось
И ждал конквистадор, 
Чтоб в смерти открылось 
Ему Эльдорадо. 

В стихотворении “Заблудившийся трамвай” перед нами возникает образ вихря, потустороннего трамвая, мчащего героя сквозь мир навылет, через пространство и время, жизнь и смерть. Здесь встречается все разделенное, великое и малое, торжественное и сентиментальное.

Поэт ставится выше жизни, независимо от нее. Для него стираются временные рамки, он получает понятие о некой абсолютной свободе, о “наджизненной” связи событий.

Но самое главное, поэт испытывает невозможную для смертного, неспособного попасть в “заблудившийся трамвай”, гамму чувств:

Машенька, я никогда не думал, 
Что можно так любить и грустить.

То есть поэзия для Гумилева самодостаточна и не требует иных оправданий своего существования. Поэт даже не понимает, как можно обходиться без этого единственно необходимого компонента бытия, без “светлого рая” и пути к нему. В заключение приведу первую строфу стихотворения “Христос”:

Он идет путем жемчужным , 
По садам береговым. 
Люди заняты ненужным, 
Люди заняты земным... 

ЧЕМ МНЕ БЛИЗКА ЛЮБОВНАЯ ЛИРИКА НИКОЛАЯ ГУМИЛЕВА

Слепая музыка моей любви...

Н. Гумилев

Николай Степанович Гумилев - прекрасный поэт нашего столетия. Он оставил нам интересное и значительное литературное наследие, оказал влияние на дальнейшее развитие нашей отечественной поэзии. Его трагическая гибель в августе 1921 года от рук большевиков - трагедия нашего народа.

Всей своей жизнью - и реальной и поэтической - Н. Гумилев стремился олицетворять волевое мужское начало. В поисках неизвестного и неизведанного вела его по странам и континентам “муза дальних странствий”. Он погиб на взлете, еще не достигнув пушкинского возраста.

В сознании читателей поэт воспринимается обычно как великий путешественник, “открыватель новых земель”, либо как поэт-воин, но любовная лирика его столь же, на мой взгляд, полнокровна и тонка, хотя и находится всегда несколько в тени в сравнении с остальным его творчеством. Но чего стоит только тот факт, что признанная королева русской поэзии Анна Ахматова была его любимой, женой и матерью его ребенка. Он посвятил ей прекрасное стихотворение:

...Я вас люблю, забудьте сны! - В молчанье 
Она, чуть дрогнув, веки подняла, 
И я услышал звонких лир бряцанье
И громовые клекоты орла. 
Орел Сафо у белого утеса
Торжественно парил, и красота
Бесценных виноградников Лесбоса
Замкнула богохульные уста.

Мне кажется, от любовной лирики Гумилева веет некоторой первозданностью, дикой волей и страстью.

Примечательно, что любовная лирика поэта писалась им как бы с учетом того, что слова будут положены на музыку. Я ощущаю в его стихотворениях особый мелодический рисунок, близкий к романсу. Например:

Вот я один в вечерний тихий час, 
Я буду думать лишь о вас, о вас. 
Возьмусь за книгу, но прочту: “она”, 
И вновь душа пьяна и сметена. 

Он широко использует в любовных стихах былинные образы и саму форму былин: 

Из логова змиева,
Из города Киева.
Я взял не жену, а колдунью. 
Я думал - забавницу.
Гадал - своенравницу, .Веселую птицу-певунью.
Покликаешь - морщится, 
Обнимешь - топорщится.
А выйдет луна - затомится.
И смотрит, и стонет,
Как будто хоронит .
Кого-то, - и хочет топиться.

Через языческие образы, как видим, передано волшебное состояние любви к женщине. Автор хорошо знает, что любовь на Руси - чувство, включающее в себя стихийные силы природы. Причем у Гумилева, в отличие от Есенина например, эти силы стихии всегда грозные, недоступные воле человека. Как говорится, кого хочет казнит, кого хочет милует, любовь зачастую обладает таким же свойством.

Хочу также отметить, на мой взгляд, очень важный момент в стихах о любви этого поэта. В них нет пошлости, грубости, хоть какого-то неуважения к женщине, которыми иной раз грешат стихи иных поэтов. Герой-любовник Гумилева благородный рыцарь с мечом и розой. Он преклоняется перед женщиной. Не только не предъявляет ей претензий, но напротив - доходит до самоуничижения и жертвенности. Особенно ярко эти чувства, я считаю, проявились в стихотворении Гумилева “Отравленный”:

Знай, я больше не буду жестоким, 
Будь счастливой, с кем хочешь, хоть с ним.
Я уеду далеким, далеким, 
Я не буду печальным и злым.
Мне из рая, прохладного рая, 
Видны белые отсветы дня... 
И мне сладко - не плачь, дорогая, 
Знать, что ты отравила меня.

Гумилев забросил своего героя-любовника аж на далекую звезду Венеру. В этом заложен двойной и даже тройной смысл: Венера - реальная в космосе, Венера - богиня любви и Венера - судьба.

На Венере, ах, на Венере, / Нету смерти, терпкой и душной. / Если умирают на Венере - / Превращаются в пар воздушный.

Судьба распорядилась жестоко, но она не смогла уничтожить любовь Гумилева. Знакомясь с его стихами о любви, глубже и ответственнее начинаешь относиться к этому великому и таинственному чувству.

“ВЫСОКОЕ КОСНОЯЗЫЧЬЕ”... (О поэзии Николая Гумилева)

Николай Степанович Гумилев гулял по Петербургу и, словно волшебник, творил и творил чудеса. В своем “Заблудившемся трамвае” он напоминает мне Окуджаву с его “Последним троллейбусом”. Он расширил границы видимого мира в бесконечность, наполнил ее чем-то таинственным и загадочным. И мы едем вместе с поэтом “через Неву, через Нил и Сену”, и трамвай наш превратился в парусник, и с брабантских розовых манжет сыплется легкое золото кружев, и крокодилы могучими ударами хвостов поднимают в небо миллионы капель желтой нильской воды. Благодаря Гумилеву в отечественной поэзии возник первозданный могучий мир, требующий от человека мужества и великодушия:

Так сладко рядить Победу.
Словно девушку в жемчуга, 
Проходя по дымному следу 
Отступающего врага.

Гумилева привлекает все необычное, экзотическое, будь то корабль Летучего Голландца, огни святого Эльма, темнокожие мулатки, берега Красного моря, владыки Судана - всего не счесть. Каждое его стихотворение, словно ларец из колониальной лавки, доверху наполнено невиданными диковинками. Сначала это раздражает. Избыток пряностей притупляет вкус, и начинает казаться, что поэзия вся изошла на мишуру и блестки. Но таково свойство настоящей литературы - она требует преодоления не только материи текста, но и сложившихся стереотипов восприятия. Гумилев создает новую эстетику, новую стихотворную технику. Он требует от читателя интеллектуальной работы, сотворчества, такого же мощного, равного по силе эстетического порыва. И тогда результат превосходит ожидаемое: 

Сегодня я вижу, особенно грустен твой взгляд 
И руки особенно тонки, колени обняв. 
Послушай: далеко, далеко на озере Чад 
Изысканный бродит жираф.

Гумилев очень хорош на своих фотографиях, где косоглазие не так заметно и почти не портит красоту его лица. Вот он в Африке с ружьем, у ног убитый леопард, вот с некрасивой, но романтичной Черубиной де Габриак, с сыном, вот он - фронтовой офицер, молодой, мужественный, с солдатским Георгием на груди. Высшая офицерская награда. Подпись: “Декабрь 1914”.

Есть так много жизней достойных, Но одна лишь достойна смерть. Лишь под пулями в рвах спокойных Веришь в знамя Господне, твердь.

Гумилев был истинно русским поэтом. Он писал о тайном трепете души, о жизни и смерти. Он открыл читателю мир "прекрасной и благородной романтики, вечную и таинственную красоту его. Стихи поэта дышат мужеством и любовью. Гумилев, несмотря на свою внешнюю недоступность, представляется мне иногда добрым и внимательным школьным учителем, который учит меня и каждого сложной науке свободы и мужества.

Прекрасно в нас влюбленное вино,
И добрый хлеб, что в печь для нас садится.

И женщина, которою дано,
Сперва измучившись, нам насладиться.
Но что нам делать с розовой зарей,
Над холодеющими небесами, 
Где тишина и неземной покой, 
Что делать нам с бессмертными стихами?

Именно так поэт завлекает, захватывает, берет в плен. В этом есть что-то от африканского сафари, что-то от его опыта охотника. Оказывается, Гумилев знает какие-то захватывающие своей безграничностью тайны нашей души. Он не мешает любить иных поэтов: Мандельштама, Тарковского, Ахматову, он просто знает другое - его невозможно не любить. “Не мэтр был Гумилев, а мастер”, - скажет Марина Цветаева. И это остается правдой о нем по сию пору. Жестокость отвратительна сама по себе. Она непростительна, когда от нее погибает поэт. Правда, у истинного поэта нет смерти.

“ТЯЖЕЛАЯ ЛИРА” (Творчество Владислава Ходасевича)

Теперь себя я не обижу:

Старею, горблюсь, но - коплю

Все, что так нежно ненавижу, 

И так язвительно люблю.

В. Ходасевич

Владислав Фелицианович Ходасевич был не столь популярен, как, скажем, А. Блок, К. Бальмонт, Г. Иванов, но тот, кто познакомится с его лирикой, поймет, что он занимал достойное место среди поэтов серебряного века.

Ходасевич родился в Москве, отец его был поляк, а мать крещеная еврейка. Несмотря на то что Ходасевич был католиком, это не отняло у замечательного поэта мучительного права проклинать и любить свое отечество. Во время революции 1917 года Ходасевич был уже зрелым поэтом. В 1922 году вышла его книжка стихов “Тяжелая лира” под маркой “ГИЗ, Москва - Петроград”. В том же году он уехал жить за границу и свои дни закончил во Франции, в 1939 году.

“Тяжелая лира” - последняя книга поэта, изданная на родине. Я считаю, что Владислав Ходасевич ярко выразил в ней свое отношение к времени революционных перемен в России, к новому социальному укладу.

Долгое время наши критики характеризовали его как “белоэмигранта-перебежчика” или “одаренного поэта, пытавшегося противостоять потоку жизни и общему движению искусства”. Были и такие характеристики: “стихи его написаны от лица человека, которого ветер революции выгнал из мышиного подполья и который как бы случайно оказался на крутом перепутье истории и с величайшей скукой смотрит на происходящее в мире”. Литературовед Ю. Тынянов в 1924 году тоже “пнул” Ходасевича: “обычный же голос Ходасевича, полный голос - для нас не стоящий”.

Однако Тынянов ошибся. В демократической России разглядели, что автор “Тяжелой лиры”, мучительно переживая разлад с действительностью, отвергал новый уклад жизни в России:

Довольно! Красоты не надо.
Не стоит песен подлый мир.
Померкни, Тассова лампада, . 
Забудься, друг веков, Омир!
И Революции не надо! , Ее рассеянная рать
Одной венчается наградой, Одной свободой - торговать.

Это видно из стихотворений “Люблю людей, люблю природу”, “День”, “Слепая сердца мудрость”. Ходасевич один из немногих поэтов, на мой взгляд, который ясно сознавал свою правоту:

И вот, Россия, “громкая держава”.
Ее сосцы губами теребя,
Я высосал мучительное право .
Тебя любить и проклинать тебя... 

Ходасевич безболезненно отказался от символизма с его мифотворческими изысками и одним из первых поэтов серебряного века перешел к горьким и точным словам о бренности всего живого, о волчьей враждебности к недавним друзьям, готовым с собачьей преданностью служить новым хозяевам жизни. Он призывал подняться над всем этим:

Перешагни, перескочи, 
Перелети, пере - что хочешь – 
Но вырвись камнем из пращи, 
Звездой, сорвавшейся в ночи... 
Сам затерял - теперь ищи...

Я замечаю, что сегодня поэзия Владислава Ходасевича находит все больше и больше почитателей. Это и должно было случиться. У Ходасевича, так же как у О. Мандельштама, Георгия Иванова, Константина Бальмонта, - блистательная душа поэта серебряного века.

“ДАР ТАЙНОСЛЫШАНЬЯ ТЯЖЕЛЫЙ”

(О поэзии Владислава Ходасевича) .

Странно - жить и знать, что был на земле такой поэт Владислав Ходасевич, с аристократической небрежностью бросивший современникам:

Ни грубой славы, ни гонений
От современников не жду, 
Но сам стригу кусты сирени 
Вокруг террасы и в саду. 

Живший во “дни громадных потрясений”, он лучше остальных понял, что нет ничего ценнее в мире, чем искусство. И он им занимался. И искусство и культура занимали его больше, чем перестройка целого мира. В культуре он находил смысл жизни, возможность порвать “тугую плеву дней”.

При всей ампирной (от Пушкина идущей) холодной ясности и строгости его поэзии у Ходасевича невероятное, фантастическое умение сотворить чудо преображения слова.

Мы живем в мире, где многое разумно, объяснимо и понятно. Сначала облако, потом дождь. Сначала билет на поезд, потом поездка. Чудо - это окошко в иное измерение, дорога к правильному миру. Поэзия Ходасевича - это постижение чуда методами искусства, а не логики.

Он не верил толпе (черни, по Пушкину) и был прав. Он был пророком в своих стихах, предсказав России надвигающуюся тьму. Одним из первых он понял, что нация, народ - это не гены, а образ жизни на земле. Этот уклад, образ жизни, культуру, достоинство русского поэта Ходасевич увез в эмиграцию:

России - пасынок, а Польше
Не знаю сам, кто Польше я,
Но: восемь томиков, не больше
И в них вся родина моя. 
Вам - под ярмо подставить выю 
Иль жить в изгнании в тоске. 
А я с собой свою Россию 
В дорожном увожу мешке. 

Ходасевич, быть может, первый, кто увидел свет, а также то, что человечество предпочло закрыть глаза, только бы не утруждать себя поисками этого света. Он понял, что цивилизация развивается потому, что человек стремится к физическому и душевному комфорту. Поэтому человек не свободен. Кто-то поймал нас на крючок. Бог или дьявол? Человечество развивается согласно биологическим, общественным или духовным инстинктам. Поняв это, Ходасевич отказался принимать правила предложенной ему игры:

Счастлив, кто падает вниз головой, 
Видит он мир, хоть на миг, но иной.

Он называл свободу суровой. Он утверждал, что пребывание его в мире самодостаточно: “Во мне конец, во мне начало”. Он представлял поэтическое творчество - символической дорогой духовного освобождения. Он и сейчас представляется мне, читателю его стихов, загадочным суровым сфинксом. Он вынырнул в 90-е годы из небытия, из забвения. Этот желчный рыцарь поэзии вернулся на Родину, где, оказалось, его давно ждали:

Быть может, умер я, быть может, 
Заброшен в новый век, - 
А тот, который с вами прожит, -
Был только волн разбег. 
И я ударившись о камни, 
Окровавлен, но жив, - 
И видится из далека мне, 
Как вас несет отлив.

Жизнь в эмиграции обрекла его на полунищенское существование. Далее последовала болезнь и ужасная смерть в больнице.

На его могиле под Парижем на могильном камне написано: “Свободен всегда”.

“ГРОМОКИПЯЩИЙ КУБОК” (По творчеству Игоря Северянина)

Игорь Северянин (Игорь Васильевич Лотарев), поэт “серебряного века” русской поэзии, любил, по его собственному выражению, ошеломить публику самовосхвалением:

Я, гений Игорь - Северянин, 
Своей победой упоен...

Эти строки, воспринятые вне контекста стихотворения и всей книги, во многом определили отношение широкого читателя к Игорю Северянину. Появился термин “северянинщина” как некий апогей самомнения и самовосхваления, что никогда не приветствовалось российским читателем.

“Мы знаем Северянина как самовлюбленного лирика, не разбирающегося в общественных проблемах, как искусного версификатора, сумевшего вложить в свои субъективистские “поэзы” большую напевность и легкость” - так характеризует поэта один из его друзей последнего периода жизни, эстонский исследователь В. Адаме. Но это, наверное, не может полностью характеризовать поэта, ибо, читая стихи Северянина, все время испытываешь ощущение чего-то важного, чего-то самобытного, о чем мы еще не знаем:

Моя двусмысленная слава , 
И недвусмысленный талант... 

В этом чуть ироническом самопризнании Игоря Северянина - намеки на его поэтическую личность. “Недвусмысленный талант” - это не только хвастовство, но и действительное внутреннее ощущение, выраженное прямо и без обиняков: Северянин знал, что он талантлив, и не считал нужным притворяться. “Двусмысленная слава” - это тоже серьезно: это - ощущение изначальной противоречивости своей шумной поэтической известности. Кумир восторженной публики в предреволюционные годы, к 1980-1990-м годам он казался почти забыт... Наше читательское восприятие его “недвусмысленного таланта” тоже оказывается весьма своеобразным и “двусмысленным”:

Ананасы в шампанском! Ананасы в шампанском! 
Удивительно вкусно, искристо, остро! 
Весь я в чем-то норвежском!
Весь я в чем-то испанском!
Вдохновляюсь порывно и берусь за перо!
В группе девушек нервных, в остром обществе дамском
Я трагедию жизни претворю в грезо-фарс...

Странные стихи, а привяжутся, и их хочется повторять, перебирая звуки, как камушки во рту.

Это было у моря, где ажурная пена.
Где встречается редко городской экипаж...

Стихи Северянина музыкальны, отличаются большой напевностью и своеобразным лиризмом. Свои устные выступления он называл “поэзоконцертами” и, по словам современников, почти пел свои стихи. Поэт нередко прибегал к сочетанию “высокого” и “низкого” стиля. Характерно в этом плане стихотворение “Мороженое из сирени”:

Мороженое из сирени! Мороженое из сирени!
Полпорции десять копеек, четыре копейки буше.
Сударыни, судари, надо ль? - не дорого - можно без прений...
Поешь деликатного, площадь: придется товар по душе!

С юности Игорь Северянин стремился быть только поэтом - и никем другим. Он хотел достичь высшей поэтической славы - и стал “королем поэтов” (каковым был провозглашен в феврале 1918 года на вечере в Политехническом музее). И в тяжелые годы вынужденной эмиграции он мог оставаться только тем, кем был всю свою жизнь, - поэтом, умевшим претворять обыденные жизненные явления в откровение русского слова.

Мгновенья высокой красы!
Совсем незнакомый, чужой, 
В одиннадцатом году.
Прислал мне “Ночные часы”.
Я надпись его приведу:
“Поэту с открытой душой”,..

“Поэтом с открытой душой” назвал Игоря Северянина другой поэт - Александр Блок. Эта надпись на подаренной книге относится ко времени, когда Игорь Северянин еще только вступал на литературное поприще. Слова “поэт с открытой душой” очень точно определяют существо поэтического дарования Игоря Северянина, его необыденную для русской поэзии XX века личность, которая до конца не понята.

ВЕЛИМИР ХЛЕБНИКОВ - ПОЭТ КРАЙНОСТЕЙ

Хлебников возится со словами, как крот, между тем он прорыл в земле ходы на целое столетие...

О. Мандельштам

При жизни Хлебников был известен очень узкому кругу литераторов. После его трагической смерти круг этот несколько расширился. Тогда же началась своего рода канонизация Хлебникова как художника и мыслителя для избранных. Его сложные по форме и содержанию стихи до сих пор служат предметом споров и рассуждений литературных критиков. Одни считают его грандиозным экспериментатором и создателем нового поэтического языка, который до конца сумеют постичь только в далеком будущем. Другие склонны думать, что его “новаторство” круто замещено на эстетическом жульничестве, духовном комедиантстве. Запад в XX веке прославился чисто техническими ухищрениями, и Хлебников, мол, не исключение. Называя имя Хлебникова, сразу вспоминают, что он придумал слово “летчик”. Словом, информация о поэте дается такая, что трудно составить для себя какой-то более или менее определенный образ этого поэта. Тем более трудно нам, соотечественникам многих и многих великих поэтов с очень четкими поэтическими чертами.

Сами великие поэты не могли уловить образа Хлебникова. А. Блок, например, писал: “Подозреваю, что значителен Хлебников...”

Модернисты особенно поднимали на щит формально-экспериментаторское начало Хлебникова. Приведу одно из типичных стихотворений поэта в этом ключе:

О, рассмейтесь, смехачи!
О, засмейтесь, смехачи!
Что смеются смехами, что смеянствуют смеяльно,
О, засмейтесь усмеяльно!..

Поэт как бы ищет способ волшебного превращения одного русского слова в другое. Но он вовсе не старается нарушить законов русского словообразования, потому что исходит от корня “смех”. Мне кажется, это нормальное словотворчество. В доказательство можно напомнить о существовании русских детских считалок, языческих заговоров. В них тоже на первый взгляд все лишено прямого смысла, но мы ощущаем какой-то таинственный смысл.

Если рассматривать его стихи с точки зрения поиска звукового образа, то мы найдем этот образ почти во всех его стихах. Например:

Бобэоби пелись губы
Вээоми пелись взоры.
Пиээо пелись брови.
Лиэээй - пелся облик.
Гзи-гзи-гзэо пелась цепь. 

Поэт как бы сам себе доказывал безграничные возможности русского языка. Например, он писал стихи, которые можно читать наоборот - слева направо и справа налево:

Кони, топот, инок, 
Но не речь, а черен он.

Но был и другой Хлебников, который, к сожалению, до сих пор остается в тени. Это Хлебников - поэт мудрого зрения, благородных чувств: 

Мне много ль надо? Коврига хлеба 
И капля молока, 
Да это небо, 
Да эти облака! 

Такого Хлебникова поймет и примет и настоящее, и будущее:

Беру в свидетели потомство 
И отдаленную звезду.

В одной строчке поэт способен выразить огромный исторический смысл, показать события резко, без тени морализаторства. Например, поэта потрясла весть о расстреле рабочих на Ленских золотых приисках в 1912 году, и он написал: “Вот Лена с глазами расстрела”.

Проникновенно пишет он о гибели русской военной части во время первой мировой войны:

И к студеным одеждам привыкнув 
И застынув мечтами о ней, 
Слушай. Смерть, пронзительно гикнув, 
Гонит тройку холодных коней...

Лик войны, холодный и страшный, взирает на нас из этих строк.

Удивительные крайности умещались в Хлебникове. Но с годами заметно побеждало в нем классическое человеческое начало. Он стремился доискаться до правды, а не до “праязыка”. Его путь можно назвать путем “блудного сына” русской поэзии к отчему дому. Путь был сложным, извилистым, полным различных тупиковых метаний. Но и время было непростое.

Мне кажется, что Велимир Хлебников в будущем займет свое место в так называемом серебряном веке русской поэзии. Ведь сам Александр Блок писал о нем: “Подозреваю...” А Хлебников однажды заявил: “Родина сильнее смерти”. И он - русский поэт Велимир Хлебников - навсегда останется с родиной.

ПОЭЗИЯ МАРИНЫ ЦВЕТАЕВОЙ

Поэзия Цветаевой - вольный полет души, безудержный вихрь мысли и чувства. Смело порывая с традиционными правилами стихосложения, ритмики, строфики, метафорического и образного строя, она создает особую, непривычную ткань поэтического текста и неповторимый художественный мир. Заслуга поэтессы в том, что она не ограничивается чисто внешним формалистическим новаторством, которым так увлекались ее современники, в частности Маяковский - певец “революционной нови”. Строю стихотворений Цветаевой свойственны порывистая резкость, перебои, неожиданные паузы; рубленность и выход за рамки стихотворной строфы, и вместе с тем им присуща гибкость и пластичность, и когда все это сливается в симфонию звуков и смыслов, в могучий поток, то читатель слышит живое дыхание поэтессы.

Стихотворчество для нее - образ жизни, без него она просто не мыслила своего существования. Она писала много, в любом состоянии души. Она не раз признавалась, что стихи ее “сами пишутся”, что они “растут, как звезды и как розы”, “льются настоящим потоком”. Как тут не вспомнить Пушкина, который так же легко и свободно отдавался полету поэтического вдохновения:

И мысли просятся к перу 
Перо - к бумаге.
Минута, и стихи свободно потекут!

Сравнение с потоком как нельзя более подходит к творчеству Цветаевой, ибо неудержимую стихию ее стихов невозможно заковать ни в какие границы. Магией поэтессы ее устремления, порывы чувств и мыслей словно воплощаются в стихах, которые, отделяясь от ее творящего духа, обретают жизнь и свободу. Мы почти ощутимо видим и слышим, как они летят

По нагориям.
По восхолмиям.
Вместе с зорями, 
С колокольнями...

Вчитываясь в ее стихи, начинаешь понимать, что Цветаева воспринимала поэзию как живое существо, как возлюбленного: она была с ней на равных и, следуя закону Любви, отдавала себя всю без остатка, и чем больше отдавала, тем больше получала взамен. Эта священная любовь к поэзии требовала от нее, чтобы она всегда оставалась собой, была беспощадно честной в суде над своими мыслями и чувствами. Поэтому не правы те, кто видит демоническую гордыню и надменность в ее вольном и дерзком обращении к Богу, с которым она ощущает свою “равновеликость”:

Два солнца станут, - о Господи, пощади! 
Одно на небе, другое - в моей груди.

Цветаева отрекается от “горизонтали”, от всего, что покорно стелется и разливается по плоскости, лежит на поверхности. Таков для нее образ моря, которого она, по собственному признанию, никогда не любила и не понимала. Морю она противопоставляет “вертикаль”, символ устремления ввысь. Не случайно в ее стихах так часто возникает образ горы, с которой она нередко отождествляет себя. В письме к Пастернаку она говорит: “Я люблю горы, преодоление, фабулу в природе, становление”. Слово Цветаевой - особый дар, возвышающий ее над всеми. Но это - и проклятие, рок, висящий над поэтом и неумолимо влекущий к погибели:

Пел же над другом своим Давид.
Хоть пополам расколот.

Тому, кто обладает поэтическим, пророческим “голосом”, “долг повелевает - петь”. Поэтическое призвание для нее - “как плеть”, а тех, кто не способен “петь”, она называет “счастливцами и счастливицами”. И в этом она абсолютно искренна, ибо каждый глубокий поэт в своих стихах жертвенно проживает мучительные состояния, соблазны, искушения, ради того чтобы мы - слушатели и читатели - учились жизни, опираясь на их духовный опыт. Однако Цветаева не хочет, чтобы из нее делали объект поклонения, она всегда оставалась человеком, подверженным случайностям жизни, обреченным смерти, и даже в жертвенном служении она не уставала радоваться жизни:

Кто создан из камня кто создан из глины; 
А я серебрюсь и сверкаю!
Мне дело - измена, мне имя - Марина, 
Я - бренная пена морская.

Слово “измена” следует понимать не в житейском обывательском смысле - как будто поэтесса бездумно и легкомысленно меняла свои пристрастия, мысли и идеалы. Нет, для нее измена - это принцип становления, развития, вечного движения.

ПОСЛЕДНИЙ ИЗ СЕРЕБРЯНОГО ВЕКА (Творчество Георгия Иванова)

- Да, как ни грустно и ни странно - я последний из петербургских поэтов, еще продолжающийгулять по этой становящейся все более и более неуютной и негостеприимной земле.

Г.Иванов

Чудный серебряный век русской поэзии не вписался в “терновый венец революций”. Он исчез, как свет лета исчезает в предзимней сумрачности. Его героев разметало по всему свету. У них еще была прекрасная и трагическая судьба, но их серебряному веку уже была написана эпитафия, и написал ее последний поэт серебряного века Георгий Иванов:

Овеянный тускнеющею славой, 
В кольце святош, кретинов и пройдох 
Не изнемог в бою Орел Двуглавый, 
А жутко, унизительно издох.

По использованию поэтических средств для оценки тех или иных событий, как видит читатель, Г. Иванов силой и резкостью отличался от многих своих товарищей-символистов. Он, пожалуй, как вспоминают о нем мемуаристы эмиграции, был самым задиристым спорщиком, оспаривая все, что касалось поэзии, часто в язвительной форме. Славу такого задиры поэт приобрел еще на берегах Невы, в акмеистской среде, где его прозвали “Общественным мнением”. За это свойство его высоко ценили Н. Гумилев и А. Блок. Проницательный А. Блок писал: “Когда я принимаюсь за чтение стихов Г. Иванова, я неизменно встречаюсь с хорошими, почти безукоризненными по форме стихами, с умом и вкусом, с большой культурной смекалкой, я бы сказал, с тактом; никакой пошлости, ничего вульгарного”.

Лишь попробовав все и отчаявшись в своих возможностях, умирая, Георгий Иванов раскрывает свою душу полностью и неожиданно понимает:

И полною грудью поется, 
Когда уже не о чем петь.

Я люблю в его поэзии эти откровения и смелость .чувств. Он решительно отвергает не нужное, на его взгляд, не только в себе, но и в искусстве. Например, он отвергает право собственности в искусстве. Он считает, что любая мысль, в том числе поэтическая, должна развиваться:

Вот вылезаю, как зверь из берлоги, я , 
В холод Парижа, сутулый, больной...
“Бедные люди” - пример тавтологии, 
Кем это сказано? Может быть, мной.

Пять последних лет своей жизни поэт публиковал свою лирику на страницах нью-йоркского “Нового журнала” под рубрикой “Дневник”. Этот цикл интересен не только своей мистикой в стихах, но и теми событиями, которые связаны с ним. Хотя, я знаю, что биографии больших художников сплошь пестрят таинственными совпадениями.

Поэт много рассуждал в стихах о жизни и смерти. Он утверждал, что родиться поэтом не трудно, но, чем глубже он пишет о бессмертии, тем грустнее его чисто человеческий удел. Я считаю, что на такое мировоззрение поэта повлияла эмиграция.

Об этом он с сарказмом пишет:

Художников развязная мазня, 
Поэтов выспренняя болтовня.... 
Гляжу на это рабское старанье.
Испытывая жалость и тоску:
Насколько лучше - блеянье баранье, 
Мычанье, кваканье, кукареку.

У всех поэтов, насколько мне известно, такой мотив возникает: они начинают понимать, что не могут перепеть природу, что замыкаются на себе. Сам Георгий Иванов призывал себя много раз отказаться от поэзии, но так и не сделал этого до последнего часа жизни. Более того, его собственное “кукареку” в этом мире было восхитительным. Он, пожалуй, лучше всех поэтов серебряного века отразил вечные полярные символы жизни, звездное сияние и нищету человеческой жизни. Все это соседствует в его стихах в грустной гармонии:

И небо. Красно меж ветвей, 
А по краям жемчужно... 
Свистит в сирени соловей.
Ползет по травке муравей- 
Кому-то это нужно.
Пожалуй, нужно даже то.
Что я вдыхаю воздух, 
Что старое мое пальто
Закатом слева залито, 
А справа тонет в звездах.

В этом волшебном пальто в бликах заката и сверкании звезд уходящий в вечность поэт Георгий Иванов и запомнился мне навсегда.

Я ХОЧУ РАССКАЗАТЬ ВАМ О ПРОИЗВЕДЕНИИ САШИ ЧЕРНОГО “ПЕРВОЕ ЗНАКОМСТВО”

Саша Черный, настоящее имя - Александр Михайлович Глихбар, жил и работал в самом начале нашего столетия. В большей части своего творчества он проявляет себя как поэт-сатирик, но я хочу рассказать о его дореволюционном произведении в прозе “Первое знакомство”. Этот рассказ, написанный в 1912 году, долгое время оставался не открытым для читателей, как, впрочем, и все творчество этого поэта и писателя, но сейчас мы имеем возможность познакомиться с ним.

Итак, действие происходит в далеком от города селе. Повествование ведется от первого лица. Рассказчик принимает непосредственное участие в событиях и не скрывает своего отношения к ним. Автор, городской, образованный человек, приезжает на лето в деревню и снимает дом. Далее мы узнаем о быте и нравах деревенских жителей. Первое знакомство автора в деревне - это знакомство с детьми (“...дети то рассматривают меня в упор, усевшись перед крыльцом на траве, то садятся сбоку и рассматривают мой профиль... Самый маленький и пузатый время от времени наклоняется к белоголовой девочке с черными глазами и, захлебываясь, сообщает ей, очевидно, результаты своих наблюдений...”). Но все попытки автора сблизиться с сельской детворой не увенчались успехом. Для них автор остается странным человеком в пиджаке, которого они не то боялись, не то стеснялись. Впрочем, со взрослым населением автор также не находит общего языка. Мужики определили автора простой и ясной формулой (“...Чего ему скучать?... На всем готовом, читай да гуляй, только и делов”...). И “первое знакомство” автора с деревней и ее жителями так и остается только первым.

Но не это главное в произведении. Автор рисует перед читателем неповторимые картины русского быта и жизни. Мы узнаем, что лес, например, продан на доски, поэтому хаты топить нечем, а крестьяне влачат полуголодное существование. На возражение автора о том, что мужики могут посадить лес снова и не только лес, но и плодовые деревья, на лице мужика (Коровина) возникает “саркастическая улыбка”. Ему даже возможность такого предприятия кажется абсурдной. Все попытки автора разъяснить в деревне простые истины о том, что на пустырях можно выращивать плодовые деревья и ценные культуры, как в Германии (тогда люди не будут голодать), остаются не услышанными. Стоит сказать и о самих героях-мужчинах. Первым мы встречаем Коровина (“...черный, с блестящими глазами, похожий на цыгана мужик...”). Он отличный работник, но очень ленивый и “дубинноголовый”, как гоголевская Коробочка. Все, новое и непонятное он воспринимает как глупое и ненужное. Другой образ - это сосед рассказчика, он считает, что главная функция “господина в пиджаке” - это скука. Очень интересно в произведении показаны дети. Автор рисует их с большой любовью и как бы проводит параллель между детьми и мужиками. Такое же сравнение делает и доктор, образованный человек, друг автора. Он сравнивает крестьян с детьми, говорит о том, что они могут принимать лекарство вместе со склянкой, что у всей деревни доверие к медицине подорвано, что лечиться соглашаются только у знахарки, которая “...коров вот лечит, а сама, когда у нее корова заболела, к ветеринару обратилась”. 

Но, несмотря на свою необразованность и ограниченность, крестьяне мечтают. Мечты их, конечно, не такие как у автора, который мечтает показывать по деревням кинематограф, а выручку отдавать бедным и голодным, или поселиться в деревне навсегда и изменить ее уклад собственным примером устройства хозяйства. Крестьяне же мечтают уехать в город, бросив жену и хозяйство, устроиться на должность дворника или конюха. Автор ищет спасение от жизни в книгах, а крестьяне - в водке. Конечно, и автор, и крестьянские мужики всего лишь только мечтают, но ни тот, ни другие не могут преодолевать одни - свою лень, другие - свое бессилие для изменения положения.

Писатель уезжает из села. И рисует картину-загадку, которая когда-либо будет разгадана: прекрасная черная земля до горизонта, и на ней нищие люди, дети в грязных рваных тряпках и огороды, полные конопли, сундуки с “замашным холстом” и пруд с чистой водой. А еще одна загадка - это удивительная реакция мужиков на все новое. Например, известие о голоде в соседней губернии было воспринято с радостью, потому что цены на рожь будут высокие. Но автор, несмотря ни на что, рисует деревню с огромной любовью на фоне красивой и ленивой русской природы. И на этом фоне кажется, что ход вещей должен быть именно таким, и будет довольно странно что-либо менять в характере и мироощущениях. Итак, произведение закончено, но для меня остался незакрытым один вопрос. Почему люди, обладающие таким огромным трудовым потенциалом и имеющие возможность - землю, не могут немного изменить свое бедственное положение. Конечно, мне жалко их, нищих и раздетых, но мне кажется, что частица ответственности за их страдания в них самих. В их лени и нежелании что-либо изменить.

перейти к началу страницы